Текст книги "Вальс на четыре четверти. Дневник обыкновенной петербурженки"

5 марта

Общественность кипит. Страсти вокруг Исаакия разогрелись, и хороводы, вовсю транслируемые по центральным каналам, решено повторить уже санкционированным масштабным митингом с заранее утвержденной датой и программными речами и плакатами. Город продолжает бороться за культурное наследие и объединяться в борьбе, и это хорошо. А я было снова засела за арии и ариозо – скоро концерт, – но тут позвонил Сергей Владимирович. Который Шнуров. По горячим следам, так сказать. Сказал, что его проперла барочная музыка и что он хочет учиться академическому вокалу. Не знаю ли я, к кому пойти, и не могу ли пару раз в неделю, или сколько там нужно, приезжать аккомпанировать. Деньги предложил более чем приличные. Недостойно даже писать насколько, пусть это останется коммерческой тайной даже для дневника, который суть мое сознание. Ибо для петербуржца вопрос о финансах всегда вроде как на втором месте, первичны интерес и профессионализм. Правда, у нашего поколения, кажется, наблюдаются серьезные коррективы прежних принципов. Взять хотя бы Лерку: шикарный искусствовед. Но ведь работать-то негде. И таких шикарных, как она, при всем уважении, в Петербурге миллион. Ну, полмиллиона. Вот и стала пиарщицей околокультурной едальни «Чукча». А Варька? Вообще тоска: у первой хоть профиль не сильно сменился, все же культурка. А вторая подружка, вместо того чтобы историей заниматься, пошла продавать квартиры в риелторскую компанию. Сидит в депрессии, но зарабатывает неплохо. А с другой стороны – что значит заниматься историей? Преподавать ее? Репетиторствовать у нерадивых школьников, которым наука нафиг не нужна? Писать диссертации на тему влияния русского старообрядчества на петербургское зодчество? Так ведь это все совершенно бесплатно.

В общем, предложение Шнура порепетировать ариетки я приняла с радостью. Это и по профессии, и за деньги. Редкое для петербуржца сочетание, а потому очень ценимое. Хотя, конечно, куда больше у нас ценят стоический отказ от всего земного – ну, почти от всего, – и я уже предвижу, как мама (если она не дай бог узнает о моей «халтурке») разразится тирадой на тему сделок с совестью, разменивания по пустякам и амбициозных причуд современных нуворишей. Если уж служить искусству – так служить искусству. А все остальное – суета сует. А я вот, может быть, хочу по весне обновить гардероб. А летом поехать куда-нибудь в очень заслуженный отпуск. И сделать это совершенно самостоятельно (тем более что предложений по финансированию подобных мероприятий у меня пока ноль, да и если бы были, мне еще учиться и учиться их принимать, без того чтобы совесть или что-то еще бесконечно петербургское, называемое внутренним достоинством, не шипело на меня в этих редчайших случаях, шлепая по протянутой за подарочком руке: «Пш! Ты что! Это обязывает! Нельзя! Цветочки и поход в кино максимум! Остальным подношениям отказать! Пш-пш!» До сих пор ведь не могу без содрогания носить ботильоны, которые мне как-то купил (конечно, не без моего согласия) один кавалер. Мы потом расстались, вроде как по моей инициативе, а ботильоны качественные оказались, выдержали уже третий сезон. И третий сезон совесть мучает. Так что лучше «сама-сама-сама», как говорил Михалков в легендарном «Вокзале для двоих».

Короче, уговорилась. Беру Шнура в подопечные и преподавателя ему хорошего посоветую, только надо подумать, кто воспримет идею достаточно толерантно, чтобы не выказать возмущения, которое вызывает у многих консерваторско-консервативных петербуржцев новомодный человек-символ нашего великого города на Неве.

Эпизод № 6
Чукча не читатель

Позанимавшись ариями, я иду культурно, но не академично отдохнуть и насладиться, надеюсь, «прекрасным» к Лерке в «Чукчу». «Чукча» – это такой поэтический бар на Моховой. Размером примерно с чум. Хотя что б я в чумах понимала. Но почему-то кажется, что в чумах очень тесно и много всего понатыкано. Так и здесь: развернуться буквально негде, а за барной стойкой при входе справа на трех полках ютится невероятное количество бутылок и пузырьков и заспанный, но чертовски симпатичный бармен Сеня с красным колечком в изящном, будто фарфоровом ухе наливает шоты с изысканными названиями типа «Завтрашняя мысль Заратустры», «Послеполуденный Пруст», а то и вовсе «Апельсиновая Мата Хари». Пользуется здесь спросом и некреативное во всех отношениях, но старое доброе пиво, петербургская «Балтика», тупо пронумерованная от безалкогольного нуля до забористой крепкой девятки. Сесть можно на любую хаотично размещенную поверхность – подушку, стул, табурет, книжную полку, стол или соседа, можно даже лечь; иные мудрецы так и делают, потому что поэзию лучше всего воспринимать в наиболее расслабленном состоянии не только ума, но и тела.

Когда входишь в это пространство, ощущение такое, что туда поместится человек десять, не больше. Но сегодня мы с Леркой пересчитали – все пятьдесят. Небывалое для поэтического вечера количество народу, надо сказать.

– Хорошо работаешь, мать! – хвалю я подругу.

– Да это просто сборная солянка, тут же фестиваль. Хочешь, чтобы народ пришел, – устраивай фестиваль. Пусть он продлится всего два часа, но назови фестивалем, пригласи не менее пяти участников (а также их друзей и знакомых), придумай тему – тогда хоть как-то жить можно. Вот и зал собрали. Правда, только за donation – с платным входом меня все послали бы далеко и надолго.

– Ну даже после всего вышесказанного ты молодец! А тему сама придумала, колись?

– Фестиваль мужской поэзии – ну а что тут придумывать.

Ох уж эта природная петербургская скромность, узнаю вас в гриме. Уточняю:

– Что, читают только мужчины?

– Ясен пень, – кивает Лерка. – Заодно повыбираем себе сейчас женихов. Только сперва предлагаю дернуть по паре «Маты Хари» для храбрости. Это лучший коктейль заведения. Сладенький такой. Тебе принести?

– О, сочту за честь!

В ожидании, пока сама арт-директор «Чукчи» принесет мне апельсиновый релакс, разглядываю персонажей. Все сплошь творческие люди. А по чему это видно? По небрежно замотанному вокруг шеи шарфику и пыльной толстовке? По растрепанным из-за бесконечного запускания пятерни в голову волосам (наверное, хроническая творческая чесотка мыслей)? По общей подчеркнуто расслабленной пластике, как бы говорящей этому миру: я не отсюда, поэтому ты не имеешь надо мной власти, а стало быть, мне нет смысла напрягаться? По обильной мимике и пляшущим в воздухе в такт разговору рукам с тонкими пальцами без маникюра, но непременно в кольцах и непременно только из серебра с «непородистыми» камушками? По умению сидеть на полу по-турецки с чалмой на голове, но при этом ощущая себя не заблудившейся турчанкой, а как минимум космической Бьорк? По обилию черного цвета в одежде, оттеняющего благородную худобу, которую хочется запечатлеть на холсте? По звонкому раскатистому смеху, который, не стесняясь, летает от реплики к реплике, сотрясая чум и становясь на секунду главным ингредиентом этого веселого коктейля?

Как пить дать половина, если не две трети посетителей – студенты или выпускники Театралки. На Моховой иначе и быть не может. А мне довелось изучить этот контингент весьма прилично: первое место моей концертмейстерской практики – именно Театральный институт. У тамошних обитателей, свободных от условностей – или тренирующих в себе подобную свободу до посинения, выдавливая раба по капле, – есть предмет под названием «классический танец». Там-то я и строгала пару лет ритмичные, отдающие мелодикой советской утренней гимнастики аккорды, как шеф-повар строгает ровные огуречные кубики в салат, покамест будущие звезды сериалов и кино оттачивали под них батманы тандю и гранд плие. Надо сказать, зрелище незабываемое: великовозрастные юноши и девы корячатся, изо всех сил стараясь выглядеть грациозными ланями и антилопами, но балетом нужно заниматься с детства, чтобы в жесте была благородная пластика, иначе ею не овладеть. Пожалуй, дисциплина «классический танец» сродни проживанию в Петербурге, который манит легко повторяемым с виду, лаконичным поклоном, приглашая в свое общество, а потом смотрит, как ты изображаешь раскоряку под названием гранд плие, и по одному его взгляду понятно, что ты сел в лужу и тебе еще черпать и черпать хороших манер и чувства стиля, чтобы соответствовать строгим правилам хозяина вечеринки.

На Моховой, впрочем, всегда относились к правилам легче, чем в других районах города: здесь все можно перевести в игру, притвориться, сделать вид. Сесть в лужу как бы нарочно, будто туда и собирался, просто решил посмешить гостей благородными замашками. Побыть эдаким Шариковым, поющим «Яблочко» для профессоров и академиков. Актерское дурачество городу импонирует, он любит театр и сам не прочь кинуть пару реплик с подмостков, как и пару кирпичей с фасада или сосульки с карниза. Поэтому актеры – народ куда более счастливый в отношениях с пространством, нежели поэты. У поэтов все слишком серьезно и даже фатально. С Петербургом нужно чувствовать тонкую грань, не стремясь влиться в ряды великих, но и зная себе цену, не размениваясь на «кушать подано». В стихах же с гранями беда. Особенно у молодых поэтов. Но, может быть, актерская компания, у которой явно не гранитные, а вполне себе природные, легко размываемые наводнениями набережные сознания, немного разбавит поэтический пафос, и сегодня вечером кто-нибудь из выступающих почувствует себя здесь своим.

А вот, собственно, и выступающие. И Лерка с моим коктейлем. Глотну-ка.

– Это кто такое придумал? – спрашиваю у подруги, чувствуя, как растекается по языку сладость апельсина и сливок, приправленных возбуждающими нотками перца чили с корицей и дружелюбием рома.

– Это Сенечка, наш любимчик. Талантище неимоверный. И эрудит. Наглый, но такой галантный. Каждый день говорит мне такие комплименты, будто он их вычитал где-то или сам сочинил в высокохудожественной форме. Жаль, что он «не по девушкам». А то я бы по нему сохла. Но у него друг есть. Мужлан мужланом, на мой взгляд. Приходит сюда, пьет «Балтику-9» и ничегошеньки не понимает в Сенькиных коктейлях и изречениях. Ну, либидо порой чрезвычайно неразборчиво в людях. Тут уж кому как повезет.

– М-да. Не поспоришь, – отвечаю, печально вспоминая незнакомца, которого судьба мне подкинула несколько дней назад в пекарне на Лахтинской. Ведь явно же была у нас с Николаем какая-то химия. И отнюдь не бытовая. А толку.

Но я все же верю в лучшее. И заинтересованно наблюдаю за кандидатами. Их пять, и все они сейчас стоят на сцене.

Молодой человек с напыщенно-дерзким от волнения взглядом в свитере крупной вязки, как у Хемингуэя, и желтой сумкой-папкой, из которой торчат листочки А4, исписанные мелким почерком.

Еще один молодой человек крайне несимпатичной наружности, какой-то весь расплывшийся и нелеповеселый, в ковбойской шляпе и косынке, повязанной вокруг шеи на манер героев вестерна. Листочки А4 тоже при нем.

Не очень молодой и довольно представительный человек, у которого вместо листочков планшет, а глаза упрятаны за тонким стеклом дорогих очков.

Снова молодой – дурашливый, в веснушках и прыщах, без планшета и без листочков, он будто попал на долгожданный праздник и теперь не может скрыть эмоций и машет всем ручкой, будто бы незаметно, шевеля только кистью у бедра.

И наконец, опять молодой, очень худой, длинный, печальный и явно простуженный поэт, замотанный в клетчатый плед и со старомодной толстой коричневой тетрадью.

Он-то и начинает – видимо, по росту, как самый длинный. Вадим Сом, 24 года, Челябинск. Читает он, как Пастернак, гнусавя и заворачивая окончания фраз себе под нос, словно жалуется в рифму. Ритм и силлабика тоже вполне пастернаковские, и даже где-то проскакивает «солнце маслом» – только у Пастернака оно «асфальта залило салат», а у Сома (интересно, это и вправду фамилия или все же псевдоним) «намазало на лица легкие улыбки»:

 
И мы поплыли, словно рыбки,
в глухом пруду, как будто бы в аду.
 

Сом пишет про рыбок – логично, не придерешься.

Следующий персонаж – приветливый Незнайка в веснушках, 20 лет, Давид Глухман, Самара. Смешной уже сам по себе. И стихи у него смешные: отскакивающие от рта слоги, приплясывающий пушкинский ритм, все очень просто, на грани фола, но слушать одно удовольствие. Пожалуй, этот продержится в суровом петербургском климате. Глухман читает глумливые куплеты про Восьмое марта, повествующие о том, как он повел на свидание девушку в одну из самарских гостиниц, предварительно щедро усыпав постель розами. Но усыпал он ее утром, а вечером, приведя возлюбленную, обнаружил, что кровать начисто застелена. Девушка ни о чем не догадалась, но, судя по ее реакции, ожидала большего и вскоре скисла, равнодушно уставясь в телик. Сам лирический герой так расстроился, что ни о чем больше не мог думать, кроме как о пропавших лепестках. Свидание было сорвано, а юноша, несмотря на природное добродушие, сильно обиделся на администрацию и, хлебнув из горла проплаченного тем же утром шампанского, устроил на ресепшене скандал, каких в Самаре еще не видывали.

После того случая администрация гостиницы на всякий случай повесила объявление: «Категорически запрещается усыпать постели в номерах лепестками роз».

 
…Когда б не ты – я б в жизни не пошел
В ларек цветочный накануне бунта.
Но не прошел я кастинг, не прошел —
То пятого проклятье, верно, пункта…
 

Замечательный маленький Глухман, повеселил. Хочется, чтобы у него все получилось тут. Однако передышки нет, выходит следующий.

Тот, что представительный. И завывает в стихах о буднях малого предпринимателя и нереализованном творческом потенциале, который никак не вписывается в административную деятельность. Словом, о наболевшем. Удивила рифма «бухгалтерия – капитель и я», нетривиально. Но со смыслом беда. Где капитель (верхняя часть колонны, насколько я помню), а где он? Впрочем, если бы такое читал первый поэт-каланча, было бы понятнее.

Следом за бизнесменом среднего звена и не менее средним же поэтом (мои симпатии пока на стороне Глухмана) выходит ковбой из Новосибирска. Странным образом ни одного петербургского поэта в пестрой компании нет. Может быть, Лера специально их подбирала? Ковбой начинает расстреливать нас выразительной, я бы даже сказала – выпуклой эротоманией. У него явное гормональное обострение. Но если у Глухмана пятый пункт, по которому ему отказали, выглядит очаровательным, то здесь хочется сказать «бр-р-р» и пришпорить лошадей. Даже ни слова запоминать не хочу, и как хорошо, что он не последний, есть еще паренек с желтой сумкой.

Николай Баранов, Биробиджан. Его наглые глаза с каждой строчкой становятся все более растерянными, ищущими одобрения и, вероятно, давно его ждущими. Он читает про Петербург; с какого-то момента после красочных метафор начинается звенящая откровением честность, и я залипаю.

 
…Мне твоя красота недоступна,
Не украсть ее и не объять.
Петербург, я бродяга-отступник,
Обреченный не жить – пребывать.
Коммуналка с газетой на стенах,
Лоск снаружи, бессилье внутри,
Постоянен в своих переменных,
Я прошу – на меня посмотри.
Дай мне знак, может, выстрелом пушки,
Может быть, наводненьем каким,
Что я здесь для чего-нибудь нужен,
И хоть кем-то немного любим.
 

Ну что сказать. Тронуло.

– Птичку жалко? – язвит Лера, видя мой остановившийся на молодом поэте взгляд.

– Да ладно тебе. Он и правда переживает, кажись.

– Ой, все они переживают, Саня. У всех такие чуткие натуры. Все такие неприкаянные, недолюбленные. А мы и рады долюбить, да? У нас любви хоть отбавляй, становитесь в очередь, граждане страждущие. Лично мне это все уже во где. – Лера показывает уровень своего эмоционального напряжения, «срезая» себе голову в аккурат под подбородок большим пальцем, как боровичок ножом в лесу.

Я соглашаюсь: зачем спорить, когда снова видишь перед собой старые грабли. Но вот ведь какая история. Я выйду сейчас на родную Моховую, где играла концерты в училище, пыталась покуривать во двориках бывших доходных домов вместе с сокурсницами, влюблялась в каких-то тромбонистов и кларнетистов, ходила с мамой на спектакли в Учебный театр, зависала в кафешках с актерами, поедая питу с курицей, шаталась по антикварным лавочкам и малюсеньким галантереям на Пестеля. Я выйду домой. А поэт из Биробиджана нет. Да, это его выбор, человек за мечтой приехал, пусть даже справедливо оценив, что в Биробиджане ему тесновато, – но не дорос пока до величия Петербурга, которое, кстати, он понимает и, похоже, даже благоговеет перед каждым местным булыжником. Может быть, слишком благоговеет, и оттого не вписаться ему в наши прямые улицы, четкие, как балетные повороты, и освященные шагами гениев слова и жеста. И никто же не обещает, что тут когда-нибудь будет для него дом, признание, любовь. Чужой город – всегда испытание. Тем более Петербург, который порой становится испытанием даже для своих, когда хочешь не хочешь, а соответствуешь. И порой даже подмывает написать стих, а не пишешь – заранее понимая, что не получится настолько хорошо, как того заслуживает город. И перерастаешь стихоплетство, как перерастаешь родительские авторитеты, – долго, мучительно, скрывая смятение, так что волей-неволей поймешь приезжего поэта, в которого никто не верит и который по большому счету никому здесь не нужен.

Я иду домой одна, пешком. Петербург посыпает меня крупным, добрым и прилипчивым снегом, и когда хлопья падают на лицо, кажется, будто меня лизнул несмышленый щенок, одуревший от радости встречи. Я сворачиваю с невзрачной артистической улицы на Пестеля, иду к Летнему саду с мирно храпящими в своих ящиках богами и богинями, вдоль Марсова поля, где скоро зацветет сирень, а пока только обреченный на вечность огонь согревает, как умеет, такой еще зимний, но уже податливый к теплу воздух. По привычке оглядываюсь, не идет ли сорок шестой, и он, конечно же, нахально идет, и даже один за другим, зная, что сейчас автобус мне не нужен, ведь я решила сегодня поговорить с городом, а это можно сделать, только когда прикасаешься к нему шаг за шагом.

И, кажется, Петербург рад моему обществу. Возможно, мы преувеличиваем его строгость и величие, ведь он тоже вынужден соответствовать сам себе, а порой так хочется, чтобы и на него взглянули сверху вниз, как мама на младенца в колыбели или как хозяин на заждавшегося щенка у темных дверей. Вместе с хлопьями снега, застывающими над Невой, на меня будто бы сыплются слова, которые город напевает мне, слушая мои шаги.

 
Ты только верь в меня.
Верь в меня, и тогда
Я построю новые города,
Будет солнечно в них всегда,
Ну почти всегда,
Будет средь них и счастье дождливого дня.
 
 
Ты только верь в меня.
Верь в меня, и тогда дома
В городах – не важно, пусть и зима, —
Будут смехом полны, а мокрая эта тьма,
От которой мы все тут сходим с ума,
Постепенно уйдет за ненадобностью сама,
Увеличив немного день с конца декабря.
 
 
Ты только верь в меня.
Верь в меня, и тогда рассвет,
Что не видели в городе сотни лет,
Крыши ржавые высветит на просвет,
Как слюду леденцовых, янтарных, тонких конфет,
И не будет ни страха больше, ни бед,
Их нет там, где я,
Если только, конечно, ты веришь в меня.
 

8 марта

Два дня прошли в заботах и трудах: грянули предпраздничные концерты с нескончаемыми романсами Глинки, Чайковского и Рахманинова в залах дворцов Белосельских-Белозерских (фамилия-скороговорка) и Юсуповых и в Малом зале Глазунова консерватории, где еще недавно я тряслась на экзаменах, а теперь вроде бы считаюсь профессиональным концертмейстером. Но выступления прошли безрадостно, хоть все было сыграно достойно. Достойно, а все-таки без вдохновения. Наверное, такие концерты тоже нужны, не все же фонтанировать. Но я что-то совсем скисла и почти забросила дневник вместе с поисками ответа на важный вопрос: чем же я такая особенная. Или не я, а город, который обеспечивает мне высокий статус и едва уловимое восхищение в глазах посторонних. По правде говоря, я вовсе не чувствую себя достойной восхищения. Очень хочу, но не чувствую. А история Казанского собора, которую я то ли услышала, то ли придумала, как обычно, перебродила внутри и засохла, так и не вылившись в роман или хотя бы повесть. Я уж было вообразила себе, что напишу петербургскую повесть про сумасшедшего алхимика, который сидел в куполе Зингера и изобретал формулу вечной жизни. А потом прославлюсь, как Гоголь. Главное, как он, с ума не сойти. Но от этого меня уж точно спасет Олька. Будь у классика такая подруга, он бы тоже не свихнулся от петербургских болотистых дум. Она написала мне с утра эсэмэску из серии «ждите, поезд прибывает на Московский вокзал, и я вместе с ним». Так что мне повезло: пусть я и не напишу «Мертвых душ», но уж точно оживлю свою прикисшую душу пирожным из «Севера», куда мы уже через час отправимся бодрым шагом, а после будем разыскивать Олькиного ухажера. Она до сих пор не потеряла запал учинить над ним расправу в одном из исторических уголков нашего прекрасного города. Я бы тоже учинила расправу над московским подлецом Николаем, но у него все-таки жена беременная, стало быть, он нужен как отец семейства. Пусть живет. Я благородно переключусь на творчество, работу, попытку заинтересоваться кем-то другим и на Олькины страдания. И на пирожные. Да, на пирожные. Талию все равно беречь не для кого.