Текст книги "Код розенкрейцеров"

Летний вечер незаметно перешел в ночь. Тьма сгустилась над деревушкой Забудкино, над дачей, в которой под обновленной крышей спали сладким сном заботливая жена и малолетние дети историка. Но гуще всего она, казалось, была над столом, за которым сидел Олегов. Возможно, это необъяснимое явление создавала именно старая трехлинейная керосиновая лампа, чей тускловатый, но столь уютный свет вырывал из мрака кусок стола с раскрытой на нем тетрадью, резко очерчивал профиль пытливого историка, его вздернутый нос, пухлые губы. Иногда Егор чуть поворачивал голову, и тогда отраженные в толстых линзах очков лучики света пронизывали тьму, словно маленькие прожекторы.

Вокруг лампы вилась мошкара, иногда влетая внутрь и с легким треском распадаясь в пыль. Но ученый не замечал происходящего вокруг. Не видел он и жену, которая в ночной рубашке выглянула из дверей дачи, сонно взглянула на мужа, хотела позвать его в дом, но, всмотревшись в отрешенное, сосредоточенное лицо, не решилась, покачала головой и вновь отправилась спать. Чтение грязноватых потрепанных тетрадок настолько увлекло его, что он забыл о сне, о времени, да и вообще о том, где он находится.

Очнулся он лишь тогда, когда ночь стала отступать, холодок заставил зябко поежиться, а тьма сменилась серым предрассветным сумраком.

Олегов зевнул и потянулся. Лампа коптила, он подкрутил фитиль и невидяще уставился на яркий огонек, пытаясь осознать прочитанное, соединить его в единую картину. Все было зыбко, туманно, отрывочно. Безусловно, автор записок писал их исключительно для себя, поэтому некоторые события были намечены лишь пунктиром, а иные отсутствовали вовсе, и пропадало связующее звено, которое приходилось домысливать. К тому же имелись куски, либо написанные на каком-то неведомом диалекте, либо зашифрованные. Некоторых терминов, встречающихся в тексте, он просто не понимал, о значении других смутно догадывался. И все же прикосновение к чужой жизни, к событиям, которые ни при каких обстоятельствах не могли случиться с ним самим, настолько взволновали Олегова, что он почти силой заставил себя оторваться от чтения, подняться со скамьи и пойти в дом.

Скрипнула дверь.

– Это ты? – сонно спросила жена. – Уже утро? Что ты там так долго делал?

– Читал, – односложно ответил Олегов, взбираясь на печку. Он растянулся на лежанке и только теперь почувствовал, как устал. Занемевшее тело понемногу расслаблялось, но сон не шел. Он вновь попытался собрать воедино только что прочитанное. Перед глазами возникла картинка. И хотя Олегов никогда не был в Праге, он тут же представил небольшой старинный домик, стоящий под высоченными липами.

«Некогда в Праге, на одной из древних улочек Градчан стоял дом…»

«В этом доме собирались…»

Кто же собирался? Неизвестный автор называет их братьями Креста и Розы. Впрочем, вернемся к началу. Чешские тетрадки начинались с описания неожиданного и поспешного бегства.

Из записок, найденных на чердаке

«…Сегодня принято окончательное решение уехать из Праги, да и вообще из страны. Куда? Лучше всего в Польшу, к тамошним братьям. А здесь становится все опасней. Прошло почти полгода, как немцы оккупировали страну. Разве еще год-полтора назад в это мог кто-нибудь поверить? И вот нас предали. Те, кто все время твердил о поддержке, о согласованных действиях, отдали Чехословакию на поругание германцам.

Конечно, можно переждать события и здесь, но кто знает, что может случиться с детьми. В последнее время вокруг них, как мне кажется, сгущаются тучи. Видимо, кто-то прознал о том, что они собой представляют. Да что там прознал! Не стоит кривить душой. Германцы определенно знают о Плане. Пару раз ко мне заходил этот холеный офицерчик. Ничего конкретно не говорил, интересовался орденом, рассказывал, что увлекается историей тайных союзов, собирает информацию… Безусловно собирает! Только вот о чем?! Однако какое мое дело. Слежки за нами, похоже, нет. Так что бежать никто не мешает. Завтра соберем чемоданы – и в путь.

Поезда переполнены. Все как будто стронулись с насиженных мест. Устроились, хвала Творцу, с относительным комфортом. Несколько раз проверяли документы, сначала в Пардубице, потом на самой границе, в Моравской Остраве. Нескольких человек при мне арестовали и куда-то увели. Среди них были не только евреи, но, похоже, переодетые офицеры. Нас, однако, сия чаша миновала. Граница с Польшей перекрыта, однако мне удалось договориться с местным жителем. За некоторую мзду он переправит нас в Польшу…»

Олегов задумался. К сожалению, его немецкий, которым он так гордился, оказывается, хромает. Во всяком случае, знаний явно недостаточно, чтобы досконально разобраться в тексте дневника. Простые описания он понимает, а остальное… неизвестный автор дневника с детьми, похоже, детей было несколько, бежит из оккупированной Чехословакии в Польшу, почему-то во Львов. Там тоже обитают братья таинственного ордена, они предоставляют беглецам временное убежище. Но вскоре война приходит и туда. Немцы и русские одновременно вступают в Польшу, одни с запада, другие с востока. Вынужденное путешествие продолжается.

Теперь они движутся в глубь России и наконец в октябре тридцать девятого прибывают в Тихореченск. Это, так сказать, общая канва. Детей, как пишет автор дневника, удалось пристроить. Куда? К кому? Об этом ни слова. Сам же он, согласно полученным инструкциям, должен только наблюдать и оказывать помощь в случае чрезвычайном.

Из текста казалось не совсем ясным: попали ли они в Тихореченск случайно или так было предусмотрено заранее. Скорее всего данный пункт назначения являлся одним из запасных вариантов. Похоже, некие люди в городе знали об их приезде и оказали необходимую помощь.

Но кто все-таки были эти дети и автор дневника? Может быть, шпионы? Олегов усмехнулся про себя. Советскому человеку везде мерещатся шпионы. Вряд ли подобный способ засылки мог иметь место. Скорее всего речь идет об обычных беженцах. Но что это тогда за братья Креста и Розы? Какая-то тайная секта? Крест и Роза, несомненно, знакомые ему символы. Крест по-немецки «крейц», роза так и будет – «роза». Крайцрозе… Розекрайц… Розенкрейцеры?! Вовсе элементарно. Скорее всего речь идет действительно о розенкрейцерах. Но что это дает? Олегов попытался вспомнить, кто же такие эти самые розенкрейцеры? Какой-то мистический орден вроде масонского. Но и только. Зачем, скажите на милость, неизвестному господину тащиться через охваченную войной Европу, через бескрайнюю Россию, да еще с малолетними детьми? Значит?.. Значит, пытался их увести от какой-то опасности. Он хмыкнул. Это как раз наиболее очевидно. Ясно, что подобный вояж совершался не в познавательных целях. Но что это за опасность? Почему автор не остался с детьми, а, как он пишет, «пристроил их»? Куда пристроил? Что с ними было дальше? Целые куски дневника оставались непрочитанными. Олегов мог понять в них лишь отдельные слова. Шифр? Возможно. Или эти мистические пассажи. Тут текст был более-менее ясен, то есть ясен был перевод слов, но вот связать его в единое целое никак не удавалось. Набор слов, и только. Ладно, давай-ка спать, сказал он самому себе. Завтра попытаюсь разобраться на свежую голову.

Когда он проснулся, в комнате было пусто. Мерно тикали ходики. Он взглянул на них. Ого! Почти полдень… Ничего себе продрых. На столе стояла большая чашка с молоком, прикрытая громадным ломтем хлеба, намазанным медом. Рядом лежала записка: «Мы ушли в лес».

Егор умылся из рукомойника, чертыхаясь с непривычки: примитивный агрегат никак не хотел выдавать воду нормальными порциями. Потом он вернулся в дом, смахнул с хлеба увязшую в меде осу, начал завтракать. Идиллия! Внезапно вспомнил о дневнике. Тьфу ты! Ведь не даст, проклятый, отдыхать в свое удовольствие. Накрепко засел в голову. Взяться за него, что ли, снова? А может, попробовать расспросить хозяйку.

Анисья Трофимовна, как и вчера, копалась в огороде.

– А, товарищ ученый… – она разогнулась и посмотрела на Олегова. – Долго спите, а ваши-то в лес пошли.

– Я вот что хотел спросить, – поздоровавшись, неуверенно сказал Егор, – вчера всю ночь читал дневник, оставшийся после вашего прежнего постояльца…

– Тетрадки? – равнодушно спросила хозяйка. – Так они вроде не по-нашему написаны.

– По-немецки. Я немного понимаю.

– И как, интересные? А я, знаете, хотела сжечь. И сундучок тоже. Все!

– И хорошо, что не сожгли! – горячо воскликнул Олегов.

– А чего он там пишет?

– Так, разное… – замялся Егор. – Как он ехал сюда из самой Чехословакии. Ну и всякое еще… А что он был за человек?

– Непонятный! – резко сказала хозяйка. – Совсем мне непонятный. Вот ты ученый, образованный – не то что я – да и другие, что вокруг живут, а мне понятен. Потому как наш – русский. А этот вовсе непонятен. Появился он тут не то в сорок шестом, не то в сорок седьмом. Словом, сразу после войны. Оборванный, неприкаянный… Тогда все были одеты бог весть во что, ну а этот уж совсем оборванец. Жил поначалу не здесь. Возле станции халупа была – барак, он потом сгорел. Так он в том бараке и обитал. Там еще несколько человек жили. Эвакуированные вроде или бродяги. Не поймешь. Одна большая комнатища. Буржуйка стояла… Вот от этой буржуйки потом барак и занялся… А в вашей хате в те поры я сама обитала, пока со своим не сошлась, – она кивнула на дом. – Ну а как сошлась, хата пустовать стала. Тогда дачников еще не было… Как барак спалили, пустила его. Из жалости… Ну и для присмотру. Дом без присмотру, понимаешь ты, ветшает. Думала, ну какой из него, из старика то есть, прок. Однако он принес деньги… Я даже удивилась: откуда у него деньги. Но платил за постой исправно. Хоть и немного, но в срок. И все равно он был странный. Чем жил, непонятно. Иногда на станции пропадал, подрабатывал там вроде. Пути, может, ремонтировал… Нет, – вспомнила она, – обходчиком был. Знаешь, ходят по путям с молотком, по рельсам колотят. Вот-вот. Иногда он уезжал куда-то. Бывало, что и надолго. Летом работал мало. Все больше по лесу шатался. Уж зачем – не знаю. Раз, помню, за ягодами пошла… У меня тут свое место есть. Далеко. Верст пять идти нужно. Глухомань там. Никого, считай, не бывает. Почти пришла, и вдруг, гляжу, человек. У меня аж сердце упало. Не люблю, когда по лесу незнакомые шастают. Присмотрелась. Так это же Иван Иванович. Мы его Иваном Ивановичем звали… Какую-то травку перед носом вертит. И так занят, что вокруг ничего не видит. Я с ним даже окликаться не стала. Зачем? Вижу, занят человек. И то… ты знаешь, у нас тут некоторые его колдуном считали… Побаивались. Правда, ни в чем плохом не был замечен. Даже лечил кое-кого. Меня, например. Раз сильно простудилась. В жару была… Пришел… Принес какие-то травы. Самому сказал, как заваривать. И знаешь, попила три дня, и полегчало.

– А как его звали? – поинтересовался Олегов.

– Я же сказала, Иван Иванович.

– Это вы его так называли, а настоящее имя?

Хозяйка задумчиво уставилась в небо, потом растерянно посмотрела на Егора:

– Имя какое-то уж вовсе мудреное. Не упомню. Называл он. А мы все больше: Иван Иванович да Иван Иванович…

– А фамилия? – не отставал Олегов.

– Ведь помнила. Участковый еще приходил интересоваться. Такая смешная фамилия… Птичья. Птица есть такая. Рыбой питается.

– Журавль?

– Да нет!

– Цапля?

– Постой, не мешай. Ara-ага. Еще у птицы этой мешок под клювом висит.

– Пеликан?

– Точно! Пеликан! Все-то вы, ученые, знаете. Пеликаном его звали.

– Неужели так один и жил? – не отставал Олегов. – И никто к нему не приезжал?

– Не знаю. Может, кто и бывал. Я сама не видела. – Она несколько замялась, потом демонстративно оглядела огород: – Работать надо… Солнышко-то вон как высоко.

Олегов понял: разговаривать дальше с ним не желают. И все же он не сдавался.

– Ну а умер он когда? И как?

– Вот прицепился! – недовольно произнесла хозяйка. Потом, видимо, вспомнив о своих планах насчет дочери, смягчилась.

– Поездом его зарезало… Кто говорил, что сам бросился… Не знаю… Не видела. Помню, в пятьдесят шестом это случилось, в том годе Сталина обосрали. В мае или в июне тогда к нему женщина приехала. Вернее, девка. Молодая и красивая. И одета хорошо. Такое меня любопытство разобрало. Может, думаю, дочь? Просидели они в избе довольно долго, часа четыре или больше. А я все в окошко глядела, хотела рассмотреть ее получше. Под вечер она выходит. Одна. Он даже не проводил. Сразу на станцию пошла, а старик так и остался в доме. А на другой день он – тово… Ну и все. Схоронили его за линией. Там у нас кладбище. Больше я ничего не знаю. А может, ты чего вычитал в его тетрадках, так расскажи?

– В том-то и дело, что ничего из них не понятно, – удрученно сказал Егор.

– А непонятно, так и пускай себе. А ты их лучше сожги.

На этом разговор был окончен, и хозяйка снова предалась огородному труду.

Егор Александрович отправился на свою половину и некоторое время бессмысленно слонялся по двору. Семейство его не вернулось с прогулки, и делать было совершенно нечего. Он вошел в дом, снова достал тетрадки, вернулся во двор. Сел за стол и начал листать их. Однако вчерашнего интереса уже не было. Присутствовало скорее безразличие, даже некое отвращение. Чужая, неведомая ему жизнь заключалась под этими истрепанными корками. Было совершенно непонятно, почему человек, несомненно, образованный, к тому же иностранный подданный, застрял в глуши, прозябал, бедствовал, а потом лишил себя жизни. Какая причина, какая цель вела его к этому заброшенному полустанку в глубине России? Ответа на этот вопрос он, Олегов, видимо, никогда уже не получит. Конечно, можно взяться за эти тетради основательно. Обложиться словарями, перевести, расшифровать. Но зачем? Может быть, последовать совету хозяйки, сжечь тетради и не забивать себе голову? Он вспомнил, что в сундучке имелось несколько книг, принес и их.

Какой-то немецкий роман без начала. Верхняя крышка переплета и первые тридцать страниц отсутствуют. Готический шрифт почти невозможно читать. Еще один том, те же готические литеры… На обложке название труда: «Химическое бракосочетание Христиана Розенкрейца», автор – Иоганн Валентин Андреаэ. Олегов пожал плечами. Ерунда, бред… При чем тут свадьба и химия? Или это аллегория? Даже странно, он историк, и ничего не знает о розенкрейцерах. Был бы в городе, отправился бы в институтскую библиотеку или, на худой конец, в публичку. Третья книга – Гете. Здоровенный том. И как этот самый Пеликан пронес его сквозь все свои странствия? Олегов взял том двумя руками и прикинул его вес. Килограмма три, не меньше.

Неожиданно из книги вывалился какой-то желтый листочек. Егор поднял бумажку, близоруко всмотрелся. Это был корешок почтового перевода. Адрес получателя: Тихореченск, улица Щорса, 12–28. Десантовой Аглае Осиповне. Егор потряс том. Из него выпало еще несколько листочков. Тоже корешки переводов. Адрес на всех один и тот же. Олегов тщательно перелистал книгу. В ней нашлось еще несколько листочков. Он пересчитал их, потом сходил в дом за очками и попытался разобрать даты переводов. Самый ранний отправлен в июне 1948 года, последний – в декабре 1954-го. А умер он, если верить хозяйке, в начале лета 1956-го. Значит, полтора года переводы не посылал? Почему? Может, денег не было?

Суммы переводов не особенно большие, но и не маленькие: 500, 700 рублей, даже тысяча. Студенческая стипендия – 230 рублей, а сколько, интересно, получает путевой обходчик? Вот и адресок появился. Не та ли это Аглая Осиповна, что приезжала к старику? Хотя вряд ли. Переводы посылались на протяжении семи лет. Редкая фамилия – Десантова. Запоминающаяся. В случае чего легко найти через паспортный стол, если, скажем, адрес сменился. Найти? – тут же одернул он самого себя. Для чего? Но ведь интересно. А хорошо ли это – лезть в чужую жизнь? Но он пока никуда не лезет. А если и попробует, то кто ему может запретить? Он историк. Интересуется Средними веками, а розенкрейцеры – это будто как раз Средние века. Да и просто интересно. Уж очень необычная история, даже загадочная. Впрочем, это только размышлизмы. Никуда он, конечно, не отправится, никого не будет искать. Приехал отдыхать, так отдыхай.

Олегов начал собирать в аккуратную стопку книги и тетради и в этот миг услышал веселые голоса детей, возвращающихся с прогулки.

ГЛАВА 2

А двумя неделями раньше молодой человек по имени Валентин Десантов, известный в определенных кругах как Валек, приблизился к некоему дому.

Дом был очень стар. Казалось, подуй ветер покрепче – и он развалится, словно карточный. Некогда он, видимо, принадлежал какому-нибудь купчишке, а то и человеку благородного звания и представлял собой единое целое. Теперь же его два этажа были поделены на клетушки, в которых проживало неведомое число жителей. Хотя вряд ли так уж много: в доме имелось всего два подъезда.

Валек вошел в первый и принюхался. Из подъезда явственно тянуло кошачьим духом. Валек не переносил кошек. Мало того, от их присутствия у него начинался насморк и слезились глаза. Вот и сейчас он непроизвольно шмыгнул носом. Но делать было нечего, оставалось шагнуть в кошачье логово.

Поднявшись по рассохшейся скрипучей деревянной лестнице, он остановился перед дверью, украшенной витиеватой медной цифрой «5». Дверь была обита растрескавшимся дерматином, кое-где прорванным. Из дыр вылезли грязные куски ваты. В самом центре двери торчал большой винт, изготовленный из того же металла, что и «пятерка».

«Механический звонок», – понял Валек и крутанул винт.

За дверью раздалось звяканье. Он прислушался, потом снова повернул допотопный механизм.

– Кого надо? – послышался старушечий голос.

– Вас, – осторожно сказал Валек.

– Кого это – вас?

– Екатерина Павловна здесь живет?

– Ну здесь. А кто спрашивает?

Валек назвался.

За дверью помолчали, потом щелкнул замок, и в щель выглянуло остренькое крысиное личико.

– Так чего тебе, парень?

– Понимаете, – горячо заговорил Валек, – мне нужно с вами поговорить… – Он вновь повторил фамилию. – Жили мы вместе, на Щорса. Сразу после войны… Дом двенадцать… Я тогда совсем маленький был… Неужели не помните? Про своих родителей узнать хочу. Узнать некоторые подробности.

Он сбился и замолчал.

Старуха тоже молчала, цепко вглядываясь в лицо молодого человека… Валек попытался нажать на дверь носком башмака, но цепочка не пускала.

– Никого я не знаю, – неожиданно заявила бабка. – На Щорса жила, точно… Но такой фамилии не слыхала. – С этими словами она захлопнула дверь.

– Постой! – крикнул Валек, но было поздно. Он несколько раз повернул винт замка, но реакции не последовало. Старуха, видно, притаилась за дверью и выжидала.

Он сплюнул, спустился, вышел на пустынный двор и огляделся. Естественно, его турнули. Этого и следовало ожидать. И все же ему необходимо поговорить со старухой. Переждать немного, а потом снова постучаться? Может, подумав, она окажется сговорчивей?

Валек огляделся. На глаза попалась скамейка, стоявшая среди чахлых кустов сирени, Валек направился к ней. Видимо, по вечерам это место служило пристанищем местной шпане, потому что возле скамейки валялось на земле множество окурков и бутылочных пробок. Валек извлек из кармана пиджака пачку «Памира» и тоже закурил. Крепкая сигарета притупила чувство голода. И все же не мешало бы подкрепиться.

Но в этот момент появилась старуха. Она вышла из подъезда, держа в руках хозяйственную сумку.

«В магазин двинула, – понял Валек. – А что, если?..»

Он докурил сигарету и щелчком отбросил окурок в сторону. Что, если, пока бабки нет, проникнуть в квартиру и дождаться ее прихода там? Явится из магазина, а он перед ней. Уж тогда не отвертится от разговора. Если что, он и припугнуть может – Валек нащупал в кармане рукоятку выкидного ножа. Замок в двери простой, открыть его – раз плюнуть. Мысль была интересной, но могла привести к непредвиденным последствиям. Вдруг в квартире есть кто-то еще? Так недолго проверить. Он рывком поднялся и почти бегом двинулся к подъезду.

Минуты две Валек методично вращал винт звонка, отчего тот даже нагрелся. Потом, уяснив, что в квартире пусто, достал отмычку, почти мгновенно открыл замок и вошел внутрь.

В полутемном коридоре он тотчас же наступил на что-то мягкое и чуть не вскрикнул от испуга.

Кошка истошно мяукнула и бросилась прочь.

– Сволочь, – выругался Валек и вошел в комнату.

Здесь было светло, и Валек огляделся.

Неизменный комод являлся отправной точкой, на которой строился весь интерьер жилища. Комод триумфально венчали кружевные салфетки, на которых высились две длинные узкогорлые вазы синего стекла в стиле модерн. Тут же стояли многочисленные собачки и кошечки, исполненные из фарфора, фаянса и обыкновенного гипса. На стене висел гобеленчик со сценой охоты индийского раджи на тигров; кроватка напоминала усыпальницу фараона – пирамида подушек наверняка скрывала в своих глубинах нетленную мумию.

– Ку-ку, – сказал Валек и неожиданно чихнул. – Вот твари! – В квартире стоял настолько сильный кошачий дух, что приступ удушья наступил скорее обычного. Заслезились глаза, оставаться здесь было нельзя. И все же Валек хотел довести дело до конца. Ладно. Старуху дождаться здесь нет никакой возможности, но, возможно, найдется чем поживиться.

Он рывком выдвинул верхний ящик комода. Нитки, подушечки с иголками, наперсток, несколько пар очков, сломанный гребень, брошка со стекляшками, еще одна, похоже, серебряная, но явно грошовая. Красная коробочка. Раскрыл. Пара медалей. Дребедень! Кошелек, расшитый бисером. Пустой? Нет, подожди. Внутри что-то твердое. Желтенькая монетка с орлом. Может, золотая? А это? Бритва опасная. Откинул лезвие, осторожно провел по нему кончиком пальца. Туповата бритва. На что она старухе? А бритва хорошая, немецкая, и ручка выложена перламутром. Забрать, что ли? Он повертел бритву в руках, передумал и положил назад.

Дышать становилось все тяжелее. Он плюнул в сторону кошек и покинул квартиру.

Что же делать? Ждать старуху на улице? Но когда она придет? Очевидно, скоро. Такие обычно долго не гуляют. Сходит в магазин, подышит воздухом и снова забьется в свою щелку. И ничего из нее не вытянешь. Однако Валек Десантов уж такой человек: что решил – непременно доведет до конца. Хотя бы и клещами, но вытянет правду.

Валек некоторое время послонялся по пустому двору, потом, рассудив, что наверняка привлечет чье-то внимание, вышел на улицу и закурил.

Черт ее знает, сколько будет ходить проклятая старуха. Может, час, может, полдня…

Он стоял возле подворотни, лениво затягивался и то и дело сплевывал на пыльный тротуар под ноги прохожим. Некоторые косились на него, но тут же отводили взгляд. Высокий, худощавый, смуглый парень со спадающей на поблескивающие, как у наркомана, глаза челкой нагло смотрел на идущих мимо, и у тех не оставалось сомнения, кто перед ними.

– Бандюга, – прошипела под нос разодетая дама.

Она была недалека от истины.

Впрочем, Валька не особенно интересовало, как на него смотрит какая-то лярва. Клал он на нее. Он опасался просмотреть бабку. Может, она вернется домой другой дорогой.

Старуха появилась совсем неожиданно. Она словно из-под земли выросла, и Валек даже слегка отпрянул, до того удивился: вот ведь, проглядел все зенки, а карга тут как тут!

Но бабка даже не смотрела в его сторону. Она казалась чрезвычайно встревоженной, губы ее беззвучно шевелились, лицо было бледно нездоровой мертвенной бледностью.

Валек отвернулся, дождался, пока она пройдет мимо. Потом медленно побрел следом. Старуха быстро пересекла словно вымерший двор и скрылась в подъезде.

«Подожду, – решил Валек, – пускай очухается, придет в себя, а тут и я нагряну… Небось еще сильней с лица сбледнет».

Он присел на скамейку и снова закурил.

– Дядя, не скажете, сколько времени? – услышал он позади себя голос и обернулся. Перед ним стоял мальчишка лет двенадцати.

– Без четверти полночь на моих золотых, – процедил Валек.

– Я серьезно спрашиваю! – мальчишка говорил требовательно, даже строго.

– Не обзавелся я котлами, – фыркнул Валек и поднял левую руку, обнажив запястье. – Видишь, пусто. Кандехай отсюда, пацан.

Паренек странно посмотрел на него, усмехнулся и словно растворился в густом летнем воздухе.

Валек недоуменно покрутил головой, но не особенно удивился. Непонятное оцепенение навалилось на него. Голова внезапно закружилась, но мгновенно стала ясной и вроде бы наполнилась веселым газом. Он несколько раз ни с того ни с сего хихикнул и поймал себя на мысли, что состояние напоминает ощущения после выкуренного косяка анаши. Глубоко втянул воздух и попытался подняться. Однако почему-то не удалось. Он остался оцепенело сидеть на скамейке. Сколько так продолжалось: минуту, полчаса, час?.. И вдруг некий внутренний толчок точно подбросил его со скамьи – что-то засиделся, пора двигать к бабке.

В подъезде все так же нестерпимо воняло кошками. Валек крутанул винт звонка, но слабое дребезжание за дверью не вызвало в ответ никакой реакции. Он вновь и вновь крутил допотопный агрегат. Дверь не открывали.

– Заснула, что ли, старая коза? – раздраженно пробурчал Валек. Может, это и к лучшему? Сейчас он нагрянет как снег на голову. Дверь даже не скрипнула. Он осторожно притворил ее и на цыпочках шагнул в комнату.

Старуха лежала на кровати, сложив руки на груди. Так и есть! Дрыхнет, падла! Ну сейчас я тебя разбужу!

– Эй, бабка?! – крикнул он.

Старуха не откликалась.

– Вставай, старая, мент пришел, допрос снимать будет! – заорал Валек и приблизился к кровати, но тут же отшатнулся. Горло у старухи было перерезано, что называется, от уха до уха. Знакомая бритва с перламутровой ручкой валялась рядом на подушке.

– Ох! – всхлипнул Валек и отшатнулся. – Как же это? Замочили… Но кто?

Он вновь приблизился к кровати и посмотрел мертвой в лицо. Глаза старухи были широко раскрыты, на лице застыла гримаса тупого удивления. Кровь уже перестала вытекать и покрыла грудь и часть кровати темно-красным слоем, словно накинутый поверх тела платок.

Позади послышался шорох. Валек вздрогнул, резко обернулся, рука непроизвольно метнулась в карман за ножом. Но это была всего лишь кошка. Не обращая внимания на Валька, она подошла к кровати, на которой лежала старуха, и стала принюхиваться.

– Ах ты, тварь! – Валек из всей силы пнул кошку. Животное взлетело, словно футбольный мяч, шмякнулось о стену и с истошным мявом выскочило из комнаты. Тотчас квартира наполнилась истеричным мяуканьем, и Валек почувствовал навалившийся приступ удушья. Нужно было уходить. И не только из-за кошек. Вдруг кто-нибудь нагрянет. Хотя кто? Старуха жила одна как перст. Но мало ли… Так… постой-постой. Похоже, он наследил. Рылся в комоде, брал в руки разные цацки. Оставил следы на ручке входной двери. А ведь его пальчики есть в угро. Не хватало, чтобы пришили мокруху.

Валек схватил с комода какую-то салфетку и стал лихорадочно протирать все вещи, до которых, как ему помнилось, он дотрагивался. Наконец работа была закончена. Парень сунул салфетку в карман, еще раз глянул на старуху и покинул квартиру. Он крадучись спустился по лестнице, задержался в подъезде, украдкой выглядывая на двор. Похоже, там все так же пусто. Вперед!

Он быстрым шагом вышел из подъезда и не оглядываясь рванул прочь. Вроде его никто не видел. Но кто же пришил старуху и зачем? В этом стоило разобраться. Может, она сама того… Испугалась его прихода, ну, конечно, нервишки слабенькие; достала из комода бритву – чик по горлу… А после ручки аккуратненько сложила и померла. Он хмыкнул. Глупость! Не складывают после ручки, уж он-то знает. Да и бритва как орудие самоубийства довольно сомнительно. Уж больно страшно. Его передернуло, ледяной озноб прошел по коже. Явное убийство. Но кто? И почему?

Скажем, она кому-то рассказала о его приходе. Ведь бегала же куда-то. А возвращалась, на ней лица не было. Ну и замочили. Но ведь он не видел, чтобы кто-то входил в подъезд. Ох, темное дело! И дернул же его черт припереться сюда. Стоп! Он остановился, внезапно похолодев. А бритва? Ведь он брал ее в руки, когда рылся в комоде. И пальчики наверняка оставил. Конечно, возможно, убийца смазал предыдущие отпечатки. А если нет? Если работал в перчатках, и теперь мусора вычислят его, Валька, в пять минут. Что же делать? Вернуться? А если там уже кто-то есть? Но не вернуться еще хуже. Это почти наверняка труба. Как же он забыл протереть бритву? Как последний лох! Эх!.. И Валек повернул назад.

Он стоял перед знакомой дверью, не решаясь на дальнейшие действия. Не вид мертвого тела пугал его, Валек опасался, что в квартире уже кто-то находится. Он прислушался. Точно! Там уже люди.

Ну и что? Скажу, мол, пришел в гости, ничего не знаю… Если там, скажем, мусора – какая-никакая, а отмазка, а если просто граждане, возможно, ему удастся затырить бритву.

Он позвонил, потом еще. Потоптался, проник внутрь тем же способом, как и в прошлые разы.

Из комнаты раздавалось мяуканье. Валек заглянул.

Несколько кошек сидели возле кровати и издавали жалобные звуки.

Он кинулся к кровати. Старуха все так же лежала на спине, широко раскрыв глаза и уставившись неподвижным взглядом в потолок. Черт с ней! Где же бритва? Бритвы не было.

Валек судорожно вздохнул и наклонился над трупом. Бритва, помнится, лежала на подушке. Пусто! Может, завалилась куда?! Он, превозмогая отвращение, стал шарить между телом и постелью. Тщетно. Только руки кровью вымазал. Этого еще не хватало. Значит, бритву кто-то взял? Скорее всего – убийца. Так же, как и он, спохватился и вернулся. И как они не столкнулись… Нужно быстрей смываться отсюда. Валек еще раз осмотрел кровать, скорее для подстраховки, чем в надежде найти бритву. Пусто. Взглянул на руки. Плюнул на осторожность, пошел на кухню и вымыл их, потом, чувствуя себя последним фраером, в третий раз покинул квартиру.

Да кто он вообще такой, этот самый Валек? Зачем поперся в квартиру несчастной бабки, зарезанной неизвестно кем?

Году эдак в пятьдесят первом в Тихореченске арестовали группу подростков, обчистивших продуктовую палатку, а среди них и Валентина Десантова, уже тогда известного как Валек. Пятнадцатилетний мальчишка не был в числе лидеров, заправляли кодлой ребята постарше, но и в шестерках не числился. Палатка стала просто предлогом, чтобы избавиться от надоевшей всему городу шайки уличной шпаны. Схватить их за руку долго не удавалось, работали ребятишки, несмотря на молодость, чисто, но потом в шайку внедрили стукача, паренька, мечтавшего стать чекистом-разведчиком. Первым заданием юному дзержинцу и стало содействие в ликвидации уличных хулиганов.

Стукач навел шайку на палатку, создав впечатление, что дело выеденного яйца не стоит. Однако тут их и повязали. Валек держался молодцом, друзей не предавал, вину благородно брал на себя. Пока шло следствие, ему стукнуло шестнадцать. Дали голубю трешку, и вот он уже мчит в «столыпине» в места не столь отдаленные.