Текст книги "Вальс на четыре четверти. Дневник обыкновенной петербурженки"

Опять 2 марта

Может быть, и чувства, когда они слишком сильны и красивы, не могут воплотиться здесь и переносятся в тот мир, который мы считаем более правильным, возвышенным, совершенным? А вдруг самый прекрасный и настоящий мир-тут, а вовсе не там, не «после», не «в следующей жизни»? И все возможности, которые нам даются здесь, не воплощаются уже никогда, если их не воплотить здесь и сейчас?

Наша поездка оказалась удивительной. И еще удивительнее, что после всех совпадений, после тихой и необычайно светлой прогулки по кладбищу, долгой и мирной дороги домой вдоль залива под песни Нины Симон и Тони Беннетта с Биллом Эвансом, даже после кормления ослика в придорожном ресторанчике «Русская рыбалка», где предусмотрительно организовали детский зоопарк, а у Николая в машине весьма кстати оказалась капустка (не признался, что брал специально для ослика, однако других вариантов нет), – даже после такого потрясающего приключения я не дала ему свой номер телефона. Да, карму не так-то просто исправить. Бабушка Николая воплотилась во мне с удвоенным упорством. Но я сделала успехи: взяла у Николая номер телефона взамен выброшенной визитки. Так что теперь, сделав паузу и распробовав послевкусие от нашей второй встречи, я позвоню ему и признаюсь, что меня зовут Саша. И уж тогда, как пела сегодня в машине Николая задорная Нина: «Love me or leave me and let me be lonely»… Или, как пел дедушка (я вспомнила, вспомнила его голос, именно сейчас, напев кусочек песни Нины): «Саша, ты помнишь наши встречи, в приморском парке на берегу…» Интересно, какой Саше он это пел – той самой, ради которой прыгнул с парашютом, мне ли, или просто повторял слова известной песни, не наделяя имя значением? Этого мне уже не узнать.

С днем рождения, мой дорогой дедушка Коля…

Эпизод № 3
В Питере – пить

А вот уже и вечер. И мы сидим в ресторане Сергея Шнурова «КоКоКо». Точнее, это ресторан его жены Матильды – которая, по странному стечению обстоятельств, тоже увлекается балетом. Отмечаем Восьмое марта девичьей компанией – я, Лера и Варя. Последняя – фанатка этого заведения, регулярно бывает здесь, так как ее кузен – тоже, кстати, москвич – обожает местную кухню «а-ля рюс» или, точнее сказать, «тру рюс», особенно в сезон корюшки. Но он пока еще не наступил. Мы взяли цыпленка в сене с дымком (и я чувствую себя коровой), его можно есть, и это даже вкусно. Еще был свекольный мусс, который растаял во рту настолько незаметно, что показалось, будто это Матильда пронеслась на пуантах за три с половиной шпагата через всю сцену Мариинского театра. Кстати, интересно было бы посмотреть, как она танцует. А пока жуем сногсшибательное сено и разговариваем.

– Что, ты правда выкинула визитку? – Моя подруга Лера не может мне поверить. – А фамилию хотя бы запомнила?

– Ну конечно. Романов.

– Николай Романов? Гы-гы. – Ирония подруг более чем понятна. Мне остается только мычать, соглашаясь.

– А он больше похож на Николая Первого или на Второго? – Варя (тоже коренная петербурженка из интеллигентной семьи инженеров-физиков) окончила исторический факультет.

И пока мы слушаем увлекательнейший сравнительный анализ личностей двух Николаев, сено заканчивается и нам приносят десерт «Мамин любимый цветок». Это хит местной кухни, который просто обязан съесть всяк сюда входящий. И непременно запостить его в инстаграм, даже если презираешь фото в жанре инстафуд. Выглядит десерт как только что упавший на паркетный пол горшок с цветком. Глиняный горшок разбился, земля высыпалась на пол, а сам цветок, точь-в-точь фиалка, беспомощно растопырил листочки, так и умоляя пересадить его, пока мама не вошла в комнату и ничего не заметила. И это все тоже можно есть. Кроме паркета, разумеется, – это всего лишь поднос, стилизованный под паркетную доску. Их шеф, наверное, продал душу дьяволу. Чертовски тонкая работа, и хоть я не люблю пафос, которым немножечко веет в этом заведении (утверждение не голословное: достаточно упомянуть, что туалетная бумага тут черного цвета), я сдаюсь. Вкусно, воздушно, художественно. И тихо. Но это вряд ли заслуга заведения, скорее, рабочая среда перед последним предпраздничным днем. Все стараются доделать дела, чтобы потом отдыхать с четверга по понедельник. А мы предусмотрительно отмечаем заранее. Главным образом чтобы не видеть всех этих парочек с цветами на столиках. Напомаженных, с уложенными волосами дам, унылых кавалеров, шумных компаний одиночек и псевдоловеласов, которые непременно начнут подкатывать, предварительно приведя себя в форсированное расположение, как сказал бы Федор Михалыч Достоевский. Настоящие петербурженки, ко всему прочему, довольно интровертны. А если копнуть глубже и несколько приукрасить, что я и стараюсь делать в целях повышения самооценки, просто любят эксклюзив. Так что мы в ресторане почти одни. Возможно, по этой причине или благодаря тому, что мы сегодня и правда прекрасны, как всегда, нам приносят три шота с клюквенной настойкой – подарок от заведения. И это уже провокация. Напиток просто божественный, и приходится заказать еще по одной, а потом попробовать «другие сезонные предложения». Кажется, кто-то из нас сегодня «полетит в Ленинград», как в знаменитом кино. Зато нам весело и мы начинаем фантазировать, наконец-то переключаясь с истории России для средних классов школы на дерзкие предположения о том, что сейчас сюда непременно придет лидер того самого «Ленинграда» Шнур, непременно грустный и один. Допустим, поссорился с женой. Мы ему непременно понравимся, все три, и за ужин можно будет не платить, а он расскажет нам о своих творческих планах и о том, что собирается подарить своей Матильде на Международный женский день. Мы наперебой обсуждаем варианты: диадема с голубыми бриллиантами, сменные лабутены или романтический уик-энд в Милане. Нет-нет, мы вовсе не завидуем красивой жизни. У нас другая красота. И я себя слабо представляю в лабутенах, а они слабо представляют себя на мне. Но после наливки фантазию не унять, это тоже особое свойство питерских девушек, которым редко удается воспользоваться в коммерческих целях. Чистое творчество. Материализация безумных мыслей и идей, которые потом можно описывать в романах. В прошлый такой раз мы, помнится, выдали меня замуж за Киану Ривза. Сошлись на том, что он очень органично вписался бы в мой быт, как самый открыто рефлексирующий актер, которому не претит съесть в парке гамбургер в свой день рождения. Однако, Кианушка, как мы теперь его ласково зовем в нашем девичьем кругу, так и не появился на горизонте. А вот Сергей Владимирович Шнуров возник в дверях после шестой или седьмой рюмки.

– Ущипните меня, девочки. Шнур.

Я сидела лицом к дверям, а подруги напротив, спиной. Видно только мне. Или только я из нас троих дошла до кондиции.

– Только не поворачивайтесь! Просто ущипните! – Я запаниковала. Мужчина, похожий на Шнура, подошел к стойке, сел, взмахнул рукой, моментально получив свой эспрессо, закурил сигарету. Ему можно, наверное. Хотя законом запрещается. Уставился в свой гаджет.

– Вот теперь можете обернуться, – шепчу я. – Только аккуратно.

Обе подруги плавно, словно их замедлили, как кинопленку, и синхронно, словно тренировались к летней олимпиаде, поворачиваю голову, в остальном сохраняя полную неподвижность. У меня в голове в этот момент зазвучал отчетливый саундтрек «В Питере – пить».

– И правда Шнур, – хором шепчут девчонки.

Вот так и проверяется настоящая питерская или, как я сама себя поправила бы, петербургская интеллигентность. Мы все изрядно выпили. И границы стерты по полной программе. Но мы все равно не кидаемся к хозяину заведения фотографироваться и брать автографы в паспорт или на грудь. Мы по-прежнему продолжаем сидеть, пусть и немного обалдев – даже не потому, что увидели живого Шнурова, как сказала бы бывшая искусствовед, а ныне пиарщица Лера «на расстоянии вытянутой руки», а потому, что почувствовали ощутимый пиетет перед мирозданием, реализовавшем наши клюквенные фантазии, словно по щелчку пальцев. Интересно, что будет дальше. Сидим. Ждем. Стремительно трезвеем и на всякий случай подзываем официанта, чтобы принес нам счет. Я искоса наблюдаю за рок-звездой. Мужик как мужик. Но харизма распространяется в радиусе ближайших нескольких кварталов. А может быть, дело в эффекте знаменитой физиономии? Вот была бы я, к примеру, англичанкой, снесло бы меня сейчас его обаянием, или я сочла бы Шнура приподнявшимся на эпатаже хипстером в летах? Нет, он не хипстер, он другой. У него есть бэкграунд. О, точно, надо срочно записать, а то забуду. Петербурженки – девушки с бэкграундом. Можно это сделать даже заголовком интервью, когда стану знаменитой, как Шнур, и меня спросят что-нибудь вроде: «А чем петербургские девушки отличаются от других?»

– Сашка, пошли уже, ночь на дворе. Сколько можно на Шнура пялиться!

– Тише, тише, девочки, вы что!

Надеюсь, он не услышал. Все так же уткнулся в свой айфон. А может, нет у него никакого бэкграунда? Ладно, мне-то что. Пора идти. За нами уже и такси приехало. Выходим. Садимся – Лера и Варя сзади, я, как самая чувствительная к укачиванию, выпросила место рядом с водителем. Однако моя дверь не открывается, заело. Еще раз – тщетно, тут еще и сумка падает.

– Девушка, это ваше? – слышу я голос откуда-то сверху, а перед собой вижу черные лакированные носы и шнуровку новехоньких ботинок. Затем мне под нос суют ноты арии Перголези «Se tu m’ami». Если в переводе:

 
Коль ты любишь, коли вздыхаешь
Обо мне, мой пастушок!
На свирели ты играешь,
Мне из роз плетешь венок, —
 
 
Все ж не думай, что улыбка есть уже любви залог, —
Как ты прост и как наивен, бедный, милый пастушок!
 

Ноты определенно выпали у меня из рабочей папки. А держит их определенно Шнур.

– Мое, – говорю я, присев на тонкий слой свежевыпавшего вечернего снежка.

– Слушайте, у меня к вам дело есть, – отвечает Шнур и протягивает мне руку.

И я не еду домой с девчонками. Вот это в Питере – пить. Это я понимаю.

3 марта

Как бы ни болела голова, я не могу не зафиксировать события вчерашней ночи. Оказалось, что Шнур, увидев ноты, загорелся идеей исполнить арию Перголези в качестве весеннего экспромта на своей частной вечеринке в честь наступления весны. Вечеринка состоялась как раз вчера ночью, а зашел он в «КоКоКо» перед этим в паршивейшем настроении. Перголези снова вдохнул жизнь и в него, и в меня: вернувшись в ресторан, мы выпили кофе и незамедлительно приступили к репетиции. Откуда ни возьмись появился электронный «рояль в кустах», и мы начали разучивать арию. Мотивчик «могильщику русского рока» был знаком. Среди академических музыкантов эта ария – расхожая попса, но я не думала, что неакадемический Шнур знаеттакие вещи. Стекстом было чуть сложнее. Сергей хотел исполнять непременно на итальянском. И, обоюдно плюясь от условности транскрипции, мы написали русскую шпаргалку, как в плохих разговорниках: «Сэ ту мами, сэ ту со спири» – и так далее, до «джентиль пастор».

Потом мы несколько раз послушали исполнение Чечилии Бартоли, а дальше начали «впевать» уже с живым аккомпанементом. По счастью, Шнурову подошла оригинальная тональность, потому что транспонировать в другую при том количестве спиртного, которое во мне плескалось, было бы затруднительно. Шнур пел проникновенно, расщепляя высокие ноты в меру надрывной хрипотцой, не старался изображать из себя оперного певца, и оттого звучало естественно и даже самобытно. Репетировали мы около часа, а затем Сергей сделал перерыв на коньяк, чтобы привести связки в форму. Я пить отказалась. Моим пальцам это не помогло бы ни в коей мере. А мне предстояло выступать вместе с автором идеи, пусть на «домашней», но все же сцене. Когда я увидела, что за сцена нас ждала, я обомлела и чуть было не бросилась бежать. Нас привезли во дворец на Елагином острове. Рояль был мне, по счастью, знаком: мы с певцами частенько тут исполняем для пенсионеров и туристов всякие романсы и оперную классику. Но чтобы аккомпанировать тут одиозному Шнурову – такого даже спьяну я не могла бы придумать.

Гостей было человек под двести. И конечно же, без съемок не обошлось. Чуть только мы вошли в залу, украшенную в советском стиле – на столиках вместо скатертей красовались газеты «Правда», «Час Пик», «Вечерний Ленинград» и другие доперестроечные издания, а в петличках и волосах у гостей алели красные гвоздики, – сразу же начались овации и вспышки фотокамер. Шнуров повел меня за руку к роялю. Я жмурилась и закрывала лицо нотами, хотя предпочла бы шапку-невидимку. Когда я села за инструмент, прикрываться был уже нечем. Но тут я оказалась в привычной ситуации: на сцене я отходила на второй план и просто делала свою работу. Шнуров объявил:

– В честь неотвратимо надвигающегося праздника имени Клары Цеткин и Розы Люксембург всем мадемуазелям, а особенно самой прекрасной из них, моей жене Матильде, я посвящаю эту прекрасную вещь эпохи барокко, когда еще не было этого гребаного праздника и телки не выпендривались, а мужики не велись на подобные разводки и писали о@уенный музон, – И добавил после короткой немой сцены: – Перголези. Сэ ту мами. Песнь-обращение к влюбленному робкому пастушку.

И мы спели. То есть, конечно, пел только Сергей, я аккомпанировала. Тусовка замерла. Такого номера не ожидали даже от Шнурова. Спел хорошо, чисто, пару раз чуть-чуть пришлось его подхватывать – не дослушал фразу. Но если считать, что это было практически с листа, то вообще гениально. Само собой, после мы купались в бурных и продолжительных аплодисментах, а я не решалась встать из-за инструмента, снова не понимая, как себя вести. Мой солист помог мне. Он буквально вытащил меня из-за рояля и, зачем-то подняв мою руку вместе со своей, словно мы выиграли боксерский бой, проорал:

– Аплодисменты моему концертмейстеру! Александра!

Судя по всему, не все знали это непростое слово, которое, к чести певца, далось ему с первого раза. Публика хлопала громко и усердно, а «Клары» и «Розы» не забывали при этом сканировать меня оценивающими взглядами. Потом Шнуров вывел меня в дальнюю залу, где не было ни гостей, ни праздничного оформления. Сергей поблагодарил меня и что-то сунул в сумку. Как оказалось, то был мой гонорар за выступление, равный двум месячным окладам концертмейстера в консерватории. А я ведь работаю нынче на полную ставку. М-да. Вот она, высшая справедливость.

Я не спешила уходить, и мы еще немного посидели. Было видно, что Шнуру совсем не хочется возвращаться к гостям. Он снова включил запись Бартоли и признался, что тоже мечтает записать альбом барочных песен. Вштырило его, однако. Я ответила, что, если понадобится концертмейстер, звоните-пишите, и мы обменялись телефонами. А потом мне вызвали машину прямо ко дворцу, я вышла, словно бывалая Золушка, традиционно обнялась со львами, охраняющими парадную лестницу, и через пару минут оказалась на Петроградке у своего дома на углу Каменноостровского и Графтио, где пребываю и по сию секунду, пытаясь осмыслить происшедшее. В принципе, что такого, всего лишь поработала по специальности. А с другой стороны – приключение. И ведь рассказать кому – не поверят. Одна надежда на журналистов. Я-то ни одного селфи по робости своей не сделала. Хватит с меня фото разбитого горшка.

UPD: На вечерней репетиции в консерватории на меня снизошла минута славы. Оказывается, оперные певцы следят за светскими новостями, и консерваторские студенты, а в особенности студентки, подписанные на шнуровский инстаграм, буквально завалили меня вопросами. Выяснилось, что наш с ним дуэт задокументирован и даже собрал 1590 лайков. Комментарии, правда, я зря стала читать: далеко не все оказались лестными. Были и высказывания типа «что за швабра» и «ну и рожа у этой канцретмейсерши» (так меня еще никто не называл). В другой раз я бы позабавилась, но сегодня меня терзают постпохмельный синдром, растянувшийся на весь день, и чувство собственной никчемности, так остро поддерживаемое петербургской погодкой. И по Николаю как-то скучаю. Но звонить не поднимается рука. Пойду нырну в соцсети, посчитаю Николаев Романовых на сон грядущий вместо овец. А может быть, Николай тоже увидит эти фотографии и найдет меня? Я, правда, там совсем на себя не похожа. И впрямь какая-то швабра перекошенная. Пить надо меньше.

4 марта

Настроение еще хуже вчерашнего. Лерка и Варёк, прознавшие про ночной концерт, закидали меня обвинениями, что я поступила не по-товарищески. А что было делать? Позвать их переворачивать мне странички партитуры? Обеих причем. Ох… Кстати, мне же сегодня листать ноты в Большом зале филармонии! Что унижает меня еще больше. Сама-то до больших залов не дотянула, а ведь училась двадцать лет, занималась как проклятая на этом рояле, а теперь вот стала человеком с невыговариваемой профессией «концертмейстер», смысл которой непосвященным можно объяснить как «умца-умца». Еще Олька звонила, все плачет по своему сбежавшему. Но уже взяла билеты в Питер, приезжает на праздники. Будем отрываться. У меня же сегодня выходной, а это значит, что до вечера, чтобы избежать самокопания, нужно прогуляться.

4 марта, час спустя

Ох, нет. Решительно нет Здравствуй, Питер, каким тебя способны вынести только мы. Но, признаться, с трудом. Я по-честному вышла в попытке еще раз штурмовать Петроградку. Хотела дойти до Большой Зелениной, где недавно гуляли с Николаем. В тайной надежде встретить его, снова случайно, чтобы не звонить, не делать этого шага самой, – судьба отлично сталкивала нас два дня подряд, а боглюбиттроицу. как известно. Запал в душу, од на ко. Там домик один есть с мозаикой, мы у него тогда остановились, рассматривали. Я сказала, что мозаика – это, скорее, московская манера, в Питере она в диковинку. Правда, навскидку я и не вспомню в Москве ничего мозаичного, кроме собора Василия Блаженного, но почему-то кажется, что столице мозаика подходит больше. Петербург слишком строги продуман для забав со стеклышками. Впрочем, даже самый чопорный интеллигент, если он, конечно, не зануда, порой вспоминает, как в детстве закапывал во дворе цветные стеклышки поддеревом или около качелей. А еще мечтал попробовать на вкус купола Спаса-на-Крови: лично мне казалось, что они сделаны из марципана или карамели. И было обидно, что собор на ремонте и туда не зайти. Он недосягаемо нависал над каналом Грибоедова, и в детстве я долго не могла понять, как туда вообще войти, и думала, что туда влетают, как ангелы. Но, если не считать Спаса на Крови, мозаика в Петербурге все равно как вишенка на торте. А в Москве – как вишня в слойке. Опять я вспомнила Николая. Если честно, я все время о нем думаю, и мне это не нравится. То есть думать нравится, и даже очень, а вот сам факт – так себе. Зависимость – побочный эффект влюбленности, даже самой счастливой и психологически «здоровой», тут ничего не попишешь.

Так вот, до домика я не дошла, поскольку примерно на полпути меня стало сдувать ветром, от которого качались даже светофоры и рекламные щиты (как я вообще не улетела, не понимаю). А потом начался уверенный снег с дождем, и реальность залепило. Вернулась домой как мокрая курица. Сижу, пью чай, рефлексирую. А ведь сегодня еще переться в филармонию. Но до вечера куча времени, и я совсем не понимаю, чем себя занять.

Эпизод № 4
Филармонический косяк

Ну вот я и в филармонии на сцене. Волнуюсь. День тянулся, как ириска, а теперь я с легким приступом медвежьей болезни напряженно слежу за малоизвестными или же, точнее сказать, никому не известными опусами Мендельсона-Бартольди, который написал массу прекрасных песен без слов, но тут какие-то миниатюры, не очень мелодичные и понятные. Приходится держать ухо востро. Вдобавок мой профессор обладает потрясающей способностью ко встроенной в академический текст импровизации: когда вдруг случается, как говорят в музыкальных кругах, лажа, он ловко, словно опытный монтажер, склеивает незадавшийся кусок с другим, более ранним, а иногда и более поздним, и продолжает играть как ни в чем не бывало. И действительно, произведение от вторжений профессора ничего не теряет, а я искренне восхищаюсь его приемом. Публика в его кульбиты не врубается, это уж точно. Вот только волнение у меня нарастает, потому что не угадаешь, куда и когда он вклеит очередную лажу, я вынуждена каждый раз напряженно искать глазами ноты, пытаясь догнать креативную мысль профессора. Странички-то ему надо переворачивать вовремя. А это очень непросто, если текст незнакомый, темп, предположим, presto, а концертмейстер еще немного не добродил после вчерашнего. Но, по счастью, миниатюры заканчиваются, и финальная вроде как идет в спокойном moderate, так что можно расслабиться и вскоре отправиться домой. Последняя страничка перевернута, профессор вдохновенно раскачивается в такт собственному исполнению, а я поднимаю уставшие от черных закорючек глаза, рассматривая хоры.

Сколько выстояно на этих хорах, даже не сосчитать. Будучи студентами консерватории, мы тусовались здесь по нескольку раз в неделю, время от времени сбегая в антракте в Малый зал, что на канале Грибоедова, чтобы успеть послушать там часть программы. Студенческие билеты позволяли свободно перемещаться даже по самым аншлаговым концертам, правда, чем дальше, тем больше закручивались гайки, начиналась эра про-дюсерства и бесконечных «продакшнов» и «компаний», которые привозили звезд, взяв зал Филармонии в аренду, и, конечно же, чихать хотели на бедных студентов, хотя те больше всех понимали в том, что делают люди, привезенные продюсерами за большие деньги. Но мы свое походить успели. Скучаю по тому времени. Вот на четвертом месте справа, как всегда, моя любимая старушка с фиолетовыми кудряшками и в янтарном колье. Она ходила на концерты всегда. Мне даже до сих пор кажется, что она живет на этих хорах и у нее есть тайная спаленка где-нибудь в недрах филармонического органа, за которым можно пройти по верхотуре хоров вдоль сцены прямо во время концерта. Я любила так перемещаться. И даже стоять там, невидимой для публики, прямо над сценой и знать, что можно спрятаться от всех, но не от музыки. Мелодия хоть и искажалась акустически, плутая за органными трубами, но проникала в ушные каналы, а оттуда по неведомым устройствам души растекалась по телу, заполняя каждую его клетку своим звучанием и снова вылетая наружу вместе с частью меня самой. Сложные ощущения, хотя все очень просто. А бабулька так и вовсе, кажется, уже насквозь пропиталась музыкой. Это стопроцентно петербургская бабулька. Я, наверное, тоже буду такой. Надо бы продумать цвет волос. Впрочем, еще рано. Надо жить здесь и сейчас.

А здесь и сейчас я все еще на сцене, и все еще вожу взглядом по верхушкам хоров. Что-то долго профессор играет эту последнюю страничку. Или у меня метаболизм мысли ускорился… Стоп. Мысль замерла. Это же… Николай! Николай Романов, мой герой-баритон. Стоит прямо за янтарной старушкой и задумчиво, едва заметно улыбаясь, смотрит куда-то в пространство. Интересно, он меня заметил? Как у него со зрением? Если хорошо, то мог и узнать. Но тогда почему не смотрит на меня? Так. Он один? Рядом с ним вроде никаких привлекательных особей женского пола нет. Значит, один. А может, он внук янтарной бабульки и она тоже, как и бабушка Саша, петербурженка? Вот был бы поворот.

Но что это? Мою вспыхнувшую от прилива гормонов физиономию внезапно обдает волной легкого, но очень неприятного бриза с запахом библиотечной пыли. Как оказалось, мой профессор в ярости перелистнул последнюю страничку обратно и, шикнув мне что-то вроде «твою ж мать», только без гласных, продолжает транслировать Мендельсона. Елки-палки. Я не увидела da capo al fine – то есть повторить предыдущую часть до слова «конец». Теперь надо срочно найти «конец» в тексте. Ищем, ищем, где же этот чертов fine… Однако тут мои поиски прерываются нечленораздельным бормотанием профессора. Он шипит, как гусь, из-под пальцев у него вылетает одно и то же арпеджио, которое он лихорадочно повторяет, пытаясь внушить мне очевидную, с его точки зрения, мысль. Так. Думай. Если он играет сначала, то вряд ли успел докатиться до переворота. А! Надо перевернуть еще одну страничку назад. Начало на ней. Фуф. Листаю и буквально впиваюсь в текст, чтобы снова не пропустить переворот, который точно будет, потому что на этой страничке слова fine нет. Так и тянет поднять взгляд на Николая. Но не могу. Представляю, что скажет мне профессор после концерта. Мне так стыдно, что хочется сдать свой красный диплом, и по цвету я сейчас наверняка переплюнула его красноту оттенков на пятнадцать. Но всему приходит конец. Вот он, долгожданный переворот, действительно последний. Я знаю, что больше не надо листать, но посмотреть на хоры не могу. Мне стыдно даже перед Николаем.

Профессор взмахивает руками, вспархивает вместе с последним аккордом с банкетки и стремительно начинает кланяться. Зал рукоплещет. Я как ртуть вытекаю к спасительной портьере, за которой находится дверь в артистическую. Еще чуть-чуть, и меня размажут. И на Николая я так и не взглянула. А уйти сейчас – это значит окончательно пасть в глазах профессора.

Впрочем, почему бы нет? Что может быть хуже, чем допущенный мной косяк, за который меня все равно никогда не простят? И я, хватая пальто и сапоги в пакетике, выскакиваю, не дожидаясь профессора, на лестницу и бегу в туфельках через служебный вход на Михайловскую улицу, а оттуда прямиком на Итальянскую, где двери для простых смертных, – караулить Николая у выхода.

Ноги в капроне и шпильках почти не чувствуют холода мартовского, не желающего сдаваться весне вечера, глаза снова напряженно вглядываются в лица и силуэты, как еще недавно вглядывались в ноты, паузы, бемоли и диезы. И вот наконец Николай выходит из дверей в общем потоке, склонившись и ограждая приобнимающей рукой от толпы идущую впереди него женщину. И если бы просто женщину. Молодую женщину. Красивую женщину. Беременную женщину. Занавес.

И бегом, впиваясь шпильками в брусчатку, мимо приветливого и всегда вдохновенного (сука!) Пушкина, к каналу Грибоедова, где выглядывает тот самый Спас на Крови, теперь так напоминающий мне о моем несостоявшемся герое. В надежде спастись и укрыться от самой себя и своих мыслей, я на автопилоте бегу к Казанскому собору. Он обнимает. Всегда. Воронихин так спроектировал, или мне просто так видится всю жизнь. И когда на душе у меня скребут кошки, как правило находя одни и те же поводы, чтобы поточить об меня свои метафорические когти, я оказываюсь у этого собора. Сажусь к нему спиной на лавочку и закуриваю сигарету, купленную у бомжеватых теток-спекулянток, торгующих поштучно около входа в метро. Но сейчас, как назло, нет ни одной. И мысль о том, что это знак, что не надо снова начинать, я тут же отчаянно посылаю и иду наперекор ей покупать аж целую пачку в киоск «Роспечати», соседствующий с тем же входом в метрополитен. И вот я снова курю свой любимый «Парламент сильвер», а величественный Казанский, вопреки статусу действующего собора прощая мне эту слабость, обнимает меня со спины, защищая от ветра, и будто выслушивает мои жалобы, глядит со мной, в лучших традициях родственной души, описанных Сент-Экзюпери, «в одну сторону». То есть на Дом книги, или Дом Зингера. Мало-помалу меня отпускает, особенно когда удается сообразить поменять туфли на сапоги, выкурив три сигареты подряд. Теперь меня подташнивает от табака, зато переносить моральную тошноту от чувства обманутости становится легче. Прав не помню кто, сказавший, что переживать по-настоящему мы можем только что-то одно в каждый конкретный момент времени. В моем случае можно сказать так: если тошнит от внезапно подскочившего уровня никотина в крови, то от мужской подлости тошнить уже не будет. Очень кстати мне звонит профессор, точнее, его жена и высказывает свое «фэ» моим профессионализмом по части переворачивания страничек. Это не становится ударом для меня. Я вежливо извиняюсь, признаю свою полную некомпетентность, передаю профессору мои самые искренние соболезнования по поводу неоправданных ожиданий и закуриваю еще одну сигарету, постепенно растворяясь в мыслях и слушая историю, которую мне начинает рассказывать Казанский собор, словно пытаясь убаюкать меня и утешить, как маленькую дочку.