Текст книги "Голыми глазами (сборник)"

Слово о погибели русской земли и неба

О светло светлая и красно украшенная земля русская…

В Рязани, где зелено-пятнистый коренастый жук из десантного училища ведет по улице под локоток бабочку с испуганным бледным лицом, на окраине я отыскал то самое место.

Неважно, что до Батыя оно было не тут.

Это с зеленого бока холма, белеющего кремлем на верхушке, открывалась красно украшенная земля, бережно завернутая в излучину речонки Трубиш.

Кудрявую от ивняка неторопливую ее петлю тесно облепили коричневые квадратики огородов, на которые в этот закатный час вышли с ведрами и мотыгами горожане. А дальше, сколько ухватит глаз, разбежались зеленые поля, заходящие за далекий горизонт с цепочкой песчаных холмов вдоль окского берега.

И как птицы небесные проплывали над нею медленной чередой остроклювые тяжелые самолеты, возвращаясь с летных учений. Возникая из голубизны и растворяясь в желтизне заката.

Июнь 1988

Атомная поэма

Островерхие желтые особнячки в душистых соснах. Для академиков – с верандами.

Лабораторные корпуса в театральных колоннах.

Пустынная набережная с беседками и балюстрадой заботливо обустроена для мудрых бесед во время прогулок.

Запрятанный в волжских лесах вместе со своим ускорителем город-игрушка, выстроенный руками заключенных и военнопленных. Заветное творение человека в пенсне. Ученый рай под присмотром охранников.

Лысоватые мужчины катят по чистым дорожкам на велосипедах.

Нотный мусор сыплется из высоких окон музыкальной школы подобно пожелтелой листве.

Только несметное воронье с того берега помнит, где стояли бараки.

Да черная «эмка» бывшего оперуполномоченного, давно перешедшая в другие руки, но еще на ходу.

Дубна

1990

Чуйский тракт

Заросли облепихи в ржавчине ягод.

Лунное каракулевое небо.

Перед крыльцом краеведческого музея подковой выстроились серые истуканы, похожие на каменных ходоков, явившихся к председателю сельсовета.

Среди них знаменитое изваяние старика с флягой на животе, занесенное в реестр мировых реликвий.

Грудь его крупно пересекла свежевыцарапанная гвоздем трехбуквенная надпись.

Под сводами Бийского мясокомбината плывут, подвешенные на цепной конвейер, пустые внутри бараньи туши, напоминая грунтованные суриком автомобильные крылья в покрасочном цеху.

У начала конвейера, где живых баранов цепляют на крюки, ловкий парень в кожаном фартуке смахивает им головы мимолетным движением узкого длинного ножа.

По норме ему положено обезглавить за смену две с половиной тысячи штук, но он хороший работник и догоняет до трех, да еще успевает похаживать вдоль бетонного поддона, пошваркивая ножом о брусок, болтающийся на ремешке у пояса.

Вдавленный в сиденье рыжеватый шофер в вытертой лётной куртке то и дело опускает руку в сердцевину подсолнуха, лежащую возле рычагов, и езда по горному тракту небезопасна.

В своей долинной части Алтай похож на любую русскую равнину, только как бы перемноженную на саму себя, – так широки, вольны, приманчивы здешние поля, покатые холмы со слоящейся синевой лесов, изумрудные речные поймы.

Горная степь – это нескончаемый пустырь в мотках пожухлой травы.

Слегка наклонная каменистая плоскость так мало питает глаз, что скоро теряешь перспективу, и замыкающие ее за сотню километров хребты кажутся поднятой за ближайшим поворотом дороги декорацией.

Серо-желтая безучастная степь точно всасывает тебя. Зов ее чувствуют на себе шоферы и давят, давят педаль газа, только б скорее проскочить эту мучительную пустоту, наспех хлебнув бензина на заправочной станции в Кош-Агаче.

«Кош-Агач» переводят: «последнее дерево», – оно и правда единственное на всю долину, кривое и пыльное, корячится на краю поселка.

Предпоследнее спилили ночью и растащили на дрова еще в войну.

Здешние дома зарыты в землю, и вместо крыш прямо на потолочные доски наваливают для тепла солому и кизяк, так что и сами они на вид неотличимы от припасенного на зимнюю топку кизяка, тут же сваленного высокими кучами.

Улицы голы и сплошь усеяны растасканным собаками мусором и обрывками бумаги, в которой лениво роется ветер.

Зато вечерами все окна наливаются, как аквариумы, голубой водой громадных, больше окон, телевизорных экранов.

Днем через долину прогоняют вниз, к далекому мясокомбинату, гурты.

Косматые монгольские сарлыки бредут, угрюмо похрюкивая, поводя широкими рогами и волоча свисающую до земли шерсть.

На них высокомерно поглядывают неторопливо пасущиеся в стороне верблюды в толстых меховых шароварах.

Они предвкушают окончательное наступление пустыни.

Барнаул – Бийск – Горно-Алтайск – Кош-Агач

Август – сентябрь 1977

Соус карри

Лица

Танцор танцует руками, как глухонемой.

Официант, темноликий южанин, принимает заказ.

И вслед повторяет, шевеля толстыми губами, каждое

слово.

Женщины в сари, ярких, как бабочки.

Ни одной одетой небрежно.

Просто шесть метров шелка: два человека ткут десять дней

на деревянном станке.

И даже в пальмовых шалашах царственны.

О, их походки.

Человек-люстра.

С гроздью масляных светильников на голове.

Его приглашают в дни свадеб и прочих семейных торжеств.

И ставят во главе процессий.

Ведь улицы не освещены.

Толстенькие тридцатилетние клерки без дурных привычек.

Продавцы сигарет с дымящимся обрывком каната.

Можно тут же и прикурить.

Здесь в толпе человек дешевле банана.

Но нигде я не видел так много пророческих лиц.

На побережье

Трехцветный океан.

Пальмовые навесы.

Разноцветная индийская еда.

Двойная белая колея прибоя.

Мальчишки торгуют раковинами, поднятыми со дна.

Старый тамилец в линялой оранжевой юбке разложил свой товар.

Бумажники и дамские сумочки из змеиной кожи.

Из глубин парка цепочкой тянутся между пальмами женщины с тазиками песка на головах: там ровняют дорожку.

Ночью дансинг под пальмовой крышей зажигает гирлянды огней.

На покинутом пляже белеют скелеты лежаков.

Круглый светильник отбрасывает дорожку в бассейне подобно вечностоящей луне.

Тонконогий охранник в колониальном мундире, с бамбуковой палкой в руке, обходит владенья.

В темных кустах гнездятся птицы с голосами, похожими на женский шепот.

Так, что хочется обернуться.

Ловцы

Три дня дул ветер.

И в прибрежных ресторанчиках не было свежих креветок.

На четвертый немного утихло.

Десятки рыбаков из окрестных деревень вышли в кренящийся океан на пирогах-плотах из пальмовых бревен.

Они торопились и гнали тяжелые лодки вдоль дымных валов.

Но еще до полудня задуло опять.

Понесло по коричневым гребням пивную жесткую пену.

Кроме самых отчаянных, россыпь пирог повернула назад.

Одну, вконец обессилевшую, со сложенной в кучу синей сетью, потянули вдоль берега на бечеве.

Упорных, оставшихся в пляске, вбок относило все дальше косым океанским дыханьем, и они, продолжая ловить, пропали из вида.

Одна воротилась – через час, или два, или три.

Она пробиралась маленькими толчками, проваливаясь в волны.

Две фигурки, на носу и корме, с трудом выгребали.

Третий тянул из воды тонкую сеть – она то вспыхивала в слоистых пластах солнца, то пропадала, как паутина.

Берегом возвращаются женщины с кипами хвороста на головах.

Ветер треплет их сари.

И гонит навстречу ступням розоватый песок.

Справа в соленой дымке на далекой косе проступают два острых зубчика махабалипурамского храма.

Мадрасское шоссе

Залитые водою поля с цепочками криво бегущих по горизонту пальм.

Среднедевонский ландшафт.

По обе стороны от дороги баобабы с намалеванными широкими черно-белыми поясами.

Их разрисовывают, чтобы кромешной индийской ночью уберечь от аварии болтающиеся по неровному полотну грузовики.

Последние десять или все двадцать километров до города это одна бесконечная улица из едва освещенных лавок, грязных едален, мастерских и крошечных придорожных храмов, куда можно, разувшись, войти, чтобы очистить душу.

Стада мотороллеров и маленьких мотоциклетов.

Арбы, запряженные быками с крашенными в голубой, желтый, красный, зеленый цвет рогами.

Медные колокольца позвякивают на острых концах рогов.

Машина идет, беспрерывно гудя.

И не производя никакого впечатления на горбатых коров, с достоинством загораживающих половину проезжей части.

Впрочем, у священных есть хозяева, которые их доят.

Осенний праздник

В этот день принято поклоняться тому, кто тебя кормит.

Пальме, лодке, корове.

И даже шофер украшает гирляндой свой грузовик, раскладывает у передних колес приношение – банан, горку орехов – и возносит благодарственную молитву.

Я хотел бы взглянуть на увитый цветами сейф банкира.

И готов поделиться бананом с пишущей машинкой.

Четыре звезды

Ночное купание в бассейне под звездами на гостиничном белом боку и теми, что на небе.

Голубая вода в форме громадной человеческой ступни.

Оазис посреди пыльного и душного незасыпающего Мадраса.

От обрывков музыки, автомобильных гудков и голосов он высоко отгорожен арчатой белой стеной.

В каждой арке плывет по светящемуся молочному шару.

Их отраженья плывут в растревоженной купальщиками воде вместе с колеблющимися многоэтажными огоньками гостиничных окон.

И плывет опрокинутая горбушкой вниз половинка луны в темно-синем высоком декабрьском небе, огороженном этими арками, и вереницей молочных фонарей, и гнутыми, точно раздутыми ветром, пальмами.

Приятно быть гостем на празднике жизни.

В этом и заключается смысл цивилизации, от Рима и до наших дней.

Индия

Разрисованный храмовый слон благословил меня тяжелым мягким хоботом.

Уличные торговцы предлагали какие-то снадобья со своих лотков, уставленных латунными баночками.

Красный, с белыми маркизами полицейский участок походил на китайский ресторан.

Железный столб я обнимал в кромешной тьме.

Меня впустили ночью за несколько рупий.

Лунная мечеть чернела развалинами восьми индийских храмов.

Привратники у входа играли в карты.

В бесконечных припортовых рядах, набитых контрабандой со всего света, торговались, рисуя и зачеркивая цифры на бумажке, а то и просто на руке.

Так, верно, выглядел базар в Вавилоне сразу после смешения языков.

Я видел священные узоры, нарисованные прямо на земле перед домашней ткацкой мастерской.

Индия, ты прошла, как проходит в океане неожиданно большая волна, оставляя по себе только белую пену и перламутровые осколки разбитых раковин.

В огненном кольце танцует многорукий бог Натеша.

Мадрас – Нью-Дели

Декабрь 1989

Всеобщая история чайхан и базаров

Родиться на Востоке, владеть потертым ковриком и полосатым халатом в дырах, провести жизнь на базарах – и умереть.

Записная книжка

Во всяком восточном месте первое паломничество следует совершить на базар.

Хотя бы взглянуть на него одним глазком.

Даже если твой взгляд упадет в конце базарного дня, когда его потресканное деревянное колесо замедляет свою круговерть и замирает.

Ты увидишь задымленный вековыми дымами ошский базар, растянувшийся вдоль замусоренной каменистой речки с лепящимися по обрыву человеческими гнездами.

Увидишь плоские, прижатые от ветра камнями крыши чайхан и лавок.

Желто-зеленые пирамиды дынь и оранжевые неподъемные валуны тыкв.

Кирпичные горки молотого перца на прилавках.

Гроздья винограда, наводящие на мысль о зеленоватых легких ферганских садов.

Розовый узгенский рис, ароматный и рассыпчатый в плове, доходящий отсюда до Коканда, Самарканда и Бухары.

Поверх всего этого богатства – спешно расстилаемые ввиду позднего времени брезенты и тряпицы.

Пустеющие ряды.

В кузнечном – еще достукивает молот.

Маленькая ослиная подкова, последняя за день, присоединяется к иссиня-черной груде остальных и будет продана завтра.

В соседних кузнях звякает собираемое железо.

Мальчик лет шести по-взрослому старательно моет в ведре ладони.

Большой круглоплечий отец, стоя на пороге кузницы, протягивает ему полотенце.

И улыбается, видя, что помощник его замечен поздним посетителем.

В опустевшем мясном ряду среди воздетых на крюки туш носятся друг за дружкой, дурачась, молодые мясники в забрызганных кровью фартуках.

Возле закопченного котла в руке резчика лука порхает нож – для завтрашнего плова.

Нескончаемая череда чайхан, где день-деньской толковали, прихлебывали чай, жевали табачную жижу, кряхтели старики, осиротела без своих завсегдатаев.

Старики разбрелись по домам.

Только на крайнем топчане белеет спина чайханщика, присевшего напоследок с приятелями.

Дневные продавцы, сложив товар, сходятся в большой застекленной чайхане на ужин и свои разговоры и сговоры о ценах.

Впервые за день проступает на слух говорок реки, журчащей в мусоре за задами кузниц, лавок, чайхан и караван-сараев еще во времена Великого шелкового пути.

Где те верблюды, тугие мешки, караванщики с грубыми голосами? Где россыпь мечетей вокруг Сулейман-горы?

Базар всех пережил и вот теперь отдыхает.

Выступают над головой пропахшие чесночным дымом звезды.

Перебирает четки консервных банок река.

И пишется всеобщая история чайхан и базаров.

Ош

5 ноября 1985

Ледяная Лета

Автопилот

Я представляю его манекеном в летном шлеме.

С руками, лежащими на штурвале, с устремленным вперед немигающим взглядом стеклянных глаз.

Час назад он объявил, что полет протекает нормально.

Пассажиры мычат во сне в трудных позах, как бы застигнутые бесконечно длящимся мигом.

Только мы двое, он и я, видим, как разрастается ночь.

Всеобщая тьма за иллюминатором.

Затем – коричнево-оранжевая испаряющаяся кайма по дальней дуге горизонта.

Постепенно край его розовеет и голубеет.

Мы летим, и с удвоенной скоростью нам навстречу является новый день.

Москва – Магадан

Золотая Колыма

Белые скулы сопок, поросшие черной колючей щетиной.

Медуза солнца.

Ледяная бездна, где запросто дохнут машины, а люди…

Сагу о тех временах пропели полуторки, на каких ездили по Колымской трассе, глядя через проделанное в наледи на ветровом стекле «окошко» величиной с пятак – натертое солью, чтоб не замерзало.

Заглохшую машину нельзя было ни завести, ни отбуксировать: намертво схватывало трасмиссию на морозе.

Ее бросали до весны.

Заключенных, перевозимых по трассе, ссаживали из кузова каждый час и гнали бегом за машиной километр-другой. Чтобы согреть и живыми доставить до места.

Девять из каждых десятерых тут и остались в этой мерзлой земле.

Но и после, в 50-х, пароход «Балхаш» в своих уставленных шестиярусными нарами трюмах три года вывозил на материк уцелевших.

И то не все уехали.

Немало осталось, и очередь за женщинами растянулась на много лет.

Белые пирамиды сопок, какие не снились фараонам.

Если отыскать на карте: райцентр Сусуман.

Желтые и голубые домики в снежной пелене.

Единственная гостиница с окнами, заложенными для тепла одеялами, переполнена.

Приезжая женщина-инженер ночует в бильярдной.

В теплом крест-накрест платке она дремлет на деревянном диване под стук шаров в ожиданье, когда разойдутся игроки.

Сопки, начиненные золотом, как пирожки.

Гладкие, как бы фаянсовые снаружи. И все источенные внутри ходами шахт, где катят маленькие железные вагончики горняцкого метро, доставляющие смену к забоям и из забоев.

Чумазые шахтеры в черных робах и желтых касках зубоскалят и играют дорогой в карты.

В белесой мгле плавает холодное солнце, похожее на

луну.

Да и бескрайние убитые снегом руины старых выработок наводят на мысль не об этой планете: белые мертвые лабиринты, среди которых едешь, как по самой Луне.

Я искал глазами ребристый след твоего башмака, астронавт Армстронг.

«Рыжьё мыли. Золото было скаженное», – кивает на гипсовые поля шофер, облизывая коросту на губах.

В Магадане, в Холодане…

В десяти тысячах верст от Москвы, заваленной в эту пору лимонами.

Отсюда нас вывез, спас один из этих щеголеватых ледокольных капитанов, что носят лаковые полуботинки и все любители крепкого черного кофе.

Ледокол прокладывал в девственной скорлупе океана широкую черную дорогу.

Лед, расходясь, шуршал о борта и пищал по-птичьи.

Город св. Бичей

Приятелей тут зовут «корефан».

После разбросанного на лагерные бараки Магадана веселый Петропавловск блистает весенним твердым снегом.

Сахарные конусы поставленных в отдалении вулканов похожи на декорации к балету.

Солнце уже припекает и слепит глаза, мешая разглядеть две бесконечные улицы, образующие город.

Они дугою, одна над другой, огибают бухту

с вмерзшими в битый и сросшийся лед ржавыми тушами судов.

По улицам ездят старенькие матросские «форды», вывезенные из загранки на палубах сухогрузов.

На стадионе репетирует фольклорный ансамбль в ярких корякских мехах, отправляемый на ВДНХ.

Здесь заботятся о национальной проблеме.

В 1958-м набрали в ближнем районе коряков-мужчин, сколько сумели поймать, затолкали в самолет и перебросили дальше на север.

Освежить тамошним кровь, чтобы не вымирали.

Город рыбака Петра и мытаря Павла.

Перед управлением порта

на табурете

сидит истопник и вяжет бисерные кошельки и чехлы для ножей.

На продажу.

Палана

Чиновничья дыра.

И прибежище брошенных женами мужиков с материка.

Тут я видел праздничную трибуну, стоящую в голой тундре.

К ней в знаменательные дни съезжаются оленеводы.

Весь экспорт поселка за пределы национального округа

составляют реляции.

И опорожненная посуда.

До сих пор

здешних жителей будоражат воспоминания о сумасшедшей

путине позапрошлого года,

когда рыба валами лежала на берегу.

И ее так и не смогли вывезти на Большую землю.

Великое оссорское сидение

Оссора,

я никогда не забуду твоих изогнутых ветром

кривых сосулек.

В совхоз имени Монтегомы я лететь собирался на вертолете.

Каждый день натягивал меховые штаны и брел по единственной улице к аэродрому, чтоб услышать: «полетов не будет».

И возвращался.

Время остановилось в Оссоре,

на берегу пролива Литке, где в квадратных полыньях ловят корюшку местные рыбаки.

Скоро вместе со всем поселком я стал целыми днями прислушиваться к небу.

Принимая всякий рокот за снижающийся самолет

из края свежих газет.

Когда ничего не происходит, время делается бесконечным.

В гостинице 3-го разряда 4-й категории «Север» предусмотрительно обошлись без люстр, только слабо прикрученные люминесцентные трубки под потолком.

Иначе после каждой пурги находили бы двух-трех повесившихся постояльцев.

Впрочем, в гостиничном коридоре жизнь.

Школьницы гладят фартуки, плачет ребенок.

Курит, листая позапрошлонедельный «Футбол-Хоккей», летчик в унтах.

Торопливо проходят в накинутых сверху костюмов дохах молодые чиновники в галстуках шириною с ладонь.

Можно выпросить мотонарты в соседний рыбацкий поселок.

Там мне рады собаки и дети.

В приспособленном под мастерские ангаре

женщины что-то строчат, согнувшись, на швейных машинках.

Вяжут сети мужчины.

Добрые коряки пошутят:

«Самолетка прилетела!» —

тыкая короткими пальцами в небо.

А потом покажут собак, беговых и грузовых.

И «танец нерпы» – корякский шейк.

Бубен.

Крашенные ольхой красные кухлянки.

Прыжки на снегу.

А можно просто выйти на гостиничное крыльцо.

Щуриться на солнечный туман.

Ослепнуть от золотозубой улыбки рыбацкого бригадира.

И слушать рассказы о тех временах, когда с прибытием весеннего парохода пили шампанское из пивных кружек.

На попутке

Черные и белые сопки под безбрежно натянутым небом.

По сторонам от дороги танцуют, кривляясь, березы.

Речки с именами вроде названий товаров бытовой химии.

И с другими, похожими на птичьи имена.

Олени с тупыми рыбьими мордами.

Светлые заячие следы.

Парусится брезент на капоте.

Вулкан, весь в складках носорожьей кожи, стреляет черным и белым паром, как паровозный гудок.

Черные клыки и пальцы сбегающих по склону каменных

руин.

Белый амфитеатр гор.

О, дорога.

Быть может, дорог мне больше всего недоставало в Оссоре.

Рождение эпоса

Одноглазый коряк в юности побывал экспонатом московского фестиваля, где показывали рисующего оленевода.

Потом, на беду, добрые люди пристроили его в художественное училище.

Там он быстро испортил руку и насмотрелся киноафиш, поразивших его своей красотой. И со вздохом был отправлен обратно в тундру.

Тридцать лет охотился, пил и был покалечен медведем.

В больнице его снова открыли.

Теперь он получает стипендию.

В Петропавловске для него по специальной расходной статье снимают светлый гостиничный номер, там он и живет.

Сочиняет вымученные сказки про охоту, волшебные сопки и царь-олениц и снабжает их бесчисленными рисунками вроде тех, какими школьники разрисовывают тетрадки

Картинки эти заботливо собирает местный музей.

Желтый, сморщенный, в черной пиратской повязке и вязаной шапочке, прикрывающей содранный скальп, он часами готов излагать на ломаном русском свои мысли о происхождении мира и человека – смесь самых наивных понятий с обрывками сведений, почерпнутых из научно-популярных телепередач.

Каждый день к нему приходит опекунша из областного отдела культуры.

Поит чаем.

И, млея от восторга, записывает его рассказы на бумажных листках.