Текст книги "Ведьмин Сын"

Снилась какая-то муть, в которой образы птиц сплетались с детскими голосами, чьи-то волосатые руки обнимали спины дорогих мне женщин и прочие вещи, размывающиеся в сознании поутру и оставляющие после себя осадок чего-то подгнивающего неясным чувством унижения внутри черепа. Будильник был выставлен за десяток минут до начала смены, так что я успел умыться, почистить зубы и размешать в кипятке несколько ложек растворимого кофе, справедливо рассудив, что настоящий подождёт пару часов, когда напор рабочих задач схлынет. Прошествовав в голом виде за рабочий стол, я открыл ноутбук и подключился к рабочим серверам. Следующие двадцать четыре часа были максимально занудными. За окнами была тотальная колористическая солидарность, размазанная по небу, воде, стволам деревьев, тротуарам и даже редким прохожим – все оттенки серого устроили дефиле своей невозбуждающей гаммы. В рабочем смысле сутки прошли ничуть не лучше. Если для людей в соседних квартирах с разной долей вероятности вынужденные каникулы были либо поводом отоспаться, либо проплакать глаза над прогоревшим бизнесом, отношение к которому у нашего правительства ровно то же, что и к дефектным детям в Спарте, то для подземного мира отсутствие людей в нём – это повод начать масштабные работы по починке и модернизации оборудования. Что для людей вроде меня в конечном счёте оборачивается месяцами захватывающих занятий типа проверки конфигурации оборудования и наличия линков между вагонами. Часы мерно тикали, нервные клетки сгорали, день поменялся местами с ночью, и вот, и она в свою очередь стала отступать.

В восемь утра я сдал смену и с ощущением, что вероятно было легче поступить на театральный через постель, чем терпеть вот это вот всё, потащился в душ.

К девяти часа утра, когда суперзлодей нашего времени взялся за перфоратор, я свалился в постель. Завывание рабочего инструмента оставило меня равнодушным, я, как и прочие жители нашего дома, был слишком выдрессированным прошлогодней реновацией, чтобы отвлекаться на такую мелочь, как железный жезл дробящий камень. Плевать от слова совсем, перевернувшись на другой бок, я провалился в сон без сновидений.

***

Моя работа давно перестроила биоритм моего организма под свои нужды так, что заснув в девять утра, я проснулся без будильника в три часа дня, зевнул и отправился в душ. Мой, так называемый, отсыпной. Половинчатый день никогда не отличался функционалом, главной его целью было вернуть меня в нормальный ритм взаимодействия с реальностью, то есть, заснуть не позже часа ночи. Впервые за долгое время проснувшись без похмелья (как я жил до того момента, когда моё сознание с щелчком включилось – я не в курсе… может я брал отпуск? А может и работал на чистом автомате?) я смог позволить себе такую буржуазную радость как утренняя зарядка. Гантели, отжимания, качания пресса, предположительно находящегося где-то под складками жира, стояние в планке, бег на месте и прочие мелкие практики самоистязания. Через полчаса, ненавидящий себя за непонятно кому нужные энергетические затраты, я, вымытый и злой, готовил завтрак. Желтки яиц под моим садистским режиссёрским руководством, вероятно, испытывали муки юных Ромео и Джульетты. Вместе они, взбитые в молоке любви, были вылиты внутрь больших колец болгарского перца. Разделёнными высокими стенами, образованными бортами поджаристых овощей, они страдали от невозможности воссоединения. На сковородке возвышались два суверенитета – зеленый и красный, в моей голове представляющих собой семьи Монтекки и Капулетти. В соседней комнате зазвонил телефон, найдя его, я на некоторое время потерялся в решении рабочих вопросов, касающихся какой-то столь редкостной хрени, что память стёрла содержание разговора уже через минуту, точнее в тот самый момент, когда я, ведомый непонятным мне запахом гари, пришёл на кухню – еда погибла, став жертвой пламени.

«Нет повести печальнее на свете, чем повесть о несожранном омлете», – сказал я себе. Выкинув обугленное нечто в мусорный бак, я решил, что сегодня мне хватит и кофе. Взяв чашку, я открыл окно, чтобы проветрить помещение от запаха сгоревших яиц. Отхлебнув приятно горчащий напиток, припомнил вчерашнее чтение. Апория – такое себе название, надо бы переделать… Забавно, не важно, что я начал писать, естественно, я запихал его в свой старый сеттинг «Города Сна». Все те же улицы, герои и правила мироздания… всё то, чем полнится так и неизданный сборник рассказов. Десяток прописанных героев на вроде охотника на фей, местного жнеца, священника игравшего дабстеп и психотерапевта поедавшего эмоции своих пациентов. Огромный мегаполис с хитросплетением локаций, районами мертвецов, технологичных высоток Истерии, глубин огромного парка переходящего в лес… Мой маленький загончик мифотворчества.

Ага, главное тут «неизданный» – что ж, история не терпит сослагательного наклонения, пора переходить к реальности. Подхватив с кухонного стола блокнот, отправился в свою спальню. Усевшись за стол, я пролистал «Интайм» до нужного мне дня и отхлебнул кофе.

***

Это вышло непреднамеренно, я улизнул от семейной пары моих друзей, желавших познакомить меня с одной дамой в чудесной пиццерии, с названием отсылающем к оливковому маслу, но которое лично я предпочитал трактовать как «экстра-девственницу». Обойдя постройку кругом, я насладился визуальным контрастом от весьма фешенебельного фасада до неприглядности задворков того же здания, где располагалась арка, которую я искал. Убежал я не без причины, неделю назад мы пьянствовали с другом-архитектором, и наша громкая полемика заинтересовала одну юную даму, которая подошла попросить приправить огнём её табак – по результатам я был приглашен на показ её фильма о Джармуше.

Вступив в арку, я почувствовал, как пересёк невидимую границу, прошёл искажающий барьер, преломляющий свет и отделяющий проулки столицы нынешней от её более молодой и грязной версии пятнадцатилетней давности. Пройдя мимо мусорных баков, стоящих у выхода из арки, я попал в замкнутый колодезный двор – покосившиеся двухэтажные дома, стены которых были расчерчены трещинами от подвалов до самых крыш, вмещал в себя толпы раскрашенной молодежи, перемежающих разговоры об авторском кино глотками дешёвого алкоголя. Всё было как в юности, разве что тогда подвернутые штаны были только у бритых парней любящих «показать где солнышко», а теперь подворачивали все, включая задумчивого вида девиц с чувственными татуировками на ключицах и в очках без диоптрий. Отличие в окружении, столь остро ощущаемое мной, как стада мурашек, мигрирующих от загривка к крестцу, было не столько в перечисленных мной факторах, скорее они его коллективно выделяли, потели им…. Воздух пах Молодостью и Претензией.

Думая об одной песенке адепта растянутых свитеров из детства, я поднялся на высокое крыльцо и вошёл в единственную незапертую дверь. Меня встретила обшарпанная лестница с исписанными стенами, пройдя по ней, я попал на второй этаж здания, где в соседних помещениях располагались три различных заведения, из одного из них нёсся голос Кобейна, Smells Like Teen Spirit. «Только вот о тебе вспоминал, старичок, прикинь ты для них раритет», – подумал я и отыскал подпись искомого мной заведения над соседней дверью. Войдя в приятное помещение, заставленное десятком круглых столиков, я заказал себе пива и ухмыльнулся… с погрешностью в два десятка метров, я был ровно на этаж выше, чем мои друзья, чинно сидящие в ожидании пиццы с прошутто и грибами, коротающее время в разговорах за бокалом белого винца. Не успел я толком хлебнуть пива, как меня встретила виновница торжества, после краткого приветствия она пояснила, что её фильм будет уже совсем скоро и ускакала по своим делам. Я же остался сидеть на подоконнике и смотреть на вид за окном. Мой покой был довольно быстро прерван, великолепным парнем по имени Николай – его рука во время пожатия казалась слишком узкой, позже выяснилось, что у него не было мизинца, но была вытатуированная на безымянном пальце цифра «5» – чтобы можно было «дать пять». Работал он оператором, был знаком с виновницей вечера, как по учебе, так и в роли жертвы её татуировочной машинки, именно она вытатуировала ему пятёрку на руке. Как и я, в этом славном притоне подросткового аллюра, он никого не знал, что и стало клеем для начала нашего общения – в беседах о кино, кривых склейках и засилье низкокачественного контента на ютубе мы скоротали время до начала представления. После помпезного представления на большом экране запустили работу нашей феи, которая бегала чуть ли не в слезах по залу, потому что в бар пришёл её бывший, как, по секрету поделился со мной Николай, совсем недавно пара рассталась, но при этом он был звукорежиссёром в её работе. Сам фильм оказался короткой работой выпускника, стилизованная анимация в розово-голубой гамме с кривыми вставками фотографий, в совокупности смотрелось это одновременно наивно и по-бунтарски. Работа длилась недолго, так что в течение вечера я посмотрел её трижды, каждый раз зал взрывался в аплодисментах, а я всё глубже погружался в собственные размышления.

Почему я и мои друзья, горевшие тягой к искусству в возрасте пригласившей меня барышни, и помыслить не могли о подобном поступке? Топя себя в самокритике и установке того, что если не уверен в том, что хочешь сказать – то нечего и рот открывать. Отталкиваясь от мультика, я представил друга, публикующего работу подобного качества – да он скорее бы волосы себе с головы повыдирал, чем показал людям нешлифованную работу, не то что выставки с ней проводить. На мои размышления ответили цитаты Джармуша, приведённые в фильме – он был панком и хотел играть музыку, проблема была в том, что ни он, ни его друзья не знали нот, остановило ли это их? Конечно нет, незнание ремесла было вторичным по отношению к желанию высказаться.

Видимо мы пересидели тот момент, когда хотелось сказать, перемариновались в чужих сентенциях – полируй мастерство, нет смысла зажигать свечку, надо зажигать солнце. Писали в стол, рвали картины, молчком, чтобы никто не узнал, что солнце, которое ты пытаешься зажечь в одного – обесточенное.

Допив неведомо какое пиво подряд, я подумал, что ту базовую мысль панков сейчас подхватили и растиражировали современные реперы на совершенно другой уровень – когда даже говорить не надо уметь. Мелодию европейской цивилизации подменила ритмическая мысль чёрной культуры, а текст можно заменить эдлибами процентов на восемьдесят. Результат тут же выкинуть в сеть – и вот он отклик со всех сторон, ты можешь кормиться, как древний бог, который пожирает не столько сердце, вырванное жрецом из груди жертвы, сколько коллективным экстазом мошек у подножья пирамиды. Постоянный мгновенный фидбэк, толкающий тебя в спину, и ты можешь больше, потом ещё больше и ещё.

Передо мной снова оказался пустой стакан, какая-то магия, тут женская рука потянула меня в соседнее заведение, решив отбросить свой траур и придаться празднованию – героиня вечера проследовала ближе к настойкам. Выпивая, мы кутили ещё несколько часов, а где-то внутри моей головы, из пивного моря, всплыла мысль, что рассуждения, порождённые платьем и Джармушем – это положительная изнанка той мысли полугодовой давности про Культуру заголовков. Там был негатив, содержащийся в безответственности творца перед выбираемыми темами, а тут сплошной психологический и социальный позитив, в отличие от нас, мрачных затворников с серыми лицами, они лёгкие и открытые.

Дальше почерк мой совсем поплыл, видимо, это я записывал уже позже ночью, изрядно набравшись в одном из баров, коих мы прошли немало за ту ночь.

Молодость вызывает то ещё привыкание, когда своя кончилась, возникает острое желание припасть к чужой.

Если не считать снов, которые синеватой жижей проступали сквозь хваленую столичную плитку, всё было нормально. Вечер изморосью закутывался в холодные сумерки, отражавшиеся в широких очках публики с подвернутыми джинсами, органично плывущей в выжимке из поп-культуры слома 80-ых и 90-ых. Новые бары остаются мне не понятными, странное чувство, обладающее текстурой плёнки, снимаемой зубами с языка… налёт прожитого, конденсированного от сочетания внешнего холода и огня, юности прямо напротив меня. Юность, танцующую в розовом платье, более напоминающем ночнушку, под музыку, стилизованную в цвета моего детства. 

– То, что я говорю – ложно.

Непонимающий взгляд лизнул щёку и соскользнул к моей ключице, его длинный путь ощутимый, как прикосновение пролёг через принт футболки и остановился где-то в районе штанов.

Я увидел, как двигаются её губы, но не услышал слов. «Нам понимание даётся, как нам даётся благодать» – переиначил я строчки классика, потому как образ двух рюмок вишнёвой настойки сам всплыл в моей голове.

***

Откинувшись на спинку кресла, я погрузился новообретённые воспоминания: тот вечер, тонкая талия, просвечивающая под розовым платьицем, плоская грудь с торчащими сосками, татуировки, очки и какой-то испуганно взволнованный взгляд под шевелюрой неровно окрашенных волос. Позже я встретился с ней ещё раз в баре, находившемся буквально напротив моей первой школы, которая теперь носит статус лицея имени Пушкина. Кафельный зал, выбритые височки, оверсайзнутые джинсовки и фиолетовая неоновая вывеска «Делай Культуру» – мило.

Моя новая знакомая была всё так же мила душой и всё так же страдала по поводу своего расставания. Мы пили пиво и болтали, из этого общения я многое вынес. Мне стало легче понимать это поколение, идущее вслед за мной, выросшее в другой информационной и моральной парадигме, весёлое и во многом свободное, что отдельно иронично, ведь жизнь их, по большому счету, прошла под пятой одного монарха, который любит крутить гайки.

Наш разговор, перемежающий светлое пиво и вишнёвую настойку, начался с тем, связанных с любовной проблематикой, но под моим чутким руководством перекочевал на более общие темы. По дороге я узнал что, как ныне водится, она – блоггер, и живёт во многом с рекламы в своём инстаграме. Там же, под пиво, я осознал, насколько вывернута ответственность в новом мире, моя поклонница Джармуша поведала мне слегка заплетающимся языком, что каждый день проводит опросы и даёт советы о жизни аудитории, насчитывающей двенадцать тысяч девочек-подростков. С весьма взволнованным видом она рассказала, как однажды осознала вес своих слов, когда на вполне обыденные сообщения подписчицы о том, что «мои знакомые меня гнобят и не понимают», она ответила стандартной мыслью: «Нахер не нужны такие знакомые, найдешь себе других», и всё было бы ничего, но девочка оказалась глухонемой, а злые знакомые – всем «тихим» комьюнити города. Её аж передёрнуло когда она это рассказывала, было видно, что идея такой ответственности в шаблонных советах действительно не посещала её до того момента, и этот случай послужил ей уроком о выборе слов и нестандартности ситуаций.

Уходя домой, я размышлял на тему того, что двадцатичетырёхлетняя барышня, которая не знает, как пережить первый крупный разрыв в своей личной жизни, поучает двенадцать тысяч девочек жизни… не безумие ли? Наверно нет – просто непривычно. Я слишком засиделся в своей скорлупе и забыл, что мир едет дальше.

Воспоминания были приятными, в них чувствовалась какая-то жизнеутверждающая нотка, в общей совокупности взгляда, духов с кислинкой, платья-ночнушки, груди на просвет…

На просвет… сколько я вообще живу в тёмном царстве за тяжёлыми шторами, коими завешаны все окна в квартире, не считая кухонного? Привычка выглядывать на улицу сквозь небольшие щёлочки, лишь слегка приоткрывая шторы, видимо развилась за последние месяцы. Я, конечно, тварь ночная, но скоро уже побледнею и начну из младых дев кровь пить.

Поднявшись, я отправился в комнаты, в которые заходил лишь в прошлом году, с чётким намерением пустить в дом больше света. Первое встреченное мной окно было загорожено круглым столом, стоящем в большой комнате, обойдя его я взялся за край шторы. Окно попыталось отбиться от моего порыва, дыхнув в меня пылью, такое ощущение, что шторы на своём месте висели столетиями и не желали, чтобы какой-то смертный тревожил их покой. Смачно чихнув, я всё же убрал непослушную ткань в сторону и заткнул за трубу батареи – в комнате посветлело, за окном вполне ожидаемо были деревья и канал, но главное, было само окно, его стекло не было грязным, но и чистым его было не назвать. Сосредоточившись, я понял, что рябь, бегущая по его поверхности – это буквы. Оттащив стол в центр комнаты, я подошёл ближе к окну и вчитался, почти сразу мой взгляд налетел на имя Роб. «На просвет» -всплыло у меня в голове. Понятненько. Через пару минут все окна в квартире были избавлены от охранной брони штор, на трёх из них по всем четырём стеклам, укреплённых в старых деревянных рамах, бежала вязь текста. Вооружившись дневником и ручкой, я стал обходить комнаты и до самого захода солнца собирал рассыпавшиеся по стеклу буквы в целостное осмысленное полотно повествование.

Глава 2 – Луна

Кто-то кричал. Предположение о природе звука вызывали образ кота, которому водят смычком, смазанным горчицей, под хвостом. Роб открыл глаз, один, левый, и невидяще уставился в потолок, серая муть, заполнявшая голову вместо воспоминаний, пульсировала и требовала воды, рассола, кофе и снова воды.

Утро дырявыми пальцами серости скреблось в окна, неплотно закрытыми потертой зеленоватой простынью, подвешенной вместо занавесок. Со стоном более напоминающим скрежет Боб сел, собрался с духом, встал и снова сел.

Поняв, что двигаться надо как можно плавнее, стараясь не трясти головой, в которой катались шестерёнки взорванного часового механизма вперемешку с маракасами, он предпринял вторую попытку увенчавшуюся успехом. По внутреннему ощущению время, потраченное на то, чтобы добраться до кухни, по недлинному коридору, стены которого были выкрашены болезненной красноватой краской, было сопоставимо с блужданием богообразного народа по пустыне.

– Пока не вымрут все, кто голосовал, – пробормотал Роб тыкая пальцем в кнопу электрочайника. – Что было вчера кроме похорон, кроме отвратительной сцены, когда все скорбящие отправились лесом пить, жрать салаты и городить несуразицу, а я вышел под серые небеса чрезмерно прохладного лета, угуляв, по кофейным леденцам мостовой ведущей прочь от крематория, куда-то, где нет скорбных улыбок, оседающих вязкой смолой ответственности на зубах?

Морось, одиночество, красная дверь – образы капали в голову медленно, обрывками, перед глазами плавали обрывки алфавита. Боб моргнул, и медные буквы сложились в слово «Флегетон». Выпив всю воду из фильтра, Роб поморщился. Лучше не становилось. Подумал о еде и тут же передумал, почувствовав резкий приступ тошноты. Через несколько минут он осел у унитаза, только что закончив выплевывать всю выпитую им воду… отдышался, пошёл на второй круг, в этот раз, уже не помышляя о пище и решив остановиться только на жидкостях. От кофе, впрочем, пришлось отказаться, запах был слишком резким, так что, страдающий от похмелья мужчина заварил себе чаю. В голове был сплошной кавардак, всплывали обрывки чьих-то голосов, которые всё не могли выстроиться в целостную картину, хлебнув из старенькой чашки со сколовшимся краем горячего напитка, Боб закрыл глаза и сосредоточился.

Слабый свет, кулак подпирает щеку, рядом звучит бурный разговор. Кто-то в зелёном спорил с черноволосым.

– Ок, я уловил твою мысль, и?

– А теперь гиперболизируй настолько, что это станет болезненно абсурдным!

– Этим занимается, в основном, правительство!

– Ой, да ну тебя, я же с тобой про музыку… а ты, парень, что думаешь?!

Лица поворачиваются… сцена мигает и исчезает, как перегоревшая лампочка накаливания, где последней яркой вспышкой, белые зубы черноволосого.

Причиной послужил пиликнувший телефон, лежащий рядом на столе, разблокированный экран оповестил хозяина, что он получил двадцатипроцентную скидку на доставку пиццы. «Бесценно нахер! Как вы, блин, вовремя», – раздраженно пронеслось в голове у и так не слишком доброго с похмелья Боба. Ещё несколько минут он потратил на попытки снова настроиться на нужный лад и восстановить события предыдущей ночи, но всё было тщетно, Мнемозина, как и любая женщина, обиделась на то, что он от неё отвлекся, и пока сохраняла горделивое молчание.

Сидеть дома Робу не хотелось, вернее сказать, не моглось, осиротелость комнат ощущалась в застывшем воздухе, недоизжитые звуки бродили по комнатам… Если затушить сигарету в пепельнице, дым над ней не сразу исчезнет, ещё какое-то время будет растворяться в окружении на телом родительницы – вот и тут то же самое.

Боб шагал по улице запрокинув голову и разглядывал гротескные маскароны с головами львов, украшавшие фасад здания, из которого он только что вышел, на уровне третьего этажа. «Типичный элемент барокко», – всплыл в голове голос его матушки… эх. Здание, которое могло похвастаться не только маскаронами, но и раскрепованными стенами, а также статуей унылого юноши в нише, смотрящего по направлению столь же унылой девицы, ютившейся в своей собственной нише чуть далее по ходу улицы, принадлежало нотариальной конторе. Только вырвавшись из юриспруденческих застенков, Роб размышлял, что его решение прийти сюда – конечно же, форма эмоционального мазохизма, сразу пойти и оформить все документы. Мазохизм мазохизмом, зато дела сделаны и не столь важно, что на протяжении нескольких часов ему пришлось терпеть недоверие со стороны стареющего, похожего на цаплю индивида, которого юристом называть язык не поворачивался, язык для этого замшелого ортодокса, с которого разве что песок не осыпался, согласен был использовать только термин – стряпчий. Сидя на неудобном стуле с красной обивкой, Боб доказывал, что у него нет ни сестёр, ни обделённых сироток по третьей линии маминого брата и брата у мамы не было и так далее. Когда же цапля смирился, что перед ним сидит прямой законный и единоличный наследник, он со вздохом в котором чувствовался недозабор монет, принял все документы и открыл дело о наследовании. Вбил все номера справок и заключений полученных Робом в различных инстанциях от морга до университета, в формы реестра онлайн-оборота документацией и сухо заявил, что «как только, так сразу вышлет письмо с просьбой снова посетить контору».

Теперь освободившись от тягостных обязательств, которые всё равно пришлось бы исполнять в течение ближайших месяцев, Боб шагал в направлении бульварной спирали, не держа в голове особых планов, просто прогуливался по старым улочкам. Он улыбался вечеряющему небу, и из отражения стеклянных витрин на него смотрел внешне жизнерадостный тип. Хотя даже птицы, сидевшие на проводах над его головой, знали о его истинном состоянии, их жёлтые глаза и длинные изогнутые клювы будто ухмылялись над ним. В глухом карканье звучала ирония: «Хорохоришься? Хорошо, всё мы знаем! Что ты зайдёшь в магазин и накупишь там такой объём спирта, что будет похоже на подготовку к самосожжению, кого ты хочешь удивить познанием в архитектуре? Уже к вечеру ты запрёшься в своей комнатушке и одичаешь там до полной бессознательности». Пытаясь не замечать досужего карканья чернокрылых, Роб подошёл к переходу, на котором стояла задумчивая дама среднего возраста, источавшая аромат парфюма такой силы, что было ясно, что если она и предпочитает душ, то французский, стоять рядом не было никаких сил, поэтому мужчина перебежал дорогу, не дожидаясь зелёного сигнала светофора. Запах, как ни странно, добивал и до этой стороны улицы, спасаясь от данной напасти Боб быстро зашагал в сторону кафе, вход в которое виднелся через тройку зданий, но дойти до него не успел.

На стене здания, мимо которого он проходил, было нарисовано большое граффити, изображавшее растрёпанную, растерянную бабу в короне с перекошенным от недоумения лицом и одной голой грудью, торчавшей из-под съехавшего платья. Перед ней были изображены двое подкаченных бородачей: у одного была татуировка «Димон» над глазом, у второго «Дмитрий» с короной и стрелами на груди. Под всем этим красовалась надпись, выведенная красной краской баллончика: «У Марины Мнишек плохая память на мальчишек».

«Память не одну тебя подводит», – подумал Боб, разглядывая рисунок, и тут в голове что-то сдвинулось, воздух улицы ещё секунду назад хранивший в себе сложный коктейль из запаха помойки за углом, выхлопных газов машин и всё ещё преследующего его парфюма, очистился и наполнился свежей прохладой.

В голове вспыхнул образ… улыбающийся мужчина с чёрными волосами склонился над стаканом с водой и произнёс:

– Мы в приличном обществе, парень, а в приличном обществе всегда осень.

На протяжении бесконечно долгого мгновения Роб ощущал, как его внутренности горят ледяным огнём.

– Хлебни-ка ещё! – грузный мужик с курчавой бородой и синюшними руками указал ему на стакан, – Тебе мигом полегчает.

Роб послушался и хорошенько глотнул воды, ледяные ножи, скользившие вдоль позвоночника и разделывающие его, будто филе сёмги, внезапно успокоились, Роб провёл языком по удивительно горячему нёбу, нащупал языком повисший на зубах листик мяты.

– Спасибо.

– Ты, давай, приходи в себя! А у нас тут традиционная игра, её результаты и тебя коснутся, верно говорю, ай!

Голос, произнёсший это, был настолько громок, что казалось, что эту фразу крикнули прямо в ухо. Дёрнувшись, Роб повернулся к говорившему, намереваясь оттолкнуть, но оказалось, что сухой тип в чёрно-зелёном кардигане стоит в другом конце бара и копается в сумке, висящей на вешалке у входа. Что-то странное происходило со звуком: всё вокруг становилось то громче, то тише, мешая сосредоточиться и воспринимать расстояние и самого себя.

– В смысле меня коснутся? – выдохнул всё больше приходящий в себя Боб.

– У нас есть традиция: в високосный год на первое полнолуние после смерти особой женщины, трое её знакомцев могут со мной сыграть, а кровь от крови – посмотреть.

Голос бармена был глубок и звучен, как будто сама земля говорила.

– Я ни черта не понял, где у вас тут сортир?

– Вон туда и налево, мужской – справа, – улыбнувшись, Херес махнул рукой показывая направление.

Встав из-за стойки, Боб прошествовал указанным путём, шаг был на удивление лёгким, подошвы ботинок вгрызались в пол, в икрах бродили искры возбуждения. Туалет был чистым и хорошо освещённым, и, по старой барной традиции, был украшен пинапными изображениями околоэротического толка, с той поправкой, что дизайн придерживался лёгкой некрофилии, и томные барышни стенали под пальцами скелетов, либо выли в объятиях чудовища Франкенштейна. Пока Боб делал свои дела, он всё пытался вспомнить, как подобное называлось, когда рисунок детей или любовников складывался в череп, умылся в раковине и уставился на своё отражение в зеркале, наконец, его осенило – «Memento mori».

«Ну, хоть голова светлеет, уже неплохо», – подумалось ему, и он двинулся обратно за стойку.

– Ладно те, Херес, хорош парня морочить, давай скажем как есть, прально я говорю, ай? Всё равно Диллан не припёрся.

Когда Боб подошёл, на стойке перед его стулом ожидала рюмка, а рядом с ней небольшой стаканчик, чуть поодаль от них стояло две бутылки.

– Это вы о чём? И кто такой Диллан?

Водрузившись на стул, Боб взыскательно посмотрел на троицу.

– Отвечу по порядку. У тебя ведь мать умерла… ты не перебивай, пацан! -

задушив вопрос в зародыше, поднял свою нездорового цвета руку с толстыми пальцами тот, кого звали Рон, – Приносим наши соболезнования, мы хорошо знали Селену.

Все трое сидели с постными лицами, бармен же был непроницаем и продолжал полировать свои бокалы.

– По-хорошему, – продолжил Рон, – Здесь должен быть Четвертый, ты с ним знаком, Диллан Муэрт, хозяин бюро, с которым ты виделся пару дней назад, но с ним что-то произошло и никто его не видел со вчерашнего дня, так что, будем без него….

– Так, хватит, давайте без обиняков, парни! – перебил соседа по стойке Урш, – Ты же в курсе, что твоя мать была ведьмой?

– Ну… в каком-то смысле… – опешил Роб.

– Не в каком-то, а в прямом, ты, давай, в моих словах не сомневайся. Ай, Херес, смешай ему, а то он крышей поедет или на нас с кулаками кинется.

Невозмутимый бармен развернул бутылки, стоящие на столе кривыми, написанными от руки этикетками к смотрящему, Роб осознал, что надеяться на стандартную Виски-Колу не приходиться. Одна бутыль была чёрной с матовой поверхностью, на приклеенном куске пожелтевшей бумаги было выведено «Ходжа Насреддин», вторая бутылка была не из стекла, а из чего-то белого и пористого, похожего на рог, этикетка была приколота чём-то вроде булавки, надпись гласила: «Руки Финна Маккула».

– Во многих мудростях – многие печали, а в концентрате, так и вообще заворот кишок! – хихикнул черноволосый Азра, – Ты не переживай, видишь белую, она всё поправит.

Херес, тем временем, выставил перед слегка посеревшим от тревоги Бобом стакан и рюмку.

– Пересказывать всю притчу не буду. Вот тебе вся суть про стопку, в воде надо самому найти сто частей мудрости на кроху глупости, но мы не на базаре, так что сжульничаем, – он щёлкнул пальцами, и напиток в рюмке охватило голубое пламя, – Поверь мне, сейчас выгорает глупость, пей и сразу запивай дарами Финна, быть по-настоящему умным более одной секунды для вашего племени… такое плохо кончается.

– Да я как-то не особо то и хо…

Ещё один щелчок пальцев бармена прервал нарождающуюся отговорку Роба, его руки молниеносным движением лучшего стрелка на Диком Западе схватили предложенные стеклянные ёмкости. Сдув пламя, он опрокинул в себя рюмку и тут же запил из стакана… Первые ощущения были похожи на взрыв математических формул, ужатых в огненную оболочку. Взрывная волна расходилась по всему внутреннему существу Боба фрактальными осознаниями. Древесина стойки под пальцами разложилась на волокна, волокна – на составляющие её органические ткани, ткани – на молекулы. Сенсорные способности многократно обострились, информация о мире поступала с каждым вздохом, услышанным шорохом и прочувствованной вибрацией, весь мир перед глазами разложился на составляющие с сияющими тонкими нитями связей их взаимодействий. Боб хотел закричать, но всё прошло, мир почти сразу схлопнулся в нормальное состояние от прокатившейся мягкой тёплой волны со вкусом молока, пришедшей из второго глотка, оставив мужчину глубоко дышать, догадываясь о том, сколько микросекунд отгородило его от полного выгорания центральной нервной системы.

В голове остался всего один образ … не бар и его хозяин. Огромная тёмная гора, зёв пещеры, куда втекает река с тёмными водами или же мост из кристаллизованной радуги, обрыв огромного водопада – всё вновь мигнуло… стойка перед глазами.