Текст книги "Голыми глазами (сборник)"

И ускользнули наконец, точно выехали из-под намокшего парусинового навеса.

Под светлым небом заблестел впереди подернутый желтоватыми струйками пара коричневый океан.

Тут был край земли.

Все города, деревни, вокзалы остались за спиной.

По ту сторону широкой полосы отлива, усеянной хлопьями пены, мертвыми медузами и крабами, бесились во много рядов буруны.

А еще дальше, за невидимой цепочкой последних островов, лежали неоткрытые материки и земли.

Бросив шофера с машиной и все прошлое, я побрел вдоль океана, подбирая раковины и кусочки янтаря.

Вода прибывала, заливая цепочку следов за спиной, и оставляя лишь ненаписанную сторону жизни.

Так оно и было.

Но за громадным, будто всплывшим из морского песка, валуном мне открылась брошенная рыбачья стоянка.

С обгоревшим в костре бревном, обрывками каната, ржавой бочкой из-под солярки. С вкопанным в берег тяжелым простым столом.

И на его широченной, поседевшей от долгой службы доске, замусоренной клочками красноватой рыбьей шкурки, глубокими и крупными буквами вырезано было рыбацким ножом женское имя. То самое, от которого я убегал через всю страну.

Домодедово – Хабаровск – Троицкое – Амурск – Владивосток – Корсаков – Южно-Сахалинск – Холмск – Берег Охотского Моря

Август – сентябрь 1979

Восточные миниатюры

Прибытие

О, самолеты, исполняющие желания:

возвращенье сюда я замыслил у океана. И вот

заволновался, когда вышла из облаков сшитая

из разноцветных кусочков земля,

маленькая и древняя, как молитвенный коврик.

Край пророчествующих камней,

где осень похожа на тощее лето, а зима на осень,

где дружат кетмень и халат,

а лоза кажется неживой, но плодоносит.

Где за горами бьется неверный зверь – Кафирниган.

Тут яркие платья светятся в бетонных рощицах будущих

виноградников,

и у женщин нежные взгляды и тяжеловатые ноги,

мужчины же со свирепыми бородами и добрыми

тигриными глазами восседают,

а в городских кафе мальчики танцуют с мальчиками,

распространяя запах пота.

Ты видишь: вечно бежит гончар по деревянному кругу,

а лепешки обжигают в печи, как глину,

и одинокий молельщик застыл у входа в мечеть, отставив

калоши со свастикой на подметках и задумавшись о жизни,

соединившей заветы пророка с первыми МТС.

И свадьба с бубнами и танцами, кружась, перемещается

по улице,

будто катится торжественная арба.

Ко мне приходит мой приятель,

прыщавый молодой таджик с блюдом плова, завернутым

в радужный платок,

и развлекает веселым косноязычным разговором.

По примыкающим к гостинице правительственным кущам

в темноте пробирается человек со спортивной винтовкой.

У него вид наемного убийцы.

С каждым выстрелом тяжелые черные тряпки

шлепаются на землю с крыш и галереек:

дважды в год он бьет кошек,

могущих непристойным ором обеспокоить съехавшихся

на пленум гостей.

Ночью поедаю дыню, курю и читаю сказки «1001 ночи»,

полные наивных непристойностей.

Птичья чайхана

Никогда больше я не смог отыскать эту чайхану.

Тот раз я оказался в ней, случайно свернув за розовые дувалы. Меня прельстил зеленый чай, что и в жару пьется лучше ледяного вина, а осенью и зимой согревает.

Одни только старики в теплых зимних халатах горбились на деревянных насестах, прикрытых полосатыми тряпками.

Позже я разглядел и двух-трех мужчин помоложе, с ласковыми лицами под широкими смоляными бородами, державшихся незаметно, видимо, проходивших посвящение в старики.

Молчаливые старцы пили чай, откусывая от мелких, еле сладких белых конфет, рассыпанных перед каждым на тарелочке. Некоторые засовывали зеленый табак под язык и сидели, закрыв глаза, неподвижно, время от времени привычно перематывая на голове платок, обернутый вокруг черной или памирской цветной тюбетейки. Из-за дувала тек тягучий сладковатый дым кипящей в масле рыбы.

Повсюду в этой чайхане – возле сидящих, в ветвях чинар, на решетке виноградника, где лежали сухие и пыльные в эту пору пустые плети, – стояли и висели клетки с перепелами, кенарями, попугаями, кекликами. Иные были накрыты белыми или цветными чехлами, и оттуда доносилось бесконечное «тау-тау» с небольшими промежутками, равными птичьему дыханью.

Привязанный к толстому стволу, бился, как сердце, красный в голубую крапину мешочек с упрятанным в него перепелиным подростком.

То была перепелиная чайхана, и каждый старик обладал своею птицей.

Крупные, с темно-красными и острыми, как гнутое сапожное шило, клювами, с мощными страусиными ногами, взрослые бойцы смирели в скрюченных руках, извлекаемые из цветных мешочков, поглаживаемые, умываемые стариковскими губами.

Иногда им давали небольшие пробежки по расстеленному платку, не выпуская из рук.

Старики пили чай.

Приходили и уходили люди с круглыми клетками.

Узкие желтые листья сыпались сверху и, как стружка, плавали на дне остывших пиалок.

Упрятанные под халаты мешочки бились, точно птичьи сердца.

Мне хотелось свести знакомство с их владельцами.

Попасть туда, где в старом сарае или на условленном пустыре затеваются перепелиные схватки. Я слышал, что там старики дают волю страстям, играя на большие деньги. Я решил непременно вернуться в птичью чайхану.

Но я не нашел ее больше, хотя долго бродил среди розоватых дувалов и даже обонял отдаленный масляный дым кипящей в котлах рыбы.

Путешествие в зимнем халате

Через горы,

на юг, к афганской границе,

по случаю мчал меня мутавалли дальней мечети

на своем «жигуленке» цвета зеленого пламени, излюбленного детьми ислама. Он был любитель быстрой езды и то и дело, с именем Аллаха на устах, бросал машину в рискованные обгоны под носом встречных грузовиков.

Мокрое шоссе петляло, как овечья тропа.

Над ним играли запорошенные снегом черные, рыжие и розовые скалы, редко поросшие кустиками.

Внизу можно было разобрать едва намеченные строчки молодых гранатовых садов.

Кое-где по склону сползали одна-две глинобитные хибарки, окруженные дувалом. Несколько овец чернели там на снегу. При них старик в синем халате, подпоясанный красным платком, с головой, обмотанной чем-то пестрым. Опираясь на палку, он глядит на пробегающий автомобиль.

Его родной брат, увязав бело-зеленые, как арбузы, мешки к седлу, трусит на ослике в гору далеко впереди.

Наконец, «жигуленок» пошел на снижение, как самолет.

Внизу нас встречали поля в полосатых весенних халатах.

Мусульманские иды

Ид-новруз.

Весенний праздник, когда в домах режут барашков, в гор-парке играет музыка, а на зеленой ложбине возле кладбища устраивают соревнования по борьбе.

Борцов и болельщиков с утра свозят из окрестных колхозов бортовыми машинами.

В закопченных казанах исходит паром плов, чадят шашлыки, а в голубизне над лужайкой уверенно и крепко стоит бумажный змей.

Арену для борцов засыпают опилками.

Мальчишки, не попавшие в круг, лезут на деревья, ломая зацветшие ветви.

Их удачливые товарищи, расстелив халаты, устроились у самых опилок.

Зрители усаживаются прямо на траву, а позади стоят, вытягивая шеи.

По свободному кругу мечется длиннобородый распорядитель в черном халате, с высокой страннической клюкой. Он выкликает имена борцов.

Для затравки призывается молодняк.

Скинув шаровары, босиком, не по-детски серьезные малыши становятся рядом. И начинают, прикоснувшись рукой к земле. Мальчишек стравливают. Спины их делаются квадратными под окриками старших. Лица напряжены и узкоглазы, в них ненависть и страх. Один-таки подловил, и маленький враг летит на спину, беззащитно мелькнув в трусах жалким коричневым комочком.

Потеха катится дальше.

Мелюзгу сменяют два деда – веселые, беззубые и одинаковые, только один в тюбетейке, а второй еще в зимней ушанке. Стащив калоши и чапаны, они тоже принимаются таскать и подсекать друг дружку под гогот публики.

Кое-как повалившись, старики уходят в обнимку.

Но выскакивает на опилки обиженный комедией, крепкий, как чинара, старый «бобо», боровшийся еще до колхозов. Никто не откликается на вызов, но он все ж принимается стягивать халат, что-то крича и озираясь. С трудами, его уводят, успокаивая и помогая попасть в рукав.

Пришел черед настоящих бойцов.

Выходят и, коснувшись земли рукой, приступают к делу колхозные силачи с круглыми, как валуны, плечами.

Позиционная борьба, упирающиеся спины. Нечто непобедимое и медленное, как геологический процесс. Лица, наполненные кровью.

Тут же на корточках готовится следующая пара. Наклонив голову, один закрыл ладонями глаза. Другой неподвижно глядит поверх обращенных к арене лиц, пересыпая рукой мокрые опилки, будто перебирая четки.

Треск рубах, крики из толпы, свежий запах лесопилки от взрытой ногами арены.

Через головы зрителей победителям передают призы – стопки красных и синих пиалок.

Болельщики, напирая, сужают круг, и распорядитель с бледным лицом вновь и вновь расталкивает его, обводя своей клюкой прямо по ногам передних мальчишек. Те отползают, прикрываясь от его ударов ватными рукавами.

Впереди, на почетном месте среди детей, сидит молодой имам из соседней мечети. Он специально приехал между намазами, его зеленый «жигуленок» отдыхает на краю лужайки, заботливо прикрытый чьим-то халатом, чтоб не грелось внутри. Бархатная зеленая тюбетейка напоминает о путешествии в Мекку, лицо светится восторгом. Все знают, что ходжи великий охотник смотреть борьбу.

Завтрак у колючей проволоки

Желтый Пяндж тянет воды вдоль желтой осоки

своих берегов.

Развалины селения на афганской стороне похожи

на археологические раскопки.

У нас зеленеют холмы с плавными женскими очертаниями,

натянутая пограничниками проволока блестит в кустах,

и старый парадный чабан со звездой под новым халатом

попивает бесцветный чай.

Года два он уже не пасет,

ноги в сияющих сапогах,

доставленных вместе со звездой и халатом,

так кривы и тонки,

что когда старик поднимается,

кажется,

по карте местности переставляют циркуль.

А места хороши.

Его сын или зять

запер в загоне овец и подсел к костерку.

Он дал мне бинокль,

в который высматривают волков, перегоняя отару,

показал на афганский берег.

Там останки глиняных стен, дувалов, печей для лепешек,

ни души,

лишь у самой воды

человек в исподнем белье

стирает желтоватые тряпки.

«Прилетали три самолета.

Там банда была, говорят. Пришла из Китая»,

молодой выбирает русские слова,

«Колесом водяным над деревней кружили.

Очень быстро, и пускали ракеты.

Улетели.

Там горело, потом все ушли».

Замолчал.

Пьем чай, отрывая лохмотья от тонкой лепешки.

В небе, высоко-высоко, посверкивает сложенный

из серебряной бумаги самолетик,

игрушка летит за афганские горы.

Дочурка молодого чабана

разглядывает нас,

с рук не спуская серого новорожденного козленка,

заменяющего ей куклу или кошку.

Пророки

Улетающих в ночь

заспанная дежурная вела нас безмолвных

по бетонному полю

под засветлевшим к утру небом

мимо темных спящих самолетов,

укрытых парусиной, как саркофаги.

Только в голове одного

горел рубиновый огонек за пилотским стеклом,

забытый на приборной доске,

тревожный,

как мысль в темной голове пророка

из тех, что бродили по этой земле.

Душанбе – Гиссар – Куляб – Курган-Тюбе – Пархар – Шаартуз

Осень 1979, весна 1980, зима 1984

Архангельские листки

1.

Порт Экономия… Фактория… Архангельск…

(я лепечу)

архангел пароходов…

Бесцветная зрячая ночь

похожая на день незрячий.

Парадный проспект от вокзала до набережной прогулок,

где в саду у почтамта

ископаемый танк,

прародитель английский всех монстров:

уродина мертвая

стала добычей детей.

2.

В стороне от нарядных трамваев

поленницы дров

за старьем деревянных домов,

отопленье печное,

и дощатые палубы мостовых

звучат под ногами, как бубен громадный,

сохранивший

ритм изначальный шагов

рыбаков, корабелов, матросов.

3.

Место,

где, не закончив творенья,

плохо разобраны воды и тверди.

Рыжий саксофонист,

от башлей уплыв ресторанных

в острова,

песню тощую выдувает в охотку.

И черно-пестрой мелодией через кусты

к нему с островков, пораскиданных в дельте,

выходят коровы,

в чьих утробах проснулся забытый пастуший рожок.

4.

Желтый день, каких тут не бывает,

вытекший вдруг из разбитого лета,

выгнал жителей

на самую бесконечную набережную в мире,

где пароходы, яхты

и золотой старательский песок пляжа,

который женщины отряхивают с розовых ступней,

выходя на нагретые камни.

Корабельные надстройки яхт-клуба.

В резном доме заводчика устроилась библиотека.

Каменные зевы лабазов и складов, торговавших прежде

по морю до самой Европы.

Репродукторы репетируют флотские марши.

Женщины в блузках.

Катят коляски,

поглядывая на морячков, вернувшихся из загранки.

Одиночки, семьи, подростки.

Какие-то немцы.

«Прогуляемся до партархива?..»

«Вечером джаз у моряков».

«Два лесовоза стали вчера под погрузку».

«Модные шмотки. В порту их всегда можно достать».

«Лучше на танцы».

Плечи девушек тронуты солнцем,

кроме полосок бретелек.

Мальчишки купаются.

Духовые флотские марши.

5.

По ночам

с середины реки доносятся стоны землечерпалки:

так могли бы кричать

портальные краны, совокупляясь.

Там углубляют фарватер.

6.

Ветер переменился.

7.

На Соловках моросит,

подмокший народ, возвращаясь от Переговорного камня,

забредает в часовню,

где с печью для обжига глины обосновался

неофит ленинградский в юной бородке,

обладатель патента.

Он лепит свои безделушки, их обжигает,

проповедует тихо

и в храме торгует.

В келье,

крашенной кое-как под общежитье,

ходит в коротких подтяжках

председатель архипелага.

Закипает картошка на плитке.

Он развивает мечту,

как заберет под стекло творенье усердных монахов,

а пока

о прокладке канализации и водопровода.

За стеной, в келье номер 12,

практикантки из ПТУ в расстегнутых блузках

на коленях у взрослых друзей.

Где-то водки достали,

малолетки.

Неприятности будут у мэра.

8.

Отход в 17.30.

Пароход,

приседая кормой в мрачном море,

перевозит латышских туристов.

Бар-салон наполняет

прибалтийский чудесный акцент,

округлый, как легкий янтарь.

Глубокие кресла в сигаретном дымке.

Мальчишка-бармен,

накрахмаленный и элегантный, как птица,

беспрерывно готовит благоухающий кофе,

весь секрет которого в контрабандных зернах,

а также

мешает тошнотворные коктейли без алкоголя,

гордясь ими страшно,

ибо автор рецепта.

Латыши их в соломинки тянут,

наблюдая,

как море всплывает и тонет за бесконечным окном:

они любуются растрепанной, волокнистой

линией горизонта,

в которой запутались чайки.

9.

Снова смена погоды.

Новенькое солнце

скатилось с берега, оставив чернеть шеи

кранов Солóмбалы.

Набережная ушла в золотое море,

и рыболовы, используя отлив, воруют его на блесну.

В жирном золоте бликов

пара крошечных черных буксиров тянет плот,

точно крышку сдвигает с реки.

Яхта чертит желтое небо острым крылом.

Паруса и веревки.

На тот берег пыхтит,

расталкивая розовый сироп, паровой катерок

с самоварной трубой,

быть может, еще со времен Макарова-пароходчика

везет пассажиров.

Sic transit…

Архангельск

Июль 1987

Вечный город

Вылупившись в окрестных долинах, как из хрупкого яйца, из голубой утренней дымки, на древний город навалился день из раскаленной глины.

Криво карабкается вверх по холмам розовая путаница старых ура-тюбинских улиц.

Они тесны и, подобно коридорам больших коммунальных квартир откровенно населены бытом. Сюда выходят в шлепанцах. Завернутые в платки соседки выскакивают из голубых дверей попросить или дать взаймы стакан гороха и судачат, застряв на пороге. На свадьбу всю улицу завешивают коврами от ворот до ворот и расставляют бесконечный стол, за которым она пирует. А мостовую подметают домашним веником. Тут живут.

Великая коммуналка Востока, где посередке журчит по каменному желобу сток, а к пышущим жаром глиняным стенам лепится пестрая туземная мелкота под присмотром девочек постарше.

Двенадцатилетние невесты в узорчатых штанишках чинно сидят на корточках, похожие на больших ярких птиц с грязными босыми ступнями. Они заняты бесконечной болтовней.

Смуглые подростки азартно играют в орехи.

И точно как в коридоры моего детства, случайным движением воздуха заносит из-за стен и дувалов кухонные запахи – плова, кипящего масла и каких-то пряностей.

Мне смешна гордыня Афин и Рима, уберегших одни развалины. Тут, в потерявшем свою историю Ура-Тюбе, вижу я живую вечную жизнь.

Тут про любой дом возможно сказать, что ему и 30, и 300, и 1300 лет. Потому что на протяжении веков быт неуклонно возрождался здесь на тех же самых местах и в тех же самых формах. И древнее неотделимо перемешалось с новым.

Невесть как протиснувшийся сюда ярко-зеленый «москвич» спрятался от окаменевшего в зените солнца под той самой разлегшейся на решетке лозой, где еще вчера отдыхал утомленный дальней ходжентской дорогой ослик, ненавидящий дни большого базара в ханской столице.

А в свежеструганый каркас нового дома, сложенного этим летом из хранящих форму ладоней глиняных комков, вставлена темная четырехсотлетняя балка, вытесанная еще прапрапрапрадедом нынешнего строителя для далекого предтечи теперешнего дома из вечной, не знающей старости арчи…

Резкий свет обнажает изумительную простоту быта, неотличимую от бедности. Но она так подходит климату и месту, что и не ведает, что она – бедность. А потому легко соседствует с роскошью.

Я видел взрослых и детей, мирно ужинавших лепешками с чаем под драгоценными узорными сталактитами потолка в жилище некоего прежнего богача – шедевре, занесенном в мировые каталоги. На роспись его, по преданию, ушли белки миллиона яиц, скупленных во всех 364 кишлаках округи. Это все равно как застать обедающую семью в одном из парадных залов Эрмитажа. Тем не менее они знали истинную цену своему жилью и вовсе не были смущены посещением: «Заходите, попейте чаю…»

Устойчивость жизни, порядок которой заведен века, века назад.

В квартальной чайхане которое тысячелетье заседают старики на широких деревянных помостах, застланных пестрыми одеялами.

Вернувшись из контор и фабрик и облачившись в халаты, приходят сюда и молодые круглоплечие хозяева окрестных домов.

Прихлебывая чай, они неспешно передвигают фигуры по рассохшейся от времени шахматной доске с почти стершимися шашечками, так что конь, приподнятый над полем битвы задумчивой толстопалой рукой, едва не наобум выбирает себе дорогу. В дальнем углу мелет не слушаемый никем приглушенный телевизор.

Птица в клетке тенькает, как часы.

Подхваченная течением времени галерейка чайханы выходит на затененный чинарами квадратный водоем – хаус. Его удачно отрыли на роднике, и он заполнен голубоватой горной водой, в которой лениво шевелит плавниками выросшая до невероятных размеров аквариумная рыбка в черном бархатном платье и распускают оранжевые вуали две красные, поменьше, подруги ее. Над ними на фоне устилающей дно дрожащей гальки медленно кружат предназначенные к съедению бесполосый зеленоватый арбуз и круглая дынька, похожие на планету с желтым спутником.

Чайхана с хаусом – гордость квартала.

Их сооружали всем миром. Бойкий золотозубый юнец, служивший в армии под Рязанью и взявший роль гида, пояснил, что молодежь хотела устроить и дискотеку в пустующей рядом развалине. Но некому ходить, местных девушек не пускают из дома.

Они приставлены к бесконечным младшим братьям, сестрам и племянникам и со временем будут выданы замуж по договоренности между родителями помимо всяких дискотек.

Другое дело в «новом» городе, где живет много русских, татарок. Те ходят и в кино, и на танцы в клуб.

Новый город расползается четырехэтажными коробкáми внизу, вдоль бетонного речного русла.

У него автобусы, канализация, столовые.

В горпарковских кущах скучает за ржавой железной сеткой павлин и красуется среди выметенных дорожек русская Венера с обломком весла.

Но когда вечерний мрак густеет и все погружается в теплую, просверленную цикадами ночь, над бетонными кварталами, усеянными квадратными глазами, вновь господствует распростертый на темных, с редкими звездочками огней, холмах непобедимый старый город. Он верен себе и рано ложится. Там еще кое-кто сохранил привычку стелить на плоских крышах и засыпать глядя в древнее, поворачивающееся на оси, испещренное письменами небо.

Ура-Тюбе

31 августа 1987

Батумские наброски

* * *

горная речка

вся в мелких круглых камешках наводила на мысль

что где-то там наверху

раскричавшаяся хозяйка

вы́сыпала в сердцах поток разноцветной фасоли

из необъятного мешка

* * *

по дорожкам

приморского парка в страусиных пальмах

брюхатые мужчины

с золотыми сверкающими гайками на волосатых пальцах

прогуливают своих юных

купленных в универмаге жен

1986(?)

Открытки из Румынии

Развлечение

подвальчик

набит третьесортными путешествующими

вроде меня

тут царит

старый цыган с омерзительным выражением лица

и с чудесной скрипкой