Текст книги "Оптимист и пессимист"

Алексей Будищев
Оптимист и пессимист

Зной невыносимый. Плоская равнина у Колтуевских колодцев вся выжжена солнцем. Три колодца высоко торчат в воздухе своими долговязыми журавлями и издали напоминают собою трех пасущихся жирафов, основательно высушенных голодом. Тишина вокруг мертвая. Кажется, что все живое сгорело в лучах солнца и превратилось в блеск и зной. Из тощих кустиков красного тальника, торчащего у пыльной дороги, столбом вымахнет порою грач, но, сделав в горячем воздухе несколько неловких движений, снова комком падает в куст, точно спалив себе крылья. В поле вся рожь свернулась клубками и, согнув стебель, как горбатую спину, прячет от солнца колос. А овес беспомощно растопырил жидкую кисть и напоминает своим взъерошенным видом обнищавшего мужичонка. Сразу видно, что ему приходится донельзя туго.

И вся эта плоская равнина, свалявшаяся в клубки рожь и взъерошенный овес – совершенно неподвижны и безмолвны. Только у трех колодцев заметно некоторое оживление. Здесь, у этих колодцев, где скрещиваются две дороги, вечно ютятся прохожие странники и богомолки, «путешествующие и недугующие», и земля около их полусгнивших срубов, вся выбитая сапогом и лаптем, безжизненна, как камень.

В настоящую минуту у колодцев сидят, завтракая из деревянных чашечек, два человечка. Один из них точильщик, другой – книгоноша. Это видно по точильному станку и по коробу с книгами, которые каждый из них принес с собою. Точильщик зовет книгоношу Пономарем, а книгоноша точильщика – Костенигою. Познакомились они тут же у колодца всего несколько минут тому назад и теперь за завтраком ведут беседу. По выражению их лиц, по разговору и даже по их позам сразу видно, что Пономарь отчаянный пессимист, а Костенига, напротив, ярый оптимист.

Костенига расположился с некоторым комфортом, подстелив под себя свернутый кафтан и привалившись спиною к своему станку. Ростом он не высок, но приземист и, видимо, пользуется цветущим здоровьем.

Пономарь же принадлежит к разряду тех людей, которых обыкновенно называют «халудинами». Он долог и тонок; лицо его, землистого цвета и худощавое, скошено в брезгливую гримасу, точно он страдает катаром. И сел он на угол своего короба в самой неудобной позе, как будто нарочно желая доставить себе несколько неприятных минута. Даже свой несложный завтрак они приготовляли каждый по-своему, так что уже по одним этим приготовлениям можно было догадаться о мировоззрении того и другого. Костенига готовился к еде не без удовольствия. Он аккуратно сполоснул свою чашечку, зачерпнул воды сколько нужно, ни больше, ни меньше, аккуратно накрошил ножичком хлебца и лучку, а всю эту смесь полил конопляным маслом, расплывшимся по воде зелеными звездами. Пономарь же чашки своей не споласкивал, воды зачерпнул сразу, сколько попалось, и, вырвав из своего каравая один мякиш, сердито швырнул его на дно чашки. Вообще, всеми движениями он как будто хотел сказать:

– А, черт его побери, как бы не есть, лишь бы есть!

Улыбаются они тоже каждый по-своему. Костенига хохочет всем лицом и даже носом, который у него от улыбки весь как-то вывертывается кверху. А Пономарь улыбается криво, только одною половиною губ, между тем как другая половина совершенно не сочувствует первой и даже как будто в сильной на нее претензии за это.

Пономарь ест почти с отвращением и с отвращением говорит:

– И баб и мужиков я, Костенига, презираю; от белого света у меня с души прет, а когда я мальчишку или девчонку вижу, так у меня руки чешутся за вихры их отодрать. Знаю я, Костенига, что из кажнаго мальчишки либо жулик, либо шалопай выйдет, а из девчонки потаскушка или дурья голова.

Пономарь болезненно кривит губы. Его нос тоже кривится и кажется, что он хочет понюхать, чем пахнет его левая щека.

– Господи, до чего в тебе горечи! – вскрикивает Костенига и, вылизывает с ложки зеленые звезды масла.

– Вон он белый свет-то, – продолжает Пономарь, криво улыбаясь: – погляди на него, полюбуйся! Очень хорош! Солнце всю траву съело, поля плешивые стоят, по дорогам пыль в нос лезет. Живописно!

Пономарь сердито сует себе под усы ложку, Костенига со вкусом хлебает свою тюрю.

– Что ж, если и пыль? – наконец, выговаривает он: – от пыли-то бывает, как от табаку – прочихаешься. Оно даже приятно другой раз!

– Приятно, – передразнивает его Пономарь: – приятно! Солнце весь хлеб сожрет, голод зимой будет, попомни ты мое слово! Ребятишки с голода синеть станут, бабы рады будут младенцев своих жрать, мужиков перемрет видимо-невидимо! Вот тебе и приятно будет. Приятно! – снова гримасничает он.

Голос Пономаря звучит торжественно. По лицу Костениги проходит темное облако; он испуганно поднимает голову к небу и минуту молчит, точно окаменев. Но внезапно его лицо как бы освещается.

– Голоду не будет, – убежденно заявляет он: – завтра дождь упадет. Рожь сам-двадцать уродится, овес в избу ростом вымахнет и, глядишь, мужики зимой себе еще золотые часы покупать станут. Пермяки же в третьем году покупали!

Пономарь слушает его и улыбается одною половиною губ, между тем как другая их половина как будто даже хочет укусить первую.

– Часы мужикам не нужны, – возражает он: – воровать ночью ходят, а ночью все равно: который час – не разглядишь!

Он сердито выплескивает из своей чашки воду и остаток мякиша. Костенига тоже прячет чашку, ложку и каравай хлеба в мешок.

Между тем, временами зной умеряется; светлый диск солнца закрывается порою легкой, как пар, тучкой. В поле сразу делается прохладнее; рожь как будто несколько выпрямляется; кое-где неуверенно и робко выглянет колосок, кое-где скрипнет кузнечик. Но тучка быстро сгорает в огне солнца и зной по-прежнему начинает, накаливать землю. Рожь снова прячет свой колос и кузнечик умолкает.

Эти перемены настроений походят на некоторую борьбу. Природа как будто попеременно принимает то сторону Пономаря, то сторону Костениги.

– Зол ты, ох, как зол! – вздыхает Костенига, обращая свое курносоватое лицо к Пономарю.

Тот небрежно свертывает цигарку.

– Не от чего мне добры

...

конец ознакомительного фрагмента