Текст книги "На все случаи смерти"

– Из книг с собой можно взять только те, что ты написала сама.

– То есть в моём случае ― никакие.

– Это правило не только про книги. Всё, что ты написала, можно взять с собой. Всё, что ты создала сама. Такие вещи существуют значительно шире одного суетного мира, особенно когда о них помнят другие. Можешь считать, что, создавая что-то своё, ты кладёшь туда часть материи, которая связывает это место и суетный мир. Наверное, поэтому многие стремятся «оставить след в истории» таким образом.

– А зажигалка?

– А зажигалка здесь как интерьер. Среда, в которой нам проще существовать в ожидании приговора. Практически часть комнаты. Только не твоей, а моей. Это я с ней не желаю расставаться, хоть и даже не могу поджечь сигару, с которой тоже неразлучен. Я отпустил только портсигар, и его при мне, как видишь, нет.

Васе хотелось спросить его про пальто, но не было уверенности, что здесь такие вопросы встречают дружелюбно, и не хотелось услышать что-то снова про её неправильный способ мышления. От того, как внутри копились соображения, ей снова стало казаться, что она тяжелеет и теряет себя.

Мир, где нельзя ничего сжечь. Мир, где нельзя обжечься. Мир без наполнения, без движения.

– Что ж, по крайней мере, это очень удобно, если здесь запрещено курить.

Смертельно одна
(как ты можешь догадаться, это ещё не вторая глава)

Жизнь не должна превратиться в очередь за счастьем.

Я не сама придумала эти слова, всего лишь заразилась ими, прочитав однажды. Человек, который пометил их для меня в моём дневнике, знал об очередях всё, что возможно. Это был главный специалист по очередям, но почему-то он считал, что знания о них никому не интересны.

Этого человека здесь нет, и потому мир менее симпатичен. Здесь парфюмы разных девиц конфликтуют между собой за первенство, когда они отбрасывают волосы за плечи или поворачиваются друг к другу. Для узкого коридора это невыносимый набор запахов, и я не представляю, где же мой собственный.

Девушки постоянно смотрятся в зеркальце или фронтальную камеру телефона, чтобы напомнить о своих достоинствах. И конкуренткам, и себе. Всё это не так эстетично и мило, как в биографических картинах о становлении звёзд. Неприязнь и страх гонят меня отсюда, заставляют забыть о том, для чего мне необходимо терпеть этот коридор и крик «следующая!». И вместо того, чтобы бегать глазами по тексту у меня в руках, я думаю о том, что меня успокаивает. О пометках в старом дневнике.

Мой эксперт выделял несколько типов очереди. Скажем, комедийные. Попасть в них ― явное везение. Они превращают ожидание в историю о том, как несколько человек оказались в замкнутом пространстве и ускорили время благодаря чувству юмора. И приятно, что в этой истории люди по одному пропадают не из-за коварного замысла убийцы. Кто-то первым разряжает атмосферу, очень часто это ребёнок или такой же по-детски непосредственный человек. Но без готовности остальных эта история не получит развитие.

Или вот очереди-трагедии. От них остаётся напрасно потраченное время, безрезультатная усталость, а то и гадкие эмоции, если кто-нибудь успеет нахамить. Всё это вместо того, зачем ты туда вообще приходил, ― выписки, консультации или собеседования. Когда изобретаешь врагу худшее пожелание ― пожелай ему трагичную очередь.

Где есть первое и третье, без второго никак: конечно, ещё имеется драма. Та самая очередь, в которой нахожусь я. Вы можете притворяться союзниками или не скрывать вражды, но внутри каждого ― напряжение, ищущее ответа: кто же из вас достоин уйти отсюда победителем? Типичная черта драматической очереди: кто бы ни находился рядом, все они обязательно лучше тебя. Умнее, способнее, красивее. Экзамен они сдадут на оценку выше и проявят себя ярче. Отчего-то только они об этом сами не знают.

Все актрисы на этот кастинг одеты строго по ситуации, они гораздо худее меня и увереннее. Если бы им приказали, они дрались бы до последней выжившей за эту роль. Им решительно безразличны жанры очередей, потому что им не надо думать, как их пережить. Они не задаются вопросами, стоит ли разряжать здесь обстановку, хотя очевидно то, с комедией гораздо легче. Просто позволь себе смеяться, Вася. Просто позволь себе лёгкость. Ты имеешь право, так найди на это волю.

Наконец «следующей» оказываюсь я, и волнение делает грубый укол в живот. Комната для прослушиваний гораздо теснее, чем мне представлялось, и двое равнодушных людей, прихлёбывающих кофе, даже не смотрят в мою сторону. Женщина водит пальцем по резюме ― разве можно так бесцеремонно лапать чужую жизнь? Мужчина просит меня начинать. Все актрисы обязаны иметь кнопку «плей»?

– Уж сколько их упало в эту бездну, разверзтую вдали… ― неубедительно выдаю я. ― Настанет день, когда и я исчезну с поверхности земли.22
  Стихотворение Марины Цветаевой ― «Реквием».


[Закрыть]

Глаз камеры смотрит мне в сознание и видит, что я ни на что не годна, и сверлит за это во мне дыру стыда. Эти двое хлюпают кофе увереннее и достовернее, чем я говорю.

– Я могу лучше, ― протестую я против самой себя.

– Достаточно, ― моё резюме летит в сторону, на край стола.

– …Застынет все, что пело и боролось, сияло и рвалось…

За дверью девицы хором смеются ― может, их очередь всё-таки догадалась сменить жанр, а может, они просто рады за себя. Мужчина морщится, требует у помощницы, всё это время сливавшейся с интерьером, принести ему пончик.

– … И зелень глаз моих, и нежный голос, и золото волос…

– Достаточно, ― выгоняют меня за дверь.

Ты не годишься. Хватит с нас. Не тяни больше время.

Глава вторая, очень скучная

«Ты думала, никто не узнает, что ты натворила?»

Человеку привычно молить о компании, когда он остаётся в давящем одиночестве. Не менее привычно желать уединения, когда компания оборачивается утомлением. Но бесчеловечно гнетущее положение ― не понимать, необходимо одиночество или какое-то общество. Особенно когда кажется, что этот выбор буквально судьбоносен.

Особенно когда кажется, что начинаешь сходить с ума.

Задержавшись в новом приступе неподвижности, Вася выбрала безумие своей следующей теорией, которая бы логично объяснила ситуацию. Предположение было весьма оскорбительным для всех её путей восприятия происходящего, и она с удовольствием бы обиделась ― если бы было на кого. Для чего ещё нужно общество, к слову, раз не для этой возможности?

– «Моя дорогая Лиса, мне стало страшно при мысли, что однажды я могу себя полюбить».

Конечно, где-то рядом всё ещё находился Степан, и весьма сомнительно то, что Васе было необходимо его общество. При этом так же сильно она сомневалась и в том, что его уход принёс бы ей спокойствие. Детектив меньше всего был похож на её безумие или выкидыш разгулявшегося воображения. Всё, что он произносил, для неё было наименее ожидаемым или даже самым неподходящим к контексту. Он был как исполнитель на концерте, забывший слова песни и начавший сочинять на ходу.

– «Ты никогда не замечала, что человек удобнее другим, когда не любит себя? И кого я замечу рядом с собой, если вдруг научусь этой любви?»

– Пожалуйста, перестаньте.

То, что губы послушались её, дало ей подсказку: она вновь вольна распоряжаться своим телом. Но от строк, которые Степан озвучивал, под рёбрами всё обращалось в камень, и оттого Вася удивилась, заметив, что всё равно может подняться с этим грузом в груди. Здесь ничего не изменилось, но стало гораздо светлее, как если бы дневной свет проник в эти стены или кто-то зажёг лампу. Вместе с тем и цвета стали очевиднее: дверь и «особенная» стена оказались белыми, а не серыми.

Детектив улыбался, но не ей, а книге, открытой практически на последних страницах. (Неужели за то время, что она приходит в себя, он успел прочесть эту книгу целиком?) Теперь он не обращал никакого внимания на то, насколько успешно ей даются движения. Не будь их уединение таким же очевидным, как застывший воздух лазурной комнаты, она решила бы, что он говорит с кем-то другим.

– Почему? Тебе не нравится? А по-моему, отлично написано. Я вот знаю много тех, кому бы это понравилось.

Вася часто предпочитала молчать, если ей хотелось, чтобы тему скорее закрыли. Тишина ― компромисс между невежливостью и лицемерием. Она снова ощупывала стянувшее её талию платье, которое не отвечало шёлковой лаской её рукам. Бестолково сжимала и разжимала ладони, хлопала по кровати, раздражалась. «Нужно привыкнуть не существовать».

– И вроде всего несколько слов, а они пробуждают смешанные чувства. Воспоминания о тех, кому был удобен. Поэтому тебе неприятно?

Он положил книгу поверх её стопки ― все они в этой «башне» были в белых обложках, но рядом со стеной вбирали в себя тусклый голубой оттенок. Ещё и ласково похлопал на прощание ― мол, спасибо за совместный досуг, ещё встретимся. Вася смотрела на всё это исподлобья, надеясь, что он не считает её участвующей в диалоге.

– Приятно строчить не в пустоту. Что-то вроде: моя дорогая Лиса, я вот тоже хотел красиво писать. Когда читал в детстве книги, всё думал ― и зачем писать так сложно и непонятно, выдумывать способ выразить мысль как можно сложнее, что к ней даже не подобраться? А стихи меня вводили в недоумение своей загадочностью. Я себе говорил: вот начну писать, у меня-то оно непременно будет прямо, понятно и чётко.

– И как, получилось? ― она не смогла удержаться от вопроса.

– Если прочитаешь книги в моём отсеке, то убедишься: я писал ещё сложнее и загадочнее, чем те, кто меня возмущал. Я ведь уже говорил, что всё, что напишешь в суетном мире, хранится с тобой, прямо здесь?

Жестом руки он обвёл периметр комнаты, пока Вася отталкивала от себя неприятные ощущения при мысли, что этот человек читает всё, что она когда-либо успела записать. Неудивительно, что он обращался с этими книгами как с живыми существами. Как и то, что он был увлечён ими больше, чем ей.

– Было бы интересно прочитать то, что вы писали, Степан Павлов.

– Намёк понял, но в свой отсек пригласить пока не могу. Для того, чтобы как следует изучить это место, тебе нужно нормально стабилизироваться.

– Почему?

– Голубушка, для тебя это уж точно должно быть очевидно. Разве тебе будет приятно в очередной раз потерять контроль над собой вдали от твоей комнаты?

Странно считать комнату своей ― Вася никогда таких даже не видела. Такой тёмный, насыщенный оттенок трёх стен, полное отсутствие полок, определённо необходимых книгам. И если поначалу ей хотелось разобрать комнату на отдельные элементы и найти в каждом смысл (как в пальто детектива и его бесполезных сигарах), то теперь ей больше хотелось взглянуть на другие комнаты. Словно из ниоткуда перед глазами мелькали муляжи воспоминаний: как подолгу она бродила взглядом по этому потолку, по концентрированной, гипнотической синеве стен. Она начала ощущать ушедшее время, понимала, что лежала здесь уже много часов без возможности даже осмыслить это.

– Но мне очень важно знать, где я нахожусь. Я не совсем понимаю, что это за место.

– А мне важно, чтобы ты говорила именно то, что ты думаешь. Почему люди так любят говорить «не совсем понимаю» тогда, когда не понимают совсем?

По привычке Вася прикрыла щёки ладонями, но в этом не было никакой необходимости: кровь к лицу не приливала. В жизни после смерти рукам вообще было нечем заняться.

– Знаешь, голубушка, я практически твой единственный союзник здесь, и не так много за это прошу, а вместо того, чтобы идти навстречу, ты усложняешь дело. Может, это какой-то вид удовольствия, который я не познал при жизни, ― быть для других ребусом? Нам нужно тратить силы не на разгадку тебя, а на расследование твоей истории.

«Ты думала, если никому ничего не говорить, остальные никогда не узнают? Тебе не казалось, что может быть хуже, если все узнают, но без твоих слов ещё и поймут неправильно?»

Она вздрогнула, нервно обернулась к двери ― та по-прежнему была крепко закрыта и не пропускала ничего интересного. Даже звуки, хотя Васе показалось иначе.

– У меня есть решение, ― миролюбиво заключил Степан. ― Примитивно, неоригинально, действенно. Я прямо отвечаю на твои вопросы. И ты отвечаешь на мои с такой честностью, чтобы мне не пришлось дочитывать правду по твоему лицу. Очерёдность. Справедливость. Как тебе?

– Мне нравится ваше предложение. Но я немного боюсь вас разочаровать. Вы просите о такой откровенности, в которой у меня нет навыков. Вы просите меня выдавать ответы, которые я не успела найти даже для себя.

– Достаточно того, что ты постараешься, голубушка. Начнёшь говорить честно и прямо, и это будет даваться тебе всё лучше и лучше.

Остановившись перед ней, Степан подал ей руку с видом взрослого, который решил первым поприветствовать робкое дитя. «Здесь меня хотя бы не будет раздражать то, что руки у него горячие или липкие» ― отметила Вася до того, как пожать ему руку. Степан по какой-то причине опять не смотрел ей в глаза, зато с интересом следил за их ладонями: как будто, не подойди они друг другу, как детали из разных мозаик, сделка не будет действовать. Сейчас, когда он больше не пытал её взглядом, рассматривать его было легче, и Вася отметила то, что его асимметричная улыбка проявляла на одной щеке больше морщин, вторую щёку оставалась практически гладкой. Издалека его лицо казалось непримечательным, почти лишённым красок, но когда он был так близко, все мелочи в нём тянули на себя внимание по очереди. Всё равно, что до этой минуты она и не видела его совсем.

– Наверное, пока это лучшее предложение, так что не вижу повода отказаться, ― произнесла она, торопясь расцепить рукопожатие. ― Но необязательно звать меня голубушкой, детектив.

– Что необязательно, так это звать меня детективом, ― отмахнулся тот, снова усаживаясь в кресле. ― Дамы вперёд. Я жду вопросы.

Нелепая пауза подступила к ним, когда не ждали: Вася пыталась понять, на что потратить прекрасную возможность добиться от Степана ответов. Кто знает, будет ли живо его предложение, когда она снова одеревенеет.

– А с вами это больше не происходит? ― она несуразно сложила руки на груди крестом и закрыла глаза на мгновение, но тут же очень пожалела об этом. ― Вы уже не «теряете контроль»? Я это к тому… Неужели здесь не нужно отдыхать? Отключаться?

– Хм-хм, ― почему-то он тоже потянулся к груди и коснулся её, как делают сердечники при ощущении дискомфорта. ― Если ты встретишь Майю ― а она обещала вскоре тут объявиться, и, к слову, ты об этом вряд ли пожалеешь, она тебе очень понравится своей любезностью и выбором слов ― так вот, если узнаешь Майю, она тебе наверняка расскажет о том, как она скучает по снам. По возможности спать. Такие, как она, и в суетном мире не умели бы останавливаться, если бы не наступление ночи. А здесь ночи, как ты догадываешься, нет. И усталости, к которой ты привыкла в суетном мире, нет тоже.

– То есть отдыхать просто не нужно?

– То есть здесь ты встретишь усталость другого рода. А как с ней справляться ― выбор твой. Перво-наперво тебе нужно совладать с тем, как перестать «теряться». Очень это мешает нашей работе.

– Но эта другая усталость…

– Да не грозит тебе усталость от того, чтобы быть мёртвой, пока ты ещё не приняла тот факт, что ты умерла.

Ей почудилось, что вот-вот невесомость покинет её. И стало абсолютно ясно, что это состояние напрямую связано с протестом, который поднимается в ней в ответ на то, что говорит детектив. Вася попыталась ущипнуть себя, а потом изо всех сил вцепилась в плед, ― помогло именно это или нет, но она всё ещё не «терялась». Возможно, Степан был прав: меньше споров с происходящим ― меньше неприятностей.

– Моя очередь, голубушка. Ты не можешь рассказать мне, почему, обращаясь к своему дневнику, ты говоришь «моя дорогая Лиса»? Это как письма самой себе? Ты предпочитаешь, чтобы тебя звали Лисой?

Секунда. Вторая. И Вася так резко взлетает с кровати, едва не утягивая за собой многострадальный плед. Чтобы она не врезалась в него на своём пути, Степан вовремя отодвинулся вместе с креслом вплотную к столу, а та принялась ходить по комнате. Это было так легко, как парить привидением, не хватало лишь воздуха, который сквозил бы через её тело.

Два шага от кровати до белой стены. Два шага от этой стены до синей. Шесть с половиной шагов до другой синей стены мимо кровати. Но на обратном пути вместо того, чтобы сверить свои замеры, Вася вдруг ринулась к той самой книжной башне, которую тревожил детектив.

– Нет-нет, Васенька, вот этот номер не пройдёт, ― недовольный голос Степана разрезал тишину так, что девушка не решилась коснуться книги. ― Так никакое расследование у нас не пойдёт, если ты возьмёшься перечитывать жизнь. Думаешь, легко это сделать, не «теряясь», после каждой строчки?

– Извините.

– За то, что хочешь ослушаться, или за то, что не хочешь отвечать на вопрос?

Вася отвечала ему новыми шагами. Теперь они были гораздо медленнее и без мысленной нумерации ― её тянуло к книгам, перед которыми она топталась. Будь на них видны заголовки, это точно свело бы её с ума.

– Что ж, такой основательный ответ означает, что ты пропускаешь ход и вопрос снова за мной. Втягивайся в игру. Будь другом, расскажи мне, откуда ты попала сюда?

Озадаченно застывшая, она обернулась к нему, чтобы показать, что теперь все слова пропали у неё против её на то воли. На её везение, Степан не отводил взгляда и был готов заметить её подсказки.

– Я имею в виду, что последнее ты помнишь до того, как очнулась вот тут в моей приятной компании? Ты сказала про врача ― ты помнишь больницу?

– Я помню… я не могу это объяснить, это слишком странно.

– Давай-давай. Не нужно искать никакой логики, просто расскажи. Если так будет проще, говори не мне. Начни так: «Моя дорогая Лиса»…

– Хватит, всё, я рассказываю! ― она практически зарычала и взялась снова нервно блуждать туда-сюда. Ей явно недоставало возможности громко топать. ― Я была на «ЛуНе». Не как зритель, а как приглашённая гостья. Как будто я известная актриса, которую можно пригласить на телевидение.

– А это не так?

– Это… я не… знаете, я мало в чём уверена, но в одном точно: я не актриса. И у меня нет повода там появиться. Это как сон, просто такой же реальный, как… ― Вася развела руками вокруг себя, ― … всё это.

– Что за луна?

– «ЛуНа». Не смотрели такое шоу? Все его любят. «Каждый будний вечер ваша возможность оторваться от Земли…» Шоу Луизы Наумовой.

– Ах, точно, Луиза Наумова. Видать не видал, но вся прибывающая молодёжь рассказывает, ― Степан опять принялся потирать грудь в области сердца. ― Так что, почему ты там оказалась? Что она тебе сказала? Произвела на тебя впечатление?

– Ведь этого явно не было на самом деле, какая разница?..

– Вот как раз потому, что не было, разница огромная.

Вася сдвинула брови в помощь своим мыслям: думать, восстанавливать фрагменты сознания было сложно. Всё обратно суетному миру. Думы имеют вес, а тело ― напротив.

– Она говорила что-то про то, что я приехала в столицу показать таланты. Луиза была такая же идеальная, как в телевизоре, только очень близко. Меня вырядили в странное платье, из-за цвета ткани оно всю дорогу выглядело грязным. Мы стали говорить о моих ролях, но она возразила мне.

– Как это?

– Просто… я говорила, что играю поэтессу, но она… сказала, что у неё другая информация.

– И какая же?

– Да не помню я толком. Якобы играю я другого персонажа, Алису… не знаю!

– Но ты уверена, что тебя там быть не должно было?

– Да посмотрите вы на меня, Степан Павлов, ― на пару секунд она остановилась перед ним, предоставляя ему эту возможность, а потом продолжила блуждать от стены к стене. ― Где я и где «ЛуНа»? Мне всегда было интересно посидеть среди зрителей, но я ещё ни на одну программу не пыталась попасть. По-моему. Мне так кажется.

Она потянулась к левому уху по старой привычке, безобидной, но раскритикованной мамой. В моменты стресса она неосознанно искала помощи у глупого ритуала ― хваталась за мочку и крепко сжимала её, чтобы боль отрезвила её. Нервных окончаний не осталось, а привычка была живее всех живых.

– Что, память не слушается? Не хмурься. Это нормально. Сейчас все твои карты лежат рубашками вверх, но постепенно получится вскрыть их все.

– Совершенно очевидно, что пришла моя очередь спрашивать, ― уверенно объявила Вася. ― Вы всё-таки объясните мне, где я нахожусь? Что это ― чистилище, ад, новая реальность?

Степан так удручённо вздохнул, что её обдало новой волной вины и неловкости. Она успела подумать, что он уже давал подробный ответ на этот вопрос, а она всё пропустила и теперь выглядит глупо. Что за разочарование для него, ведь она обещала ему быстро усваивать все правила.

– Знаешь, много раз предлагал: давайте сделаем FAQ33
  FAQ (англ. frequently asked questions в переводе «часто задаваемые вопросы») ― список наиболее часто задаваемых по теме вопросов и ответов на них.


[Закрыть], презентацию, чтобы не повторять новеньким одно и то же. Это для всех удобно, разве нет? И не пришлось бы всё время вспоминать дословно те случаи, когда мне удавалось объяснить лучше всего… Будешь в состоянии и сама полюбуешься нашим славным треугольником. Изучишь его, а я обеспечу комментариями, которые всё подскажут. У него много названий. В каждом поколении есть предпочтительное. Вполне возможно, что когда-то называли адом. Мы сейчас чаще всего зовём его Постскриптариум. По-моему, неплохо отражает суть. Ты как бы уже закончил старое письмо, но ещё не получил право начать новое. Кто бы это ни придумал, он по достоинству оценивает силу послесловия.

– Вы сказали… треугольник?

– Да. Сама убедишься и всё поймёшь. Ты находишься в его втором углу. Во второй угол попадает большинство тех, кто пока не диагностирован. Быть может, потом ты сменишь отсек, когда мы во всём разберёмся. Ты ― непростой случай.

– Значит, это ещё не смерть?..

– Это ещё не вечность. И уже не жизнь. Это несколько мгновений до подведения её итогов.

Вася застыла и медленно опустилась на кровать, глядя на пугающе пустую белую стену перед собой. Впервые перестав контролировать осанку, она сгорбилась, поникшие плечи обращались к полу.

– Это тюрьма. Я в тюрьме для самоубийц.

– Ой, как нетерпимо. О толерантности и корректности мы ещё успеем поговорить, голубушка, а то ты составишь о себе неверное впечатление перед остальными. Но… Василиса, нельзя безнаказанно губить человека. Ответственность придётся нести, даже если никто не предупреждал об этом.

Вытягивая шею, она подняла голову, пытаясь загнать назад слёзы, которых в ней не было. Привыкшая избегать слёз в суетном мире, она и теперь пыталась дать им отпор, хотя у неё даже не выходило заплакать. Она обрадовалась тому, что Степан не следил за ней и не торопил с разговором.

– А вы? Вы из… другого угла?

– А вот это было грубо! Разом и правила нарушить, и в душу залезть. Совсем на тебя не похоже, открываешься с новой стороны.

– Не понимаю.

– Ты нарушаешь очерёдность. Моё место в Постскриптариуме ― это уже другой вопрос. Сейчас спрашиваю я.

– Извините.

Зажигалка ― щёлк. Новый намёк на то, что она говорит не так, как надо.

– Расскажи про платье. Ты вот говоришь, что на этом шоу тебя нарядили в грязное платье. Сейчас тебе наряд нравится? Ты назвала его красивейшим и думала, что тебя в нём похоронили.

– А меня… уже похоронили?..

– Василиса. Я тебя прошу. Сосредоточься.

Щёлк.

Прожектор внимания высветил её фигуру, и она выпрямилась, как под замечанием матери.

– Это моё любимое. Я надела его всего один раз, на выпускной. Все тогда пришли в таких пышных, «принцессиных» платьях, только и спотыкались об эти бесконечные юбки, и смотрели то мимо меня, то с жалостью. Но я не чувствовала себя той, на кого можно так смотреть. Я полюбила это платье ― нет, не с первого взгляда, на вешалке оно было ничем, кроме зелёной ткани. Полюбила с первой примерки.

В первый раз за всё время, что он вытягивал из неё сведения, голос её звучал без звенящего напряжения. Она не хваталась за воздух, говорила так ровно, по каким-то подсказкам неведомого суфлёра.

– Любопытно. Я не знаток, это вам бы как раз с Майей обсуждать, нашей местной Марго Хемингуэй. И всё же, даже мне оно теперь стало нравиться больше. Но не понимаю одного. Почему ты надела его всего раз?

– А кто-нибудь надевает свои выпускные платья ещё раз? Не знаю, я… Я вообще не уверена во всём, что вам выдаю, но раз вы говорите, непослушание памяти это нормально…

– Хм-хм. И всё же, ты думаешь, провожали бы тебя в таком наряде?

– Я уже очень давно не помещаюсь в «такой наряд». Ведь прошло… прошли годы. Не могу посчитать. Не знаю. Выпускной всё ещё кажется рядом, но нас разделяет непреодолимая пропасть.

– Забвение здесь ни при чём, я думаю. Для многих эти поворотные точки остаются всегда рядом, но всё же за чертой невозврата.

Его эхо отзывалось в Василисе сейчас так же, как когда он читал книгу. Она понимала то, что он имеет в виду, лучше всех в целом мире.

– Резюмируем. Ты очнулась в Постскриптариуме в самом любимом платье, надеть которое так долго не находилась повторного повода, что ты из него… хм-хм… выросла. Всё же, это очень любопытно. Если я нигде не ошибся, то ты можешь приступать к вопросу.

– А что в этом любопытного?

– Ты точно уверена, что хочешь об этом спросить?

Хлопнула Вася себе по коленке ― вместо того, чтобы кратко, но обстоятельно выругаться.

– Я точно уверена, что хочу знать, что именно мне предстоит, детектив. Мы просто будем разговаривать, перебирать мою жизнь, а потом кто-то будет меня судить?

Неожиданно Степан оставил расслабленную позу, из которой наслаждался откровениями. Он наклонился вперёд, перед собой складывая руки «пирамидой», основания которой врезались в его ноги, и Васе почудилось, что кресло под ним возмутительно скрипнуло.

– Знаешь, в рамках твоего восприятия, которое сводится к судебному следствию, я скорее адвокат, чем детектив.

– То есть вы целиком на моей стороне?

– Ну а о чём я тебе всё это время толкую?! Конечно. Главная моя задача ― восстановить события, на основании которых вынесут вердикт, но я смотрю на дело твоими глазами, и пытаюсь смягчить любой приговор. И чем меньше ты мне доверяешься, тем больше вредишь себе.

– Я слышу, что вы хотите донести до меня, но… простите, не слышу ответ на вопрос.

– Что ж. Расписание у нас вполне серьёзное. Дважды тебя осмотрят два независимых специалиста, которые уже не будут целиком на твоей стороне. Они должны дать что-то вроде объективного заключения о твоём случае. Им решать, например, в каком углу ты должна дожидаться суда.

– Почему два?

– Скажем так, это два противоположных специалиста. Они даже из разных углов, если тебе интересно. И они будут присутствовать при вынесении приговора. Один из них ― что-то вроде стороны обвинения в суетном мире, а второй ― почти как медицинский эксперт. Нет-нет, Вася, только не паникуй, это не страшно. В это сложно поверить, но в обвинении у нас люди, которых называют самыми мягкосердечными. Ты легко догадаешься, почему. Они лучше всех составляют о себе приятное впечатление, и ты быстро успокоишься.

– Мягкосердечное обвинение…

– Имеет логику, согласись, ведь у нас жертва и подозреваемый ― одно лицо.

– А как же эти… медицинские эксперты?

– Хм-хм. Ты ведь не боишься походов к врачу? Мы зовём их некротерапевтами.

– Звучит жутко.

– А им нравится. Да, может, они не такие уж и ласковые, как наши «прокуроры», они равнодушные и циничные, но то, что им всё равно, это даже плюс. Долго ли протянет врач, болеющий за каждую травму?

– Не спрашивайте меня об этом, лично мне цинизм врачей кажется почти преступным.

Она не поворачивалась к нему, но мистическим образом ощутила, как его лицо стало хищным. Взял на мушку колючим взглядом, всё равно что поймал на месте преступления с оружием.

– Хм-хм… А вот это ещё любопытнее. Но если я спрошу, откуда у тебя такой негативный опыт, я нарушу правила игры… ― Вася зажмурилась так, что перед глазами пошла искристая рябь. ― … Да ещё и бессмысленно, потому что вижу, ты не планируешь об этом рассказывать.

– Память не слушается, ― оправдалась она, осторожно разжимая веки.

– Пусть будет по-твоему. На твоё счастье, я очень люблю правила. А я ещё не ответил на твой вопрос. Помимо нашего расследования и экспертиз, у тебя ещё есть право на свидания с теми, на кого повлиял твой уход из суетного мира.

Она не поняла, как это у неё вообще получилось, но она поперхнулась воздухом.

– Я не…

– Да, не ослышалась. Свидания. Ты же сама назвала Постскриптариум тюрьмой, не так уж это и удивительно.

– Ко мне кто-то придёт? Как это возможно? Как они узнают?

– Да, это тоже часто задаваемый вопрос. «Как они поймут, как сюда попасть?» Видишь ли, никому не нужно сюда попадать, чтобы вы увиделись в последний раз. Василиса?.. Нет, только не теряйся.

Кровать начала притягивать её, и отрывистые звуки хриплого голоса Степана стали тише. «Нет, не хочу теряться, только не сейчас» ― оглядывалась она по сторонам в поисках того, что её удержит, обнимала саму себя и считала вдохи. Она поднялась и привалилась к белой стене ― всё, чтобы сопротивляться кровати.

– Не понимаю. Не понимаю, детектив.

– Моя дорогая Лиса, вот ещё одно из правил: в посмертии всё обратно суетному миру. Вот возьмём свидания. В тюрьмах заключённого навещает его семья. А в посмертии ― заключённый семью. Очень удобно.

– Прошу, только не надо этих уколов, что мыслю я по-суетному, но… Неужели я появлюсь как настоящее привидение, чтобы проситься с семьёй?

Шесть вздохов спустя Вася увидела его таким же напряжённо сидящим. Подбородок ― на самой вершине «пирамиды» из рук. Если и «охотится», то уже точно не на неё.

– Степан?

– Что? Молчу, ты сама просила, без уколов.

– Когда я смогу увидеть… кого-нибудь?

– Когда позовут. Всё происходит в положенный ему момент.

– И сколько раз?

– Хм-хм. Кто знает. В среднем мои подзащитные имеют где-то пять встреч. И это вполне неплохо, по-моему. Бывает, что встретиться до суда вообще не с кем, знаешь ли. Лучше сильно не задумывайся, потому что в посмертии ты уже не можешь выбрать людей, которые будут тебя помнить. Это возможно только при жизни. Так что сосредоточься на расследовании.

– И в конце всех этих планов ― суд?

– Именно так. Если ты совладала со своим состоянием, моя очередь спрашивать.

Опомнившись, Вася отпрянула от стены и для чего-то поправила платье, с которым и так всё было в поразительном порядке. Она дождалась, пока Степан поднимет взгляд, и кивнула ему в знак готовности.

– Как ты считаешь, где ты сейчас должна находиться вместо Постскриптариума? Где сейчас тебе было бы место, будь ты там?

Дискомфорт вернулся к ней, обнял за плечи и просочился в её голос:

– Занималась бы чем-то полезным. Как обычный человек.

– И что же полезное ― в твоём понимании? Я, к примеру, человек необычный, но попробуй назвать мою работу бесполезной. И никаких косых формулировок!

Щёлк.

– Я пыталась бы найти способ поработать. Хотя сейчас я просто хочу домой, к коту и… хочу домой.