Текст книги "Бедный паж"

Алексей Будищев
Бедный паж

I

– Володя Гофман! Ау! – Зоя Ипатьевна перегнулась с балкона, зажмурилась от ослепительного солнца и, сделав у губ из ладоней рупор, опять звонко выкрикнула:

– Ну, Володя же Гофман! Вам же говорят, черт вас побери! С каких это пор вы перестали меня слушаться? И разве не вы обещали мне в прошлом году быть моим верным пажем? Володька Гофман! Ну же! – еще раз и уже с раздражением выкрикнула она, припадая грудью к старым, рассохшимся и потому качавшимся перилам.

Юноша, ехавший верхом на буром иноходце по дороге в село Сильвачево, повернул лошадь мордой к балкону и трижды махнул студенческой фуражкой с ярко голубым околышем, радушно раскланиваясь. С дороги ему хорошо было видно все лицо молодой женщины и ее прекрасные лучистые серые глаза. И, приветливо махая фуражкой, он сладко думал, жмурясь, как от солнца, от той радости, которая просыпалась в нем: «Как она хороша!»

– Фи, противная Гофманка, – кричала между тем женщина, капризно выпячивая губы.

– Мне некогда, Зоя Ипатьевна, – с седла крикнул студент, – я спешу в Сильвачево. Отец послал…

– За полольщицами? – спросила Зоя Ипатьевна и снова с раздражением выкрикнула:

– Это мой вам ультиматум: если вы сейчас к нам не заедете, то никогда уж больше не заезжайте! Слышали?

– Право же мне очень, очень некогда, – крикнул Гофман и прижал руку к сердцу. – Как же быть? – проговорил он затем в задумчивости, шевельнув белокурыми бровями. – Как же быть?

Еще дед Володи быль простым колонистом-немцем, но впоследствии разжился и арендовал все огромные имения купцов Анисимовых. И эта простая, здоровая кровь немецкого мужика сказывалась в Володе очень ярко в его спокойных голубых глазах, в белокурых по-ребячьи волосах, в румяных щеках, в его, пожалуй, излишней полноте. Он казался моложе своих двадцати лет, и на его губах и подбородке не было заметно даже юношеского пуха.

Сейчас он все раздумывал в нерешительности, и розовая краска заливала его щеки.

– Ну, Володька же! – властно долетело до него из-за низких кустов шиповника, кое-где уже распускавшего золотисто-желтые и нежно-розовые цветы.

Володя тронул поводья, повертывая иноходца на извилистую тропку, поднимавшуюся к полуразрушенной усадьбе, мимо плетневых овчарен с снятыми крышами, мимо подпертых слегами амбарчиков, кривобоких, готовых развалиться.

«У-у, как бедно они живут, – думал Володя. – С каждым годом все хуже»…

Старая седомордая собака хрипло тявкнула на него с завалинки. Зевласто закричал петух. Свинья шла из сада через поваленный плетень.

«А конюшни и каретный сарай Протурьев на слом продал», – подумал Володя и привязал иноходца к ветле.

Балкон был так дряхл, что по нем было страшно ступать, и Володя нерешительно придерживался за перила, взбираясь по кривым ступеням. Зоя Ипатьевна, смеясь прекрасными серыми глазами, говорила ему сверху:

– Я имела дерзость тешить себя нарядной мечтою, что вы влюблены в меня. Да, да, вы, вы, Гофманка! А вы, кажется, охотно готовы променять меня на каких-то скверных полольщиц!

Володя вспыхнул. Даже его брови стали розовыми. Боком и неловко он протянул руку молодой женщине.

– Ну, не краснейте же так ужасно, Гофманские капли, – закричала на него Зоя Ипатьевна, – право же, я не собираюсь целовать вас насильно.

Стуча высокими полевыми сапогами, на балкон поднялся из сада муж Зои Ипатьевны, Протурьев, высокий и грузный, но, несмотря на свою грузность, порывистый в движениях. Его мягкая рубаха с огромным отложным воротником а la Шекспир была завязана артистическим бантом, а лицо выбрито как у актера.

– Он все так же, как и прежде, краснеет? – спросил он жену, кивая на Володю.

– Все так же, – воскликнула та, сверкнув великолепными зубами.

Протурьев улыбнулся бритыми губами, поздоровался с Володей и запел на мотив из «Кармен», дирижируя хлыстом:

 
«Тор-реадор, дор, дор, дор.
Ешь помидор, ешь помидор!»
 

– А вы за полольщицами ехали? В Сильвачево? – спросил он затем, бросив пение.

– Я собственно… – замялся Володя.

– Проса плохи? Везде они, батенька, плохи, – сказал Протурьев. И опять зазевал звонким баритоном, махая в такт хлыстом:

– Ешь помидор, ешь помидор!

– Не гуди, Котик, – крикнула ему Зоя Ипатьевна. И, повернувшись к Володе и ласкою сияя глазами, она добавила:

– Съездить в Сильвачево и нанять там полольщиц сможет и наш рабочий Григорий, а потому Гофманские капли пусть остаются у нас обедать и вообще проведут у нас весь день. Так?..

– Видите, собственно, – сказал Володя, – но я еду не за полольщицами. Отец, собственно, посылает со мною Сильвачеву за хлеб тысячу рублей…

Брови Володи опять стали розовыми.

– Ого, как вы богаты, – воскликнула Зоя Ипатьевна. – Но, во всяком случае, вы можете посидеть у нас до вечера. Ведь так?

– Я, собственно… – смешался Володя.

– Он может! – Зоя Ипатевна захлопала в ладоши.

– Ваш батюшка все богатеет, а мы все беднеем, – вздохнув, сказал Протурьев.

– За эту зиму мы проели молотильный сарай, молотилку, две веялки, все скоропашки, каретник и конюшни… – грустно добавила Зоя Ипатьевна.

– А как же вы будете обрабатывать поля? – спросил Володя смущенно.

– Сдаем землю в аренду крестьянам, – вздохнул Протурьев, – подесятинно…

– Крышка скоро Протурьевым, Володечка, – вздохнула и Зоя Ипатьевна. – Вот место мужу обещали в Пронском уезде, страховым агентом, да что уж! – отмахнулась она рукою.

– Голос-злодей меня предал, – воскликнул Протурьев, – я, ведь, смолоду в оперу готовился! А пришлось хозяйничать! Ну какой черт я хозяин! «На-а-а во-о-здушном а-а-ке-ане», – опять запел Протурьев, размахивая хлыстом.

Зоя Ипатьевна в упор глядела на Володю опечалившимся глазами. Тот молча сидел, боясь пошевелиться, ощущая на себе ее взор, как неведомую ласку, от которой все-таки делалось страшно.

Солнце вышло из-за вершин тополей и радостно заливало весь балкон. Мягкими волнами вливался сладковатый запах шиповника. От яркого освещения глаза Зои Ипатьевны казались совсем прозрачными и такими ясными, точно им было понятно все, все земные и небесные тайны. Слегка побледнев, Володя глядел на нее боковым взором, замирая и мучаясь. Такими нежными казались ее губы, и вся она так походила на прекрасную богиню, на неведомое властное божество.

– Володя, – вдруг шепнула она, в то время, как Протурьев все еще что-то гудел себе под нос. – Мой бедный паж…

Володя, весь вспыхнув, замер и ждал, что скажет она сейчас. Но она глядела на него уже молча. А потом отвернула голову и задумалась, будто совершенно забыв о небрежно брошенной ласке.

– Вот она думает, – вдруг заговорил Протурьев, пожевав мятыми, бритыми губами и кивая на жену, – она думает, что я гожусь на какую-нибудь службу. А я не могу нацарапать простой записки в пять строк без того, чтобы у меня не заломило от мигрени в висках. Какой уж я тут служака! Если мне даже и дадут какое-нибудь местишко, то все равно через полгода протурят! Где же будут держать такую калечь? Вам хорошо, молодой человек, – повернулся Протурьев лицом к Володе, – ваши предки были простые и здоровые немецкие мужики, и они не надрывали своих мозгов в, непосильной работе, вот почему ваша голова свежа, как только что налившееся яблочко. Н-да. Эхе-хе-хе, молодой человек, а каково вот мне! Мои предки износили все свои мозги и оставили мне в наследство одни мозоли, из которых не выцарапаешь ни одной идейки! Вот, если бы мне не изменил голос! «Ешь помидор! Ешь помидор!» – вдруг заорал Протурьев во все горло. На его одутловатых, бритых щеках еще отчетливей обозначились малиновые жилы. Он вдруг приложил руку к глазам и всхлипнул.

– Зоя, бедная Зоя! Что только тебя ожидает! Бедность, почти нужда! – выговорил он.

Он опять всхлипнул, закрывая ладонью оба глаза, засопел носом, и на его губы неряшливо потекли слезы и слюни.

«Пьян он немного», – подумал о нем Володя.

– Зачем только ты замуж за меня вышла! – совсем слезливо промычал между тем Протурьев и стал искать платок по карманам пиджака, а потом отмахнулся рукой и пошел с балкона в дом, стуча сапогами, хлюпая носом и закрывая ладонью глаза.

– И в комоде ни одного носового платка нет, – послышался бабий голос, – я весь комод перерыла!

– Мы скоро даже сморкаться будем в старую газету! – горестно воскликнул голос Протурьев.

Зоя Ипатьевна развела руками и вздохнула.

– Вот видите, Володечка, какая у меня приятная жизнь, – оказала она с печальной гримасой.

И опять вздохнула. Иволга закричала в саду. В вершине тополя зашумел ветер.

Зоя Ипатьевна встала с своего места, будто в задумчивости прошлась по балкону и остановилась рядом с Володей.

– Бедный паж мой, видите какая моя жизнь? – опять спросила она и, вскинув руки, вдруг крепко обняла Володю за шею.

Ее губы нежно коснулись щеки Володи. Он сразу же задохнулся и в его глазах все потемнело, точно заволакиваясь угарными туманами. Он слабо простонал. Но тут же мягкое и теплое объятие расторгаюсь. Володя сразу увидел и небо, и солнце, и зеленые вершины тополей. Протурьев стоял в дверях и, неистово размахивая хлыстом, зевал.

– Вы-ы мне писс-а-а-ли! не а-а-тпирайтесь!..

Розовые туманы все еще ходили в глазах Володи.

Зоя Ипатьевна стояла близко и задумчиво смотрела в сад. Володя остро ощущал теплоту ее ласкового тела, казавшегося таким податливым, мягким и благодатным. Были грустны ее глаза.

– Не а-а-тпирайтесь, – неистово орал Протурьев, дикими взмахами хлыста пытаясь изобразить весь оркестр.

«Идиот», – думал о нем Володя, краснея.

II

Деревенская девочка, топоча босыми ногами и придерживаясь руками за перила, вошла на балкон.

– Барыня дома? – спросила она. – Или, бишь, вон она! Мамка сказала, – перевела она глаза на Зою Ипатьевну, – иди, скажи барыне, Петруньку, мол, лошадь убила!

– Моего крестника? Петрушеньку? – горестно воскликнула Зоя Ипатьевна.

Так и вспыхнули ее красивые глаза.

– У нее полдеревни крестников, – пояснил для Володи Протурьев.

– Да, – кивнула девочка хорошенькой мордочкой, – твово крестника, Петрушеньку, лошадь убила… сивый мерин…

– До смерти? – опять горестно воскликнула Зоя Ипатьевна.

– Нет, помирает он вот четвертый день, – сказала девочка. – Лежит на печке и помирает… Плачет…

– Ты знаешь их манеру выражаться, – повернулся Протурьев к жене. – Не убила, а ушибла Петруньку лошадь… только и всего…

– Постой, я сейчас, – сказала Зоя Ипатьевна девочке и исчезла с балкона.

Девочка закусила губами указательный палец и стояла, потупив глаза.

Протурьев, раздувая щеки, напевал что-то себе под нос. Володя глядел в небо, точно недоумевая о чем-то. Иволга все еще кричала в саду.

– Ваш Сильвачев не умрет, если он получит свою тысячу рублей на несколько часов позднее, – сказала Зоя Ипатьевна, вновь появляясь на балконе и ласково кивая Володе. – Ведь так? А поэтому вы должны проводить меня и вот эту девочку в деревню Березайку.

– Конечно, вы должны проводить, – прогудел и Протурьев, – конечно!

– Я с охотой, – пожал плечами Володя.

Пепельные пышные волосы Зои Ипатьевны были накрыты сейчас ситцевым белым платком, и она казалась теперь еще миловиднее и моложавее. Совсем походила она теперь на чистую девушку.

– Я с большой охотой, – опять повторил Володя, чуть краснея.

Зоя Ипатьевна передала ему небольшой дорожный сак.

– Здесь – все необходимое для перевязки, – оказала она. – Я, ведь, – опытный хирург!

– А когда же обедать? – жалобно простонал Протурьев.

– Вот когда мы вернемся с операции. Не умрешь, – прикрикнула на него Зоя Ипатьевна.

И, тронув локоть Володи, добавила:

– Ну, идем же. Ведь до Березайки и версты нет.

Когда шли тенистым садом, между старыми липами, где так сладко и отрадно пахло молодыми побегами, девочка заговорила с серьезными глазами и с жестами взрослых:

– Петрунька-то, конечно, волосы драл из хвоста у сивого мерина Лагуновского, на удочки ему волос понадобился, а мерин-то его и приспичил прямо под правую скулу. Кабы в висок, помер бы Петрунька.

Через узкую веселую речку с низкими радушными берегами прошли по зыбкому переходу в две тесины. Володя хохотал и дурачился, раскачивая ногою тесины и пугая Зою Ипатьевну. Та отбивалась рукою и кричала:

– Слышите, Гофманка! Я и вас с собою в речку втащу, когда падать буду!

Хохотала и девочка, хотя глаза ее были по-прежнему строги и серьезны.

За речкой прошли мимо муравьиных куч, а потом – мимо огородов, от которых свежо и вкусно пахло огуречной кожицей. И тут же увидели Березайку, крошечную, тихую деревеньку, приткнувшуюся у подножия плоского холма, поросшего чахлым кустарником. Босоногие, с ковыльными волосами, ребятишки увидели и закричали, хлопая в ладоши:

– Барыня, барыня! Барыня нам конфет принесла! – и окружили приближающихся шумной, болтливой ватагой.

Грозя им рукою, Петрунькина сестренка сурово брюзжала на них:

– Никаких вам конфеток не будет, пра, стрешные, чтоб вас! Барыня нашего Петруньку идет лечить! Ванюшка, – неистово затопала она ногами на кудлатого, бесштанного мальчонку, – куда под ноги лезешь! Запорю тебя хворостиной!

– Конфеты в воскресенье, – смеясь, сказала Зоя Ипатьевна, – а сейчас только еще четверг! Очень вы уж рано проголодались! Вот сюда, Володенька, – указала она Володе на избу в два оконца. – Вот сюда, голубь мой, – добавила она, сверкнув зубами.

«Как она хороша, – жарко думал Володя, – как хороша»!

Теплое приветливое плечо ее озорковато толкнуло его в узких дверях избенки.

– Ну, поворачивайтесь живее, мешок! – прикрикнула она на него с притворной грубостью.

Баба, худая и костлявая, встала навстречу Зои Ипатьевны и восхищенно забормотала:

– Пришла, добрая наша, красавица наша, сердце золотое! Глазоньки твои чистые!

Баба всплеснула руками, хлипнула носом и стала вытирать фартуком глаза.

– Не надо этого, Аксинья, не надо, не надо, не надо! – закричала на нее Зоя Ипатьевна. – Покажи лучше, где Петрушка,!

– Петруня, – крикнула девочка с серьезными глазами, – Петруня! Ишь барыня тебя кличет!

– Гофманка, а вы живее распакуйте мой сак. Вот здесь на столе. Достаньте спринцовку; вот эту, так, – быстро расположилась Зоя Ипатьевна, помогая распаковывать сак и доставая оттуда самые разнообразные предметы: ножницы, нитки, пакетик с борной кислотой, аптекарский бинт. – Вот так, Гофманка! Учитесь, быть ласковым и быть там, где вы нужны. Петрунь, ложись вот сюда! Вот так, милый, хороший! Будь терпелив и умница, дорогой мой, я побалую тебя конфеточкой и пряником. Э-э, да у него кость, слава Богу, целехонька! Володечка, прыскайте вот сюда водою! Вот так! Еще и еще! Миленький, работайте проворнее! Э-э! Аксинья, Аксинья, у него уже прикинулись черви! Как можно запустить язву до такой нечистоты! – восклицала Зоя Ипатьевна, проворно работая возле больного – Как не стыдно!

Петрушка лежал на лавке под светом окна, чуть морщился от боли и спокойными, ласковыми глазами глядел в глаза Зои Ипатьевны, а та тонким пинцетом выбирала червей из его глубокой раны, черневшей под правой скулою.

– Спасибо тебе, родимая наша, – бормотала Аксинья, подперев щеку рукою, – спасибо, ангельская душа, спасибо, спасибо, спасибо!

Тараканы бегали по бревенчатым закоптелым стенам, гудели мухи у огромной печи, и неприятно пахло кислым тестом и запахом овчины. Володя глядел то на стены избенки, то на Зою Ипатевну, возившуюся в свете солнца возле мальчонки с опухшей скулою. В ее прозрачных глазах светилось столько ласки и нежности и с такой бережностью и любовью прикасались к ушибленному месту осторожные и нежные руки, что Володя охотно согласился бы немного пострадать, чтобы очутиться в положении этого раненого мальчика.

– Ну, вот и готово, Володечка, – услышал он, наконец, голос Зои Ипатьевны, – а ты, Аксинья, не рюмь, чего воешь. Через неделю Петрушенька оправится и будет играть со мною в горелки, а я зайду на этих днях раза два, чтобы перемыть ему язву, пока она не станет подсыхать. Слышишь? Однако, понюхайте, чем пахнут мои руки, – протянула она Володе обе свои ладони почти к его губам, – слышите, как отвратителен запах ксероформа? Но ничего! Не морщитесь, сейчас я надушу их персидской сиренью, и вы еще с охотой будете целовать эти самые руки! О, да, да! Не краснейте, как мак! Еще будете целовать!

– Ангел наш райский, золотые рученьки, Божье сердце! Красота неописанная! – бормотала Аксинья точно молилась и вытирала глаза грязным фартуком.

Володя поспешно прошел в дверь вслед за Зоей Ипатевной, торопясь быть ближе к ней, упиваясь ею, как счастьем.

– Вы как будто очарованы мною? – спросила она его, когда они шли узким переходом в две тесины. – Ой, Володечка, не очаровывайтесь через верх! Я не хочу незаслуженных симпатий! И, вообще, Володечка, будьте осторожнее с людьми! Их души по большей части половинчаты и двухстворчаты, как раковины улиток, и за одною из этих створок живет порою голубоглазый ангел, а за другой – чертяка с паскудным, облезлым хвостом. О, да, да! Так-то, мой милый немецкий булочник, так-то, мой прекраснодушный вас ис дас!

Вся залитая солнцем речонка точно смеялась, и, смеясь, звенели стрижи, прорезывая зигзагом золото радостного и горячего блеска. Показались, мохнатые важные липы с своею темной прохладной сенью, где монотонно гудели шмели. Здесь сразу же опахнуло благодатной, мягкой свежестью. Зоя Ипатьевна, раскрасневшись от быстрого хода, опустилась на пенек.

– Ф-фу, – в изнеможении протянула она, отпячивая нижнюю губку, – у-у, как здесь хорошо. Чуточку передохнем, Володечка, и идемте обедать. Ведь вы не жалеете, что остались у нас?

– Нисколько не жалею, – искренно вырвалось у Володи.

– Поспеете еще к Сильвачеву…

– Поспею…

– Поспеете… да…

Глаза Зои Ипатьевны глядели совсем утомленно и расслабленно, и розовыми стали ее щеки.

– Зоя Ипатьевна, – позвал ее вдруг Володя, чуть побледнев.

– Что такое? – вскинула та глаза, точно просыпаясь.

Володя, запинаясь, выговорил:

– Я только сейчас узнал, как прекрасна ваша душа, Зоя Ипатьевна, как вы добры, и какие чистейшие помыслы… – Володя не договорил и испуганно запнулся. – Вообще, я только сейчас узнал…

Зоя Ипатьевна закрыла глаза руками, жадно глотала воздух и тяжко расплакалась.

Володя глядел на нее, ничего не понимая, и хлопал глазами. Гудели шмели, и старые, престарые липы скорбно шумели о чем-то, навевая прохладу.

Отнимая от глаз руки, Зоя Ипатьевна сказала:

– Порою мне кажется, Володечка, что я живу на свете пятьсот лет, вот как эта липа, и что во мне горят нечестиво все грехи всех моих многогрешных предков! И когда я думаю об этом, Володечка, мне хочется повеситься вот на этом сучке! Вам жалко меня, о моя аккуратная, чистенькая немчура? О, мой немец-перец-колбаса! Жалко?

Зоя Ипатьевна рассмеялась, хотя ее глаза были еще влажны.

Володя молчал. Она спросила еще раз:

– Вам жалко меня?

И вдруг резко скомандовала:

– Подойдите сюда! Ближе! Ну! Я говорю вам!

Володя подошел вплоть, совсем побелев.

– Целуйте эту руку! И потом эту вот сюда! – приказала Зоя Ипатьевна.

Володя прильнул к ее руке, задохнувшись.

– Не а-а-атпирайтесь! Вы мне писали, – исступленно задудел голос Протурьева. – Не а-а-атпирайтесь!

Володя поднял глаза и увидел Протурьева. Тот стоял у акаций в десяти шагах и, размахивая красным платком, орал как оглашенный, кривляясь как паяц, моргая бровями и всею щекой.

– Ну, идемте обедать, – проговорила Зоя Ипатьевна строго и холодно.

И глаза ее стали строгими и холодными.

«А он, должно быть, совсем пьян! Назюзюкался-таки! – думал Володя о Протурьеве. – Ишь!»

III

Обед был неряшливый и невкусный; толстыми, несуразными кусками нарезанный черный хлеб валялся ворохом прямо на неопрятной скатерти в желтых, бурых и зеленых пятнах. Протурьев брал из этого вороха кусок за куском и неряшливо, торопясь и давясь, ел, плохо прожевывая, брызжа и капая зелеными щами из щавеля. Дети его от первой жены – тринадцатилетняя Мара или Манефа, и десятилетний Авва, или Аввакум, – сидели рядом с отцом и подражали ему в торопливости и неряшливости. Отец то и дело окликал их, упрекая в обжорливости и того, и другого.

– Авва! Марра! – то и дело повторял он, – а после обеда вам чего прикажете давать: касторового масла или каломеля? Наш весь род, – пояснил он для Володи, – отличался обжорливостью. Так, например, мой дед умер, объевшись на первый день Пасхи.

Верите ли, он съел пол окорока ветчины и двенадцать крутых яиц. А мой отец однажды на пари съел сорок два блина! Ого, что это были за титаны! Моя первая жена, впрочем, была очень болезненна, питалась почти одними просфорами и все время разъезжала по монастырям. У нее не хватало немножко тут, – постучал себя Протурьев по лбу, – и она любила давать имена своим детям или в честь архиереев, или в честь игумений. У нас еще умерли: Иов, Келестин, Дорофей и девочка, которую звали в роде, как балюстрада, – так мудрено, что я вот даже совсем забыл! Марочка! Авва! А после обеда по ложечке касторового масла? Да?

Длинноногая Марочка скосила левый глаз и обидчиво ответила:

– Неправда! Я всего только третий блинчик… Хочешь – побожусь?

– Не тринадцатый? – расхохотался Авва, надувая малиновые щеки. – Ты начинаешь считать прямо после десятка?

– Неправда, я всего третий, – опять повторила Марочка и густо покраснела, кося глаз.

– Извините, обед весь, – проговорила Зоя Ипатьевна и встала из-за стола, встряхивая салфеткой.

Протурьев повернулся к образу и громко запел молитву после обеда.

– Мотив моего собственного сочинения, – сказала он затем Володе, отирая бритые, обвисшие губы. – Правда, мотив очень недурен?

В саду под липами Зоя Ипатьевна сказала Володе:

– Пока муж спит, поедемте в лес порвать земляники? К Сильвачеву вы еще поспеете. Поедете в восемь, вернетесь домой в десять. У вас ведь в десять ужинают?

– В десять, – кивнул Володя круглым подбородком.

Что-то тянуло теперь его к женщине властно, так бы и не ушел от нее, так бы все и глядел в ее глаза. И взманивала эта поездка в лес какими-то розовыми посулами, от которых бросало в трепет.

– Что же, поедемте в лес, – выговорил он твердо. – К Сильвачеву я еще поспею. Даже если поеду туда в девять!

– Отлично, отлично, – захлопала в ладоши Зоя Ипатьевна. – Прекрасно, мой верный паж!

Марочка, которая тут же прыгала через веревочку, неловко огибая голенастые прямые ноги, закричала:

– И я в лес, и я в лес!

И я! И я! заорал и Авва, покойно полулежавший под липой и с сонными глазами переваривавший пищу.

Ну, конечно, и вы, – согласилась с ними Зоя Ипатьевна и мягко заглянула в глаза Володи.

– В лес! – опять заорал Авва.

– В лес! – запищала Марочка, жеманно кося глазом.

Единственный рабочий Протурьевых Григорий, однако, не скоро заложил лошадь, разбитого на ноги пегого мерина. То не находилось вожжей, то узды, то колесной мази, то седелки. И он уныло расхаживал по двору, переругиваясь сам с собою и разыскивая то одно, то другое, то третье. Но все-таки, в конце-концов, пегий мерин все же был запряжен в облупленную тележку, с рассохшимися колесами и извернутыми крыльями. С хохотом все стали размещаться. Авва сел на козлах, рядом с Григорием, Зоя Ипатьевна и Марочка в сиденье, а Володя убрякался со смехом со стороны Зои Ипатьевны в кузов тележки, перевесив ноги к подножке и ощущая у своего плеча приветливые колени Зои Ипатьевны. Пока ехали две версты до лесу, Зоя Ипатьевна говорила:

– Я вот смеюсь, а все-таки у меня на сердце скребут самые черные кошки! Ох, до чего плохи наши денежные дела, Володечка, ах, до чего плохи! Быть может, мы доживаем здесь свой последний год! А там, я и сама не знаю, что нас там ожидает! Вероятно, нищета и почти голод! Разве я не понимаю, что мой муж неспособен ни для какой службы! Ах, Володечка! Ох, Володечка! Или лучше ни о чем не думать? Завить горе веревочкой? – болтала Зоя Ипатьевна, мягко толкая коленами в плечо Володи.

А Марочка и Авва спорили, можно ли съесть фунт ярмарочных рожков и два фунта черносливу.

Марочка кричала:

– Ты сможешь сесть! Ты обжора! Папа говорит, что у тебя резиновый живот! Ты сможешь!

А Авва дразнил Марочку языком и умышленно пискляво кричал:

– А ты, раз, помнишь, съела два сита щавеля! Помнишь? Тебя еще тогда стошнило! Помнишь? Как корову! Помнишь?

Григорий привязал лошадь у деревянной часовенки, где все напились прекрасной студеной воды. Дети тотчас же разбежались по лесу в поисках за ягодами, а Григорий завалился спать тут же, у часовенки, закрывшись от горячего солнца шапкой. Зоя Ипатьевна и Володя остались, таким образом, одни. Володя сказал:

– Ну, что же? Идемте и мы за ягодами? Чем же мы хуже других?

Но Зоя Ипатьевна схватилась рукою за грудь и побледнела как полотно.

– Что с вами? – испуганно бросился к ней Володя.

Но она долго молчала, придерживая руку у сердца, строго глядя прямо перед собою округлившимися глазами, точно рассматривая что-то без меры страшное. Володя схватил ее за руку.

– Что с вами? – опять спросил он испуганно.

– Вот уже прошло, – проговорила она наконец. – Страшно мне стало вдруг и я испугалась моего будущего. Вы знаете, что меня ждет?

– Что? – спросил Володя, тоже начиная пугаться чего-то.

Были еще белы щеки Зои Ипатьевны.

– Мне предначертано в жизни испытать все, – проговорила Зоя Ипатьевна замкнуто и глухо. И, повернув к Володе голову, она спросила: – Когда я буду на самом дне пропасти, вы пожалеете меня? Хоть вот столечко?

И, сделав шаг, она вошла в приветливую тень леса. Нарядные хохлатые дятлы переметывали с ветки на ветку, по частому осиннику, а вокруг вкусно пахло душистыми травами.

– Ого-го-го-го! – донеслись голоса Марочки и Аввы.

– Не откликайтесь им, а то они нам надоедят как горькая редька, – лениво и грустно отозвалась Зоя Ипатьевна.

– Ого-го-го! – опять прилетело из лесной чащи. – Ого-го!

Зоя Ипатьевна нагнулась, сорвала землянику и поднесла ее к губам Володи. Тот скусил ягоду и благодарно чуть прикоснулся к пальцам молодой женщины. Прозрачные глаза Зои Ипатьевны затуманились.

– Ишь вы, какой… тихоня, – сказала она, цедя сквозь зубы.

Щеки Володи вспыхнули и брови стали розовыми. Зоя Ипатьевна погрозила ему пальцем и тихо спросила:

– Вы меня любите? Или просто хотите подурачиться?

Володя не ответил ни звука и только ниже опустил голову. По лесу прошел ветер, гудя в вершинах, шелестя в траве.

– Не хотите отвечать, – вздохнула Зоя Ипатьевна. – Что же, Бог вам судья, если так!

Володя все молчал, бледный, закусив губу, опустив веки.

– Ну, присядемте вот здесь, – почти с раздражением проговорила Зоя Ипатьевна. – Я за нынешний день ноги себе отходила. Садитесь же! – прикрикнула она.

Володя опустился под матовой зеленью дуба. Зоя Ипатьевна поместилась рядом и, сорвав ветку, стала обмахивать розовеющие щеки.

– А тех денег, что вы Сильвачеву везете, вы еще, кой грех, не потеряли? – вдруг спросила Володю Зоя Ипатьевна, глухо и каким-то надломленным голосом.

Трудно было догадаться, шутит ли она, или говорит серьезно. Еще розовели ее щеки, но губы кривились как бы в скрытой борьбе.

– Деньги со мной, вот! Зачем я их потеряю, – ответил Володя, принимая ее вопрос как шутку и натянуто улыбаясь. – Вот, – опять повторил он, прикасаясь рукой к боковому карману.

– Покажите-ка, – вдруг попросила Зоя Ипатьевна.

– Деньги показать? – недоумевал Володя.

Зоя Ипатьевна придвинулась к нему и вдруг звонко, во весь голос, расхохоталась. Черными стали ее глаза от расширившихся зрачков.

– Ну, да, хочу посмотреть деньги. Что же тут удивительного? Разве это так неестественно?

Володя пожал плечом, расстегнув легкую летнюю куртку, достал из внутреннего бокового кармана две кредитки, свернутые вчетверо…

– Вот, – сказал он просто, чуть улыбаясь, как пупке.

– Даже без бумажника, вот как настоящие богачи возят деньги, – усмехнулась Зоя Ипатьевна. – И как мало на вид! Какая тоненькая пачечка! А тысяча рублей!

– Две ассигнации по пятисот рублей, только и всего, – ответил Володя.

И сделал движение, чтобы снова спрятать деньги во внутренний карман, но в то же мгновение Зоя Ипатьевна одним порывом придвинулась к нему, как-то простонала и сильно схватила Володю обеими руками у кисти правой руки, в которой он держал деньги, точно силясь отнять у него.

Ее лицо вдруг стало белым, а глаза матово загорелись.

– Володя, Володя, – забормотала она со стоном, почти валясь на него.

И все это произошло так стремительно, неожиданно и нелепо, с такой головокружительной быстротою и с такой дикой непоследовательностью, что Володя сначала подумал, что Зоя Ипатьевна сошла с ума. И, выпучив глаза, он глядел на нее, крепко зажимая в своей руке деньги, в то время как она со сдавленными стонами тормошила эту его руку, трясла, мяла и даже больно царапала ногтями. Однако, несмотря на все это, рука его крепко зажимала деньги и, видимо, не имела ни малейшей охоты дать их даже и обезумевшей женщине. Между тем Зоя Ипатьевна простонала вновь и, наваливаясь на Володю всею грудью, стала вывертывать его руку с такой силой и решительностью, что пальцы Володи будто размякли, теряя свою первоначальную упругость и силу. Володя задохнулся, забарахтался, откидываясь назад, а Зоя Ипатьевна заработала еще бешенее, обжигая своим дыханием щеки Володи. Теперь он тоже задышал часто-часто, напрягая изо всех сил свои мышцы. Но вдруг он простонал и разжал кисть руки.

Прямо над собой он увидел горящие сухим пламенем глаза и яркие, крепко стиснутые губы.