Текст книги "Варенье из падалицы"

1977

Тост за жену: «Дай Бог, не последняя!»

Громадный рабочий с плаката тянул к прохожим широкую натруженную ладонь с таким обилием мозолистых складок, что она казалась в перчатке.

Впереди старухи бежала собака с палочкой в зубах.

Висячий зад Семирамиды.

«Ну, ты, старый огурец!» (окрик в очереди).

Шимпанзе задумчиво висел на ветке в своей вольере, уставившись неподвижным взглядом в кафельный пол. А жираф местами протерся до кожи, так что впору штопать.

«Даже самую большую рыбу можно съесть только один раз».

Дальше оба берега сделались низкими, точно присели к воде.

Сад, желтый до головокружения.

В сущности, она была ребенок. Только с пухлым задом, большими грудями, неутомимыми бедрами и с паспортом.

Всякий раз перед этим она шептала партнеру в ухо: «Я такая трусиха…»

1978

Воспользовавшись слабостью его духа и крепостью вина…

Один стоял сбоку, пощипывая контрабас («Портрет джаза»).

Литератор был из породы умельцев, к письменному столу у него тисочки привернуты.

Юлия Цезаревна Гай.

Где в рукомойники нацелились рядком никелированные клювы.

Чтобы исправить настроение, ей требовалось сходить в парикмахерскую или переставить в доме мебель.

Путаные узкие улочки расползались во все стороны, как мысли ревнивца.

Черные махачкалинские старухи.

Та экзотическая глубинка, где уже на третий день тебя обуревает ностальгия по предрассудкам – вроде чистых наволочек и ватерклозета.

Тов. Клизман.

«Не откладывай на завтра то, что можно выпить сегодня».

Вокруг лампы вился крошечный мотылек, серый и рассыпающийся, точно не до конца вылепившийся из окружающих сумерек.

Гостиницу заполонили съехавшиеся на турнир боксеры в ярких пиджаках, натянутых на непомерные плечи, как на валуны.

1979

Тяжеловлюбленный человек.

Любовь эта занимала в нем примерно то же место, что Сибирь на карте страны: куда ни ехать, все через нее.

«Перед сильным смириться – это еще не смирение. Ты перед слабым смирись».

Который год она все примеряла любовь, не находя по фигуре и впору.

1980

К тридцати годам он приобрел легкое отвращение к жизни.

В тбилисских магазинах можно было купить глобус Грузии.

Во дворе, звонко матерясь, играли дети.

«Дареному слону в хобот не смотрят» (индийская поговорка).

Она любила устраивать мелкое постельное хулиганство.

1981

Это не жизнь, а просто обмен веществ!

Страна стрелочников.

С возрастом проницательность прогрессирует, как дальнозоркость. И на людей уже не смотришь так легко.

Свободно конвертируемая девица.

Свисающие, как черные локоны, уши спаниеля и грустно-улыбчивый взгляд придавали ему сходство с Джокондой, только без ее самоуверенности.

На украшавшей парапет гранитной вазе два голубя по очереди клюют оставленный кем-то пончик.

Испытывал к ней глубокое половое чувство.

Лицо ее немного портила чересчур тщательная прорисовка деталей.

Когда он поставил стальные коронки на клыки, в его бабьем лице неожиданно появилось что-то зверское.

В те годы, когда сыр приобрел вкус мыла, а мыло – запах сыра.

Выученным движением, крючком указательного пальца, гэбэшник смахнул с него очки, чтобы, когда тот инстинктивно качнется их поймать, встретить страшным правым снизу, но в последний миг только сделал шаг вперед, хрустнув стеклами под подошвой.

– Права у нас не мерены!

Человек создан для счастья, как рыба для полета.

Взгляд у него был оловянный, деревянный, стеклянный.

Весь в воспаленных марганцовочных цветках, как в болячках, стоял шиповник.

Когда-то на заливном лугу перед деревней паслось небольшое стадо, и озорной старик-пастух дал всем своим подопечным имена-отчества членов действующего Политбюро: «Эй, Вячеслав Михайлович, куда поперлась!» – и хворостиной пеструху по хребту.

Голубые крыши Самарканда, розовые стены Бухары.

Мучительная старческая бессонница, счастливая молодая.

«Кто боится помять брюки, не сидит нога на ногу» (народная мудрость).

Когда Бог наказывает, то первым делом вынимает любовь из сердца.

В дачный сезон домработница погуливала вечерами с солдатами и просила хозяйку, стесняясь своего подчиненного положения, представлять ее двоюродной сестрой. Потому, когда на заборе повисал очередной солдатик, хозяин, поблескивая очками, баском провозглашал: «Ку-у-зина! К ва-ам посетитель!» – на что та отчего-то страшно обижалась.

Бабочки-однодневки, бабоньки-одноночки.

«Я про нее вот что скажу: она как овощь неснятая. В ствол пошла. Да».

От оборудованного под летнее жилье сарайчика до берега канала простирался пестреющий цветами луг. Потом цветы разом исчезли, а трава выбросила метелочки, и луг точно поседел, из веселого сделался элегантным, вроде стильного ковра в гостиной. Через несколько дней пришел глуховатый старик в белой рубахе и все выкосил. Луг снова помолодел, превратившись в стриженый круглый затылок футболиста.

Собака вечно терлась у наших ног, влекомая не столь человеко-, сколь колбасолюбием.

Когда уже перестали надеяться, из подступающей тьмы забелел и подвалил к пристани рейсовый катер. И они подивились, что им подали такую большую, красивую, порожнюю внутри вещь.

Разлет ее жизни был пропорционален красоте, которая увлекала ее наподобие сквознячка, помимо воли.

Цирк выглядел внутри, как океанский корабль снаружи: в разноцветных сигнальных огнях, в прожекторах, в каких-то палубах и веревочных лестницах, убегающих на мачты.

1982

Третейский районный суд.

«Пролетарии всех стран, опохмеляйтесь!»

Шумел мыслящий тростник.

В небе посреди мелких лейтенантских звездочек виднелась одинокая и крупная майорская звезда.

Во дворе пожарного училища выпускники принимали клятву Герострата.

«Душа у него какая-то… жилистая!»

Часы на площади показывали явно нездешнее время, судя по разнице – каких-то островов в Атлантике.

Кустарщина? Или ручная работа?

Попеременно стояли то золотые, то матовые дни. Ветер, прилетевший откуда-то с полей, продул город, и он задышал легко, как выдох серебряной трубы.

В буреломе остального оркестра о чем-то своем разговаривал рояль.

Касторка детства.

Ночь состояла из тысячи позвонков.

В согласии с новейшей модой девушки приобрели военизированный вид, так что хотелось подъехать к ним на танке.

Мусор исходящих бумаг.

И тогда ему вставили протез души.

В гостинице жила бригада инженеров, приехавших в местную академию вправлять мозги электронной машине.

«Предпоследний день Помпеи», комедия.

Дни то тянулись чередой, как бесконечный товарняк из облитых черной нефтью цистерн, то пролетали коротко и быстро, сверкая окнами новеньких спальных вагонов.

Разинутые окна общежитий.

Мужчина с тяжелым, как колодезная цепь, взглядом.

Голубь выпустил красное шасси и уцепился за подоконник.

Уехал в тот благословенный гористый край, всю географию которого можно выучить по винным этикеткам.

С упорством насекомого.

Мотоциклист был весь в мягкой черной коже, как китовый член.

Водочный гамбит.

1983

Если опасаешься потопа, на ночь ставь ботинки на стол.

Гостям в мягко освещенной московской квартире показывали сувенир: самодельный молитвенник с груди убитого афганца. Переплетенная в серую тряпицу маленькая книжечка форматом с сигаретную пачку, всего несколько розовых листков, усыпанных маковыми зернами вязи. И еще два арабских слова чернилами на картоне обложки изнутри. Быть может, имя хозяина.

В столице теперь много таких сувениров.

Из тех людей, кто поднимает глаза к небу, только когда полощет горло. Да и то упирается взглядом в потолок.

Вещам, как и людям, надо пожить, чтоб обрести узнаваемую физиономию.

К пиву на овальном блюде подали две узкие золотистые рыбки, умело разделанные, с выложенными вдоль икрой и молокой – на любителя. Быть может, то были рыбьи Ромео с Джульеттой.

Улитка тоже имеет свое суждение о жизни. Оттого и сидит в раковине.

Как выяснилось, коммунизм может быть построен не только в одной отдельно взятой стране, но даже в отдельно стоящем здании на Кутузовском проспекте.

Чиновник за письменным столом поднял голову и пробормотал что-то среднее между «слушаю» и «пошел вон».

Голые проклюнувшиеся листвою ветки, трогательные, как детские пальцы, выпачканные зеленкой.

…И наконец подобрала себе старикашку, из которого сыпался золотой песок.

Над столом в гостиной знаменитого московского особняка, где теперь устраивают дипломатические приемы, царила громадная серебряная люстра, похожая на латы парящего под потолком рыцаря.

Домыслов. Шлагбауман.

Философские школы: стоики, сидики, лёжики. А также ходики, они же перипатетики.

Над силуэтами домов лежала раздвоенная туча, напоминавшая исполинский монгольский глаз, из-под синего набрякшего века било заходящее солнце.

В саду вовсю цвели лаперузы и астролябии.

Ветерок на миг пригнул кусты, дав оценить густую роскошь сада – так женщина ненароком разводит рукой прическу, болтая по телефону.

Оркестр на эстраде сыграл нечто, зрительно напоминающее фонтан «Дружба народов» на ВДНХ.

«Село наше, значит, Эльдорадово…»

Мелодия то терялась в зарослях звуков, так что приходилось ее отыскивать, напрягая слух, то вдруг, даря радостью узнавания, являлась совсем нагой («Портрет джаза»).

Тьма в той стороне, куда, поблескивая под звездами, уходили рельсы, заголубела и обнаружила понизу, у горизонта, зубчатую черноту леса. Голубое туманное пятно светлело, превратилось в сияние и наконец ослепительным прожектором вырвалось из-за поворота. Шел экспресс.

От долгого пребывания на Кавказе его кепка заметно увеличилась в размерах.

Интеллигент Штанишкин.

Из отворившихся дверей школы выкатилась, вереща, грудастая женскополая детвора.

1984

Уткнувшись в путеводители и поднимая глаза только чтоб сверить подпись под картиной, по музею бродили интуристы.

От двух рюмок коньяка он приобрел легкое вращение в голове.

– Это у других желания. А у меня – позывы.

От многолетней привычки к осторожности он говорил какими-то дистиллированными фразами, точно русский был ему неродной язык.

Воздушкин-путешественник.

К прилавку через толпу ломилась напористая нестарая бабка с лицом маленького бегемота.

Кружок художественного храпа.

– Разменял жизнь… на трехрублевки.

Воро́ны по обыкновению явились в черных фраках, а голуби – в синих ратиновых по́льтах с ватными плечами, по моде 50-х.

Придет время, и ты тоже почувствуешь себя слабым перед безжалостным детским сердцем.

Согнувшись, точно получил под дых, раскачивался саксофонист. Пианист загребал руками, вращая лысиной. Контрабасист, тоже перегнувшись, мотал головой, сладострастно раздирая струны. И бесновался среди своих сверкающих сковородок любимец публики – усатый ударник («Портрет джаза»).

Белая щетинистая собачонка, похожая на зубную щетку.

– Первая любовь – это как первая стопка: хмель в голову, веселье в ноги. Вторая до нутра продирает. А на третьей мужик раскрывает душу…

Жизнерадостная старушка в белом платке вся состояла из улыбки, вокруг которой было собрано в морщины остальное лицо.

Вспомнил то лето, когда мы нашли в пруду карманные часы капитана Немо.

Одинокая кривая сосна с плоским верхом, казалось, забрела на песчаный берег подмосковного пруда из далекой Японии.

В сторону соседнего аэродрома плыло по закатному небу тяжелое железо.

По вечерам, вскоре после захода солнца, на южную сторону неба выползала и подолгу сидела там жирная желтоватая звезда.

Как утверждает Брэм, «любовь крокодилов своеобразна».

К тридцати годам он созрел и принялся плодоносить.

Крошечное розовое облачко казалось болячкой на протравленном купоросом небе.

Тот час, когда по небу летают местечковые Венеры Шагала.

Сапожный крем «Отелло».

Сверкающий автобус увез наконец интуристов, набитых икрою, как идущие на нерест осетры. И гостиница опустела.

Один из тех желтых от солнца сентябрьских дней, когда кажется, что счастье уже наступило.

Собачонка какой-то мелкой кошачьей породы.

Чешуйчатый шпиль архитектурного излишества уходил в небо, где парило волнистое, как намытый у берега песок, прозрачное облачко.

Время от времени в многоэтажное ущелье, по которому текла городская река, заплывали окающие волжские теплоходы.

Они вторгались в город, как в улицу, еще храня в иллюминаторах отражение приокских полей.

Уже зажгли небесные бакены.

Магазин сантехники «Параша».

– Старое название нанайцев – «гольды». Так что, по-вашему, Гольдберг – нанайская фамилия?

Уже с четырех часов дня он вился вокруг своего преуспевающего приятеля, который был в состоянии купить целых две бутылки водки, а выпить – только одну.

Город Шестипалатинск.

Красный канцелярский карандаш марки «Отказать».

Впервые эта мысль посетила его еще в студенческие годы, за кружкой пива, и затерялась в пене.

Вторично – лет через десять, в троллейбусе. Но он так устал после службы, что поленился ее додумать.

В последний раз догадка осенила, когда ему было уже хорошо за пятьдесят. Несколько дней подряд она наведывалась. Но так и осталась неузнанной и забылась навсегда…

По невидимой в темноте реке прошли между домами красные и белые огни, обозначавшие баржу.

…тащил свою любовь, как несут на плече длинную прогибающуюся доску.

Вьюго-запад.

Ребенок что-то прошелестел во сне губами.

Его родословное дерево сожгли еще в революцию, в буржуйках.

Маленький тщедушный человечек был помещен в большое кожаное пальто.

Писатель Иван Посредственный.

…И свернул рукопись, как продавщица свертывает кулек.

– Да у него во рту кубик Рубика!

На концерте индийской музыки не различил момента, когда музыканты уже кончили настраивать инструменты и принялись играть.

Синьор Дурраччино.

1985

Потное балетное ремесло.

В его внешности было что-то от миллионера, только неважно одетого.

В те далекие годы, когда лифтерши вязали в парадных бесконечные чулки.

…Иногда ветер дует из-за реки, со стороны вокзала. Он приносит тягучий запах древесного угля от спящих на путях составов. И тогда кажется, что прямо там, за похожим на помесь мечети с аэропортом вокзальным зданием, сразу открывается свободное пространство – страна, перерезанная веером уходящих через поля, леса и полукружия рек блестящих рельсов.

На самом деле там еще долго тянутся пакгаузы, какие-то ангары, заваленные бочками и ящиками сортировочные станции, закопченные городские окраины, полосы отчуждения и прочая железнодорожная чепуха.

Но поля и леса действительно существуют дальше, и они снятся в такие дни.

В окружении подруг, перемежавших телефонное вранье с любовью.

Представляясь, он произнес нечленораздельно нечто похожее на «Екатерин Палыч».

Исподнее жизни.

Чужой желудок – потемки.

Весна проявилась исподволь, как неизлечимая болезнь. Снег невидимо подтаял изнутри, наполнив воздух всепроникающей сыростью. И уже вскоре первые велосипеды проехали по освобожденному от почерневшего льда асфальту.

На стене висел энергичный набросок жилистой натурщицы.

Девки будут обнимочно и на вывоз.

Земля просохла, но принялась невидимо набухать всеми кочками и деревьями, как набухают и проклевываются бобы, завернутые перед посадкой в мокрую тряпицу.

Голубая, ветреная весна.

По очередной прихоти моды, мужчины почти поголовно приобрели вид лыжников, только что вернувшихся с прогулки.

В учрежденческом туалете пятеро сантехников со стонами корчевали унитаз.

Профессия – мародер.

Профессор Бандер-Логин, индолог.

Мраморные греческие боги и герои расположились в анфиладе голышом, как в райвоенкомате на медкомиссии.

Тт. Сциллов и Харибдова, сотрудники ОВИР.

Мудрый дворовый закон: замахнулся – бей!

«В семь часов вечера после Указа», роман-памфлет.

Жук натрещит, и птица насвистит.

Над остывающим вечерним полем пролегли длинные тонкие облака, похожие на белые борозды, взрытые невидимым плугом.

В той стороне, где уже сгустился сливовый закат, они понемногу темнели и обращались в чернозем.

На деревьях тяжело ворочалась листва.

Та стадия превращения юной женщины в матерую бабу, когда легкие черты первой еще просвечивают под застывающей ленивой тяжестью ее нового облика.

– И как это муравьи умудряются жить в асфальте?

Нынешний ленинградский чиновник – совершенно особенный, в неприкосновенности сохранившийся гоголевский персонаж. Только подстриженный покороче и в синей пиджачной паре.

Техник-смотритель человеческих душ.

«Хиппи, штопающий джинсы. Холст, масло, джинсы» (из каталога выставки).

Любой провинциальный город, если идти от центральной площади со статуей вождя, удивительно быстро мельчает и сходит на нет – до изб с сараюшками.

Радио бормотало о посевных площадях.

Золотистый август, слегка уже тронутый осенью.

В канавах копались какие-то земляные люди.

Официанты принялись убирать со столов, а на паркетной полянке перед сценой еще продолжала топтаться, обнявшись, последняя пара, хотя музыка уже ушла.

Зоологический музей

Давай пойдем в зоологический музей.

Вот раковины южных морей, красивые и бесполезные, как пластмассовые игрушки в «Детском мире».

Вот костяки доисторических чудовищ, вымерших миллион лет назад, когда мы еще были детьми. Помнишь, как они выезжали на Садовое кольцо после репетиции парада и громыхали в голубом смраде, и из каждого торчала голова в шлеме с наушниками, похожая на улитку?

Вот лошадь Пржевальского из папье-маше и на колесиках, подаренная Буденному благодарным монгольским народом. По ночам старый маршал садился на нее и скакал, обнажив именную шашку.

Вот йети, ловко избежавший четырех экспедиций, специально отправленных на его поимку. После он спустился с гор, выучился на водопроводчика, приехал по лимиту в Москву и теперь по воскресеньям приходит сюда, в кургузом пиджачке, попахивая пивком, со своей коренастой подружкой-лимитчицей, напоминающей ему девушек-йети. Они всегда стоят перед витринкой с реконструкцией снежного человека, выполненной по медвежьей челюсти, которую он тогда подбросил ученым возле своей стоянки, – хихикают и жуют ириски, шурша конфетными бумажками.

Детская кухня им. Р. Б. Барабека.

Предпенсионного возраста жэковский бухгалтер, крючконосый и похожий на серую птицу, в ситцевых нарукавниках в цветочек. Понравившимся посетителям, особенно из молодых, любит рассказывать свою жизнь. Не всегда в этой клетушке сидел. Доклады писал для министров. Весь Союз объездил. Лучшие гостиницы, автомобили к трапу. «Приеду, только взгляну на отчеты…» Женщины легко дарили любовь…

Что-то и правда притягательное в легкой усмешке, растягивающей уголки губ и глаз на не по возрасту гладком лице.

Не было гостиниц, автомобилей, женщин. И министерских докладов не было.

К уставленному «делами» шкафу прислонены две черные палки с кольцами для предплечий. А исковерканные полиомиелитом ноги криво стоят под столом на щербатой скамеечке.

Но писал он и правда с чудесной тщательностью, по одной внося всякую цифру и букву. Мелко-мелко.

1986

Круглый лысый человечек с узкой «бабочкой», вспорхнувшей на горло крахмальной сорочки.

В тот год, как и в предыдущие, в запущенных московских квартирах всегда можно было обнаружить где-нибудь на кухне небольшое сборище почти оборванцев, рассуждающих о феноменологии, экзистенции и тому подобных материях, запивая все это дешевым портвейном из разнокалиберных чашек, обычно с отбитыми ручками.

Город Извинигород.

Полярник Маманин.

Художником старик был средним, но старательным. Без малого три четверти века мазал холсты. Выходило похоже на цветные фотографии. Только три или четыре раза за жизнь у него правда получилось – всё цветы, и всё красные. Эти эскизы он никому не отдал, они и теперь кровоточили на стене.

Так он и состарился, украшая какие-то клубы, колхозы и столовые портретами и пейзажами на сюжеты, почерпнутые в «Огоньке» и из настенных календарей.

Совсем одряхлел, ослаб и вконец запустил свою комнату-мастерскую в бывшем доходном доме возле метро, в свое время полученную по записке добродушного Луначарского. И теперь скопившиеся в ней карандашные наброски, повернутые лицом к стене холсты, заставленный флаконами колченогий туалетный столик и большой, с облупленной позолотой, заваленный бумагой, кистями и скрюченными тюбиками письменный стол, драные кожаные кресла, перекинутые на ширму заляпанные краской драпировки вперемешку с предметами стариковского быта и туалета неожиданно придали ей тот замечательно артистичный, живописный облик, которого он тщетно пытался добиться в своих работах.

И тут в прежнюю бесконечно длинную коммуналку намерился въехать отдел какого-то министерства, и старика принялись выселять.

Уж все остальные жильцы, радостно перекрестившись, вселились в отдельные блочные квартиры где-то за ВДНХ. Уже полы покрыли новым пахучим линолеумом и принялись завозить канцелярские столы. А старик, всю жизнь привыкший выходить из парадной на одну и ту же улицу и покупать хлеб и масло в одном и том же гастрономе, упирался.

На его счастье, в давние годы в этой самой комнате он рисовал портрет сестры самого Ульянова-Ленина, она даже упомянула одобрительно в какой-то заметочке о способном живописце из рабочих.

Сложив в серую холщовую папку старые выставочные дипломы, похвальные отзывы о своих работах, пожелтевшую газету с той самой заметкой и письмо в поддержку, подписанное старейшим ветераном партии, старик принялся обивать пороги кабинетов.

Чудом ему удалось заполучить чью-то подпись да еще звонок куда-то, и его оставили в покое. Не без расчета на естественный ход вещей: старику-то уж было за девяносто.

И посетители министерства, ждущие своей очереди на стульях в коридоре, получили возможность с изумлением созерцать, как из высоких крашенных белой краской дверей появляется длинный худой старик в домашних тапках, серых брюках на подтяжках, пожелтелой от времени рубашке с расстегнутым воротом и, не обращая внимания ни на посетителей, ни на министерских, со сковородкой в руках шаркает под стрекот пишмашинок в дальний конец, в специально для него оставленную кухню.

«Обратно с речки утописта понесли!»

Один из тех хорошо подстриженных молодых людей, что сразу рождаются в руководящей должности.

Тюлени с коричневыми телами цирковых борцов.

Когда сытые, с лоснящимися губами государственные люди и те, кто к ним прибился, разъезжаются с очередного банкета, они лишь дописывают очередную строчку Всеобщей истории халявы, уходящей корнями в глубь веков. Еще в Шумере народные собрания сопровождались пирами за храмовый, т. е. казенный, счет.

Тягучий кофейный запах трубочного табака.