Текст книги "Белая акация"

Алексей Будищев
Белая акация

 
Белой акации гроздья душистые
Вновь ароматом полны…
 

Цыганский романс

I

У окна моей тихой детской росли сосны, такие прекрасные, такие грустные сосны. Я родился на севере, под серым низким небом, у серых, холодных вод, где краски сумрачны и грустны, где по полугоду звучат унылые пени метелей, где люди хмуры мыслью и крепки, неотходчивы сердцем. Дни моего детства, осененного соснами, текли мирно и были полны самого беззаветного благополучия. Катанье со снежных гор, коньки, прогулки на парусной шлюпке, море и солнце, и сосны, сосны везде, – ах, сколько прелести несли дни детства, какими сказками обвевали они мое сердце. А как негодующе гудели сосны в часы бурь! И какие высокие валы вздымало рассерженное море! И как отрадно было лежать в такие часы среди отдаленного рокота и тягучего гула, в теплой кроватке, под приветливым одеяльцем и тихо засыпать под сказки матушки!

Ах, они уже давно прошли те блаженные дни. Прошли навсегда, навсегда…

Я помню лишь один черный сон, одно черное мгновение среди светлых ласк, окружавших мою счастливую детскую. Я помню: моя молодая и озорная тетушка, только что приехавшая с юга, входит в мою детскую, как всегда звонко смеясь, припрыгивая и хлопая в ладоши. Я уже лежу в постели, но еще не сплю, и радуюсь тетенькиному приезду, протягиваю к ней навстречу обе руки. А она со смехом бросает на мои колени очевидно привезенную ею ветку с пахучей кистью белых мелких цветов. Я схватываю эту доселе невиданную мною кисть обеими руками. Но ее аромат, пряный, сладковатый и теплый, так больно толкает меня в мозг и сердце, что я начинаю плакать, горько плакать. А потом мне делается дурно, и мои глаза уходят под лоб.

– Глупый, глупый, – кричит надо мною озорная тетушка, – ему дурно от запаха белой акации! Боже, какой он глупый!

Мне стало дурно от запаха белой акации. Мне стало дурно от запаха этого цветка.

Почему?

А потом через четыре года умерла моя мать, а отец вскоре же разорился на рискованном предприятии по обработке красной глины. И первый же год моего студенчества я уже отчаянно боролся с нуждою. Помню, особенно остро давила меня нужда, когда я был на втором курсе. В то время мне едва исполнилось девятнадцать лет, и я был еще чистым, сентиментальным и целомудренным мальчиком, с едва заметным пушком на верхней губе. Подходило лето, каникулы, а я сидел на одном белом хлебе с изюмом и на жиденьком чае без молока. Помню, хлеб этот, бывший моей единственной пищей по целым неделям, назывался «стародубским», – продавался по пяти копеек за фунт, и потреблялся мною на 8 копеек в день. Помню и мой душный чуланчик с койкой вместо кровати. Целые дни, с утра до вечера, я бегал в погоне за уроками, а в бессонные ночи жадно и тщетно мечтал о деревенском приволье, о вкусном, густом и холодном молоке, о купанье где-нибудь в тихой речушке, о сдобных лепешках, о соснах, о милых, родных соснах.

И вдруг, в одной из газет мне попалось на глаза объявление:

«Ищут в отъезд репетитора».

Меня сразу точно приподняли на облака. О, если бы, о, если бы! Я стремглав бросился по адресу, указанному объявлением. Ужели стародубскому хлебу с изюмом пришел конец?

Когда я поднимался по лестнице, в те меблированные комнаты, куда так радушно приглашало газетное объявление, мне попался на встречу студент. Он уныло спускался с лестницы и поравнявшись со мною он со вздохом сказал:

– Мы опоздали с вами, товарищ, там уже наняли. Увы и ах, сказал Сирах!

Студент озорковато посвистал губами и кубарем скатился вниз.

Я на минуту застыл, как обмороженный. Ужель прощай сдобные лепешки? Купанье в речке? Милые тихие сосны?

– А, авось? – спросил я себя вслух и позвонил у дверей с захолонувшим сердцем.

Когда я вошел в комнату, меня встретила женщина, молодая, тонкая и стройная, с бледным лицом и до удивительности мягким взглядом серых продолговатых глаз.

И сразу же в мой мозг и в мое сердце шумно ворвался приторный дурманящий сознание запах, зажигающий кровь, который отделялся от волос женщины, от всего ее гибкого тела.

– Что это за духи? – подумал я, встрепенувшись. – Как их название?

Между тем, та женщина сразу же, почти не давая опомниться, заговорила об условиях. Как оказалось, нужен был репетитор к ее двенадцатилетнему пасынку; к ее пасынку, ибо она была замужем за вдовцом. Условия были прямо таки восхитительные: ехать, в прекрасное имение на юг и притом богатейшее жалованье – 50 рублей в месяц на всем готовом. Но я неожиданно для самого себя вдруг заколебался. Почему? Почему?

Как вам ответить на это? Я затрудняюсь. Бывают, видите ли, ощущения, которые с трудом подаются каким-либо определениям, ощущения совершенно таинственного происхождения, но они так властно засасывают в себя все существо человека, что бороться с ними бывает почти невозможно. Впрочем, все те ощущения, которые так остро всколыхнулись тогда в моем сердце я назвал бы инстинктивным предчувствием грядущих событий. Так, морская волна с беспокойством предчувствует, вероятно, приближение минуты прилива. И вся дрожит в темном предчувствии. Вот сейчас подойдет эта минута, и волну унесет туда, к безвестным берегам, на встречу к островерхим скалам. А зачем и почему? И кто спросит, желает ли она этого?

В самом деле, сидя возле этой прекрасной молодой женщины с таким мягким и как бы податливым взглядом матовых серых глаз и переговариваясь с ней о вещах самых обыденных, я, как бы ясно и отчетливо сквозь пряный запах ее духов, сознавал, что если я соглашусь сейчас принять столь заманчивое предложение и войду в дом женщины этой, то последующие события, как бы они грозны для меня ни были, развернутся уже затем со всей неумолимостью и последовательностью логики, как физические последствия непреложного физического закона. И совершенно не соображаясь с моими желаниями. Брошенный вверх камень всегда упадет вниз на землю, и причем тут будут его желания? Два умноженное на два всегда даст в результате четыре. Всегда, непременно, везде. И какие силы земные и небесные могут воспрепятствовать исполнению этого результата?

Вот что было для меня ясно.

Уверяю: я как бы совершенно определенно сознавал, что если я только войду в эту головоломную задачу, задаваемую самою жизнью неизвестно для каких целей, то результат этой задачи будет подсчитан, затем, точно, безукоризненно точно, однако без всякого участия моей воли.

И вот поэтому-то я и медлил с ответом, поглядывая на молодую женщину. В то же время и она пытливо поглядывала на меня, и в ее мягком взоре теперь уже ярко сквозило жгучее беспокойство… И поэтому ее беспокойству я мгновенно сообразил с напряженной зоркостью, что я нужен этой женщине, именно я, а не другой и третий. И может быть не столько ей самой, сколь верховной судьбе, – той судьбе, что уже разрешила задачу и теперь только подыскивала нужные величины.

– Вы согласны? – спрашивала меня та женщина, мерцая глазами, – или вас не удовлетворяешь жалованье? Я, пожалуй, согласилась бы на надбавку? Говорите откровенно!

С взмокшим лбом я все еще молчал, бледнея.

– А почему вы отказали в этом месте тому студенту, который сейчас встретился со мной на лестнице? – вдруг спросил я ее резко.

Я видел, как вспыхнули ее щеки. Она смешалась. А я сердито и коротко рассмеялся. Через минуту, однако, она оправилась от своего замешательства и с притворной развязностью вновь заговорила со мной. Я односложно отвечал:

– Да, да. Нет, нет.

Когда она вторично осведомилась о том, согласен ли я принять место, о котором шла речь, я хотел сказать: – нет!

Но язык мой твердо выговорил:

– Да!

Ее щеки стали розовыми от удовольствия.

– Да, я согласен, – проговорил я вторично… – О, да!

Через полчаса я был уже дома и молчаливо складывал в чемодан листы лекций. А среди ночи я проснулся в страхе.

– Белой акацией, вот чем пахли ее волосы, ее тело и юбки, белой акацией, – вдруг отчетливо припомнил я.

Я всплеснул руками, сморщил лоб и горько заплакал, вдруг сделавшись таким же беспомощным, как и тогда, когда озорная тетка бросила мне на мое детское одеяльце пахучую кисть белой акации.

II

Я поселился в роскошном барском доме, окруженном пирамидальными тополями и еще какими-то неизвестными мне высокими деревьями. Позади дома извивалась самыми капризными изгибами река Чапара, а за Чапарой расстилалась зеленые веселые луга, где цвели желтые и лиловые цветы.

Обязанности мои отнимали у меня не более трех часов в день и, по-видимому, я окунулся с головою в самое беспечальное житие. Я удил рыбу, катался верхом и в челноке, играл вместе с моим учеником в крокет, купался и ел за обедами и за ужинами, как молодая акула после долгого поста.

Ах, какие обворожительные стояли дни, и какие красавицы ночи осеняли притихавшую землю. И что за чудо лепешки подавали нам к вечернему чаю. После зверской голодовки и моего затхлого чулана не мог же я, конечно, не радоваться этому приволью и изобилию плодов земных. Но, однако, часто по ночам я просыпался от жутких и беспокоивших предчувствий в сердце, и я весь настораживался, поджидая то, что должно было прийти ко мне неотвратимое, прийти не сегодня, так завтра и увлечь за собою, как падающая лавина увлекает бессильную щепку.

И это пришло, конечно. Вот как это началось.

День был жаркий, но радостный, в саду возле дома куковала кукушка, а за Чапарой кричали грачи. Как и всегда, мы обедали в три часа, и тоже почти как всегда сидели за столом впятером. Сама хозяйка дома – Зоя Васильевна, ее муж – Ардальон Сергеич с широкой рыжей бородою, с худым изможденным лицом и веснушчатыми руками, сосед-помещик, который бывал у нас почти ежедневно, Петр Николаевич Сквалыжников, плотный и крупный, с бритым подбородком и тоненькими, как ниточка, усиками, который казался мне почему-то похожим на мясника, мой ученик Мишенька и я. Я за обе щеки уплетал вкусный и сочный ростбиф, Петр Николаевич потягивал густую, как деготь, малагу, а Ардальон Сергеич чокался с ним рюмкой нарзана и, как всегда, говорил о благородстве.

– Надо быть благородным всегда и во всем, – говорил он скрипучим, пронзительным тенорком, – нужно суметь благородно прожить жизнь и благородно умереть. Вот наивысшие цели человека…

– Но сперва надо еще крепко установить, что надо разуметь под словом «благородно», – возразил Петр Николаич и отер носовым платком жирные лоснившиеся щеки. – Обмануть на войне противника Наполеон, например, считал делом благородным, хотя бы по отношению к своим солдатам, ибо этот обман облегчал им победу и уменьшал количество жертв. Не так ли?

– Что Наполеон? Зачем Наполеон? – неистово закричал Ардальон Сергеич. – Наполеон для меня совсем не авторитет, ибо его гениальность весьма сомнительна. Наполеон, например, искренне жалел о том, что он не может подобно Александру Македонскому провозгласить себя богом, ибо ему теперь не поверит в этом ни одна кухарка. Следовательно, Наполеон сожалел, что народ стал просвещеннее, и неужели же это жест гения – жалеть о росте просвещения? Хм… да? Это скорее жест ловкого афериста, способного ловца в мутной воде, и всего только!

– Да? – насмешливо переспросил Петр Николаич – да? а Гейне? Гюго? Лермонтов? Это были гении?

– О, еще бы, – всплеснул руками Ардальон Сергеич.

– И они авторитеты для вас? Эти три гиганта?

– О, еще бы, – опять воскликнул Ардальон Сергич возбужденно.

– Ну, так поздравляю вас с полным поражением: и Гюго, и Гейне, и Лермонтов признавали Наполеона за гения! И благоговели перед его именем!

Петр Николаич громко расхохотался. Захохотал далее мой ученик.

– Как-с? – оторопело переспрашивал Ардальон Сергеич, топыря пальцы. – Как-с вы сказали?

За столом еще хохотали. Воспользовавшись этим возбуждением, Зоя Васильевна перегнулась ко мне и поспешно прошептала мне на ухо:

– В пять часов будьте в саду около обгорелой березы, слышите, мой милый дружок? Вы мне необходимы!

Я вспыхнул до самых бровей, и в моих глазах все потемнело. А она прикрыла салфеткой губы и добавила тем же сдержанным шепотом?

– Когда муж с Петром Николаичем будут играть в калибрак… Понимаете?

Я сидел обессиленный, точно на меня взвалили неподъемное бремя.

– Гюго? Гейне? – все переспрашивал Ардальон Сергеич.

В пять часов я был, конечно, на условленном месте, возле опаленной молнией березы, за густыми зарослями мимоз, жасмина и сирени. Прислонясь к старому стволу березы, я стоял, как приговоренный к смерти, бледный, с тусклыми глазами и ждал ее, беспокойно оглядываясь на каждый шорох, на каждый шелест листка; но она не приходила. И вдруг я услышал ее голос. Я поднял голову и увидел ее. Она глядела на меня из окна мезонина и махала шелковым лиловым платком: очевидно, подавала мне какие-то сигналы. Я догадался и пошел к дому. Когда я поднимался на балкон, она шепнула мне сверху:

– Как я могла уйти, если противный Мишка не отходил от меня ни на шаг. Ах, как я несчастна, мой милый дружок!

– Это вовсе не дама пик, а валет треф, – пронесся резкий возглас Ардальона Сергеича.

– Я очень несчастна, – почти простонала сверху Зоя Васильевна, – и это Ардальон Сергеич подсылает Мишку следить за мной…

Послышались чьи-то шаги и, переменяя тон, Зоя Васильевна проговорила:

– А как вам нравится ближайший друг Ардальона Сергеича Петр Николаич? Не правда ли, по наружности он похож на полесовщика из отставных гвардейских солдат?

Тихо вошел Миша и, прислонясь к косяку, остановился на балконе в задумчивой позе.

– Что это за дом? – подумал я и понуро прошел в свою комнату. На моем столе лежала четвертушка бумаги и на ней было изображено крупным твердым почерком:

– Там же, сегодня, 7 часов.

– Она! – так и обожгла меня мысль, – там же, значит у опаленной березы. Так?

Ровно в семь часов я пошел туда за кусты мимоз и жасмина, к опаленному стволу березы, но там возле самого ствола сидел на траве Миша, свернув по-турецки ноги.

– Опять? – чуть не заплакал я, – что же это такое? И за что мне такие муки?

Я зашагал по траве около. Но через полчаса я не выдержал пытки и спросил Мишу:

– Собственно для чего ты здесь торчишь, Мишенька?

Тот поднял на меня удивленные глаза.

– Как для чего? учу уроки на свежем воздухе!

И он показал мне русскую хрестоматию в зеленом переплете.

Я махнул рукой и пошел в дом. Что же мне оставалось делать? А там я упал на кровать и закусил зубами угол подушки.

В одиннадцатом часу, когда Сквалыжников уехал, я, однако, встретился случайно с Зоей Васильевной один на один в полутемном коридоре. Ее глаза ласково засветились, а я прислонился спиною к стене, бледнее, близкий к обмороку.

– Мой милый дружок, – сказала мне Зоя Васильевна, – я окружена соглядатаями и врагами, и они пьют мою кровь, как жадные вампиры, и во всяком случае, как подлые клопы! о, если бы вы знали, как я страдаю…

Она вдруг положила мне на плечи свои прекрасные бледные руки. Близко, близко я увидел ее глаза, казавшиеся во тьме зеленоватыми. Мягким, вкрадчивым, полным смертельной тоски, поцелуем она припала к моим губам. Я простонал, как пораженный в самое сердце. Но тут близко скрипнула дверь, и она отскочила от меня и исчезла. Вошел Ардальон Сергеич и сердито сказал мне:

– А вы все еще не спите? Молодым людям нужно раньше ложиться спать, чтобы запастись силами к старости…

Его рыжая борода веером лежала на впалой груди, изможденное желтое лицо сердито морщилось. Он опять внимательно поглядел на меня, немощно покашлял и зашмыгал туфлями, удаляясь куда-то по коридору.

Я ушел к себе. Я уснул не скоро и видел во сне что-то тяжкое, давившее кошмаром. И от этого проснулся с болью в сердце и с колотьями в мозгу. И тотчас же я ощутил, что вся моя комната полна того мучительно сладкого, сумасшедшего, приторного запаха, вливавшегося в открытое окно. Я подошел к окну, выглянула, на двор и догадался. Зацвели белыми цветами те незнакомые мне деревья, те высокие деревья. Белые акации. Я понял, что я отравлен и что теперь я погиб. Мне стало дурно. Я упал у окна.

III

Тот запах, как плотный туман, окружал всю усадьбу, и, с мучительной сладостью вдыхая его, я настороженно слушал. А она возбужденно, с розовыми пятнами на бледных щеках шептала мне.

– Ты не думай, что это что-нибудь особенное – эти серенькие пилюли. Ради Бога, не думай этого, о ради Бога. Это просто легкое снотворное средство. И я глотала их, но две на ночь, по предписанию доктора. Ну, да Сквалыжников ведь доктор по образованию, и еще какой доктор! Когда была больна! Глотала, глотала, но две! А ты опустишь ему в рюмку всего одну! Одну эту, маленькую! Ты меня слушаешь, мой дружок?

Ее прекрасные глаза светились такой чистотой и безмятежностью.

– О, да, – сказал я глухо.

В моем рту пересохло, и мой язык с трудом повиновался мне.

– Мой бедный мальчик! – вдруг воскликнула она с бесконечной искренностью, – Как ты сегодня бледен! И это я измучила тебя! Неужели я?

– Говори дальше, – попросил я также глухо.

– Ну вот, – заговорила она с прежнем возбуждением, опять словно вся загораясь, – когда мы отужинаем, я займу его разговором…

– Ардальона Сергеича?

– Да. Займу его разговором, а ты неслышно, то есть, незаметно, выйдешь и через окно влезешь в его кабинет…

– Через сад? – с трудом ворочал я языком.

– Через сад. В окно. Там ты увидишь: на его ночном столике стоить рюмка с мятными каплями. Он пьет их на ночь от изжоги. Всегда. И ты бросишь в рюмку эту серенькую пилюльку; вот только и всего… Это же не трудно тебе?

– И тогда он уснет крепко?

– Крепко.

– И обеспечит нам свидание в продолжение часа. О-о…

– Ну, да, ну, да, из-за чего же иначе я так хлопочу! – воскликнула она с живостью. – В течении целого часа, это во всяком уж случае, мы будем застрахованы от несносных глаз шпиона. Я так боюсь его, что делать! Ты меня понимаешь?

– О, да! – выговорил я.

Мы стояли за нежными зарослями мимоз, словно осыпанных розовым пухом их нежного цвета, и тихо переговаривались. Луна медленно шла меж двух темных облаков как в пропасти, заливая мертвым сиянием ее лицо, прекрасное лицо женщины. Изнемогая от ее присутствия, я глядел на нее, С тех пор, как она впервые прикоснулась к моим губам, прошло десять дней. И все эти десять дней я каждый день, на ночь, в том же коридоре получал от нее такой же поцелуй, и я ждал его с утра, этого поцелуя, как единственную мою пищу, необходимую мне, чтобы жить и дышать. С опасностью для жизни, как она говорила, она улучала мгновение, чтоб скользнуть, как тень, в коридор.

– Послушай, – простонал я, – и если я брошу в его рюмку эту пилюлю, Ты придешь ко мне сегодня же на целый час?

– Конечно же, мой бесценный мальчик! – шепотом воскликнула она.

Я опустился перед ней на колени и приник к ее руке в бесконечном томлении.

– О чем же ты плачешь? – прошептала она со святою трогательностью, – о чем, мой единственный дружочек? – Она с скользкой увертливостью мимолетно прижалась к моему лбу губами и побежала тут же прочь. С дороги, как бы оправдываясь, проговорила:

– Слышишь? шаги на балконе? сюда уж идет наш несносный шпион! Ах, жизнь, жизнь… Эта проклятая жизнь!

И она исчезла, вздыхая. А я опустился у ствола березы и зажал руками голову, безучастно прислушиваясь к приближающимся шагам. Но ко мне подошел не Ардальон Сергеич, а Сквалыжников.

– Что вьюный вьюноша? – спросил он меня, насмешливо приподнимая брови.

Его жирные щеки лоснились, а тоненькие, как нитка, усики были задорно вздернуты вверх.

– О чем кручинитесь? – спросил он меня все так же насмешливо. Но вдруг все его лицо перекосила самая дикая злоба, Он быстро подошел ко мне, крепко схватил меня у кистей рук и заговорил, задыхаясь, выкидывая слово за словом:

– Вы видели? В кабинете у Ардальона Сергеича висит на стене пара прекрасных дульных пистолетов? Вы видели? Вы знаете, что они всегда заряжены самым тщательным образом, и следовательно всегда к нашим услугам. Хотите, возьмем их сейчас же и будем биться вот здесь же за этими кустиками, на смерть? Вы хотите, вьюный вьюноша? – злобно спросил Сквалыжников, все еще гневно тиская мои руки, – вы хотите? вы хотите?

Передернув плечами, я однако вырвал у него мои руки, несмотря на его бычачью силу.

– Оставьте меня в покое, – закричал я ему раздраженно, – с какой стати я буду драться с вами и на пистолетах, из-за кого? из-за чего? для вашего удовольствия?

– Не отвиливайте, – засипел Сквалыжников сдавленным голосом, потрясая толстым пальцем, – не отвиливайте! Я видел сам с балкона, своими глазами, она вас целовала! Она! Вас! Она, кому вы недостойны поцеловать подошвы у башмака! Она вас! – все повторял Сквалыжников.

Белки его узеньких глаз стали красными и гневно прыгали его толстые губы под точно нарисованными углем ниточками – усами.

– А вам какое дело до меня и до нее, до Зои Васильевны? – проговорил и я, тоже весь заражаясь злобою.

– Потому что я ее люблю, – с трудом выговорил Сквалыжников, – и неужели вы не догадывались об этом.

– Любите? вы? – повторил я, смутившись, – а она вас? тоже любит? – вдруг добавил я.

Сквалыжников заломил обе руки и сделал несколько шагов мимо меня. Я все ждал его ответа.

– Любит ли она меня? – переспросил Сквалыжников. – О, если бы, но, увы! она меня презирает! И разве вы не замечали этого? Простите меня, простите меня, – почти завопил вслед за этим Сквалыжников, протягивая ко мне обе руки, – вы же сейчас уже поняли, что вся эта дикая выходка с моей стороны продиктована мне моей бешеной ревностью. Вы понимаете меня, молодой человек, не правда ли? вы понимаете несчастного раздавленного ревностью? – Сквалыжников, все еще протягивая мне руки, захлюпал толстыми губами, точно собираясь заплакать.

– О, молодой человек! – почти вопил он. Он стал мне противен до тошноты.

Я повернулся к нему спиной и пошел в дом. Меня точно осветило и обогрело солнце. Я был счастлив и все мои тяжкие сомнения будто развеяло ветром. А этот толстый человек с жирными щеками был мне только несносен.

Впрочем, перед самым ужином в мое сердце вновь вошли черные призраки с острыми крыльями. Но я сказал с притворной надменностью:

– Пусть!

Ужин тянулся мучительно долго. Ардальон Сергеич был оживлен как никогда, а Сквалыжников понуро глядел в свою тарелку и молчал как глухонемой. Зоя Васильевна между тем, почти не умолкая, говорила, очевидно, и за него и за себя. А я ждал условленной минуты, хмуря брови. Когда, наконец, я заглянул из сада в окно кабинета Ардальона Сергеича, мне сразу же бросились в глаза два дуэльных пистолета, висевших на коврике над постелью. Я опять спрятался за косяком. И снова заглянув в окно, снова увидел те же пистолеты с тяжелыми вычурными ложами, с затейливой серебряной насечкой.

– Всегда заряжены, – точно сказали они мне своим видом, – и всегда к вашим услугам! – Жирное лицо Сквалыжникова пригрезилось мне тут же. Он будто бы раздвинул толстые губы, сделал мне гримасу, и зевласто отвратительно захохотал.

Я затаил дыхание, полез в окно, вытягивая шею и напрягая все мышцы, и тут же услышал запах мятных капель. Пистолеты вновь будто нарочно бросились мне в глаза, точно крикнув всем своим видом:

– Всегда к вашим услугам, – не забудь!

– И не забуду, – подумал я сурово и тяжко и колеблющейся походкой пошел к ночному столику.

Из столовой до меня дошел грубый и неуклюжий, точно задавленный смех Сквалыжникова.

– Ловко! Чужими руками жар загребать, а? – говорил тот.

– Пусть, – подумал я. И передохнул в последний раз, двигаясь в полутьме. А потом я целый час бродил по саду. И затем прокрался с себе в комнату. Как гнусный вор! Луна стояла прямо перед окном, бледная и тоскующая, точно все спрашивая меня о чем-то, пытаясь заглянуть в мое лицо. А я лежал в постели одетый, сбросив только с ног башмаки, и все монотонно говорил себе мыслью:

– Пусть. Пусть. Пусть.

В двенадцать с половиной часов в окно мое постучали. Я увидел ее, всю сразу, прекрасную, обольстительную, ее, что была для меня ценнее всего мира, всю обвеянную пряным запахом все истребляющей страсти. Я подошел к окну и распахнул его.

Она положила руки на мои плечи. Я схватил ее как наидрагоценнейшую добычу и втянул к себе. И застонал точно мне перерезали горло.

– А тот спит… будь спокоен, – прошептала она, чуть содрогаясь.

Пятнадцать ночей подряд я опускал пилюли в ту рюмку на ночном столике. Пятнадцать ночей подряд!

И те деревья все еще цвели, угарные, пьяные, сумасшедше-дерзкие, разливая вокруг свой сладчайший яд, свою заразу.