Текст книги "Ведьмин Сын"

Моя мать была ведьмой – так она сама о себе говорила. Ведьма та, что ведает, не теряет связь с землёй и её древними тайнами. Профессор истории со своей археологической экспедицией вполне укладывался в этот шаблон.

Была да сплыла… циничность этого факта оседает масляной плёнкой на небе, пытаешься снять её языком – мерзко горчит полынью. Подперев кулаком, поросшею неровной щетиной щёку, я наблюдаю, как мужчина с неприятными кривыми руками наливает в протёртый рокс то, чем можно заправлять кукурузник, а в людей такое вливать не советуется. Середина дня, я там, где мне и место – в баре. В голове всплыл Камю: «Сегодня умерла мама. А может быть вчера – не знаю». Как всплыл, так пускает и потонет, если я и был Посторонним – то только в ожидании начала Процесса, другого мужчины из папиросной бумаги. Встряхнув головой, я поёжился, чужие мухи в моём, и так не самом светлом разуме, мне без пользы. Матушка ушла не сегодня и не вчера, уже прошло много времени… что значит это время?

Рокс наконец перекочевал ко мне в руку, пахло от него подожжённым трупом… а может от меня, какая в сущности разница? Сделав глоток, я заглянул в стакан, из глубин пойла на меня смотрел глаз, один уставший глаз. Цвет не угадывался, я знал, что они должны быть зеленоватыми, но ощущал себя сероглазым… с чего там всё начиналось?

***

Моя прошлая жизнь была весьма спорной с точки зрения морали, совершенно чётко осуждаемой с точки зрения УК РФ и собственного здоровья, как физического, так и душевного. Зато, она точно не была скучной, вдоволь наполнена женскими улыбками, музыкой и той чудной субстанцией, что зовётся молодостью, о сути которой сейчас у меня нет ни времени, ни желания говорить. В моём реноме числились – небольшой культ имени себя, безумные тусовки в сердце столицы, образ бабника (если не сказать ёбаря-террориста), драмы и преступления, битое пару раз сердце, съехавшая крыша, профуканная карьера в сфере IT, ворох писанины и прочие радости жизни деятельного дурака. Когда-нибудь придётся рассказать всерьёз – только всё это другая история.

Уводя юность за скобки, надо сказать, что в начале этой истории я прибывал в некоем промежуточном состоянии – двадцатисемилетия. Дойдя до этого рубежа, я решил слегка оттормозиться. Попытался привести свой внешний облик в относительную норму, насколько это можно было сделать в моём положении, даже избавился от ярко-изумрудных волос, с которыми гонял последний год. Отказ от безумств свёл и романтическую сторону моей жизни к некоему балансу – Инь и Ян. Ян носила дреды, имела пару татуировок и много пирсинга, она была громкой, напористой, худой и переполненной энергией. Инь же, в противовес ей, была совсем юной, стройной и лёгкой, излучающей хрупкую красоту, с бледной кожей и длинными тёмными волосами. Как тот ещё алкаш, я считал их аперитивом и дижестивом, пригубливая то одно, то другое. Не то чтобы я отказывал себе в лёгких историях во время антракта, но всё же, это и близко не было похоже на то, что было ранее. По своим меркам я вёл околомонашеский образ жизни…

Есть слух про двадцать семь лет, что в этот год судьба проверяет тебя на надлом. Ещё летом я относился к этому с усмешкой, не зная, что в моей книге судеб весь кордебалет означен осенним отделением. Именно осенью произошёл этот переход от «Туда» в «Сюда».

Моментом этого «Сюда» стала смерть моего второго отца, без сомнения, самого доброго человека, которого я знал за свою жизнь, моего Никто, как мы с ним шутили.

Я смотрел на недвижное тело, лежащее в квартире его подруги, а за окном стояла ранняя осень. Его лицо, обычно светившееся ироничной бородатой улыбкой, посинело и не выражало ничего, глаза закатились. Я сидел в кресле рядом с телом, неподалеку стояла моя племянница и её трясло. Прикоснулся к холодной руке. В голове была звонкая тишина. Хозяйка рассказала нам, как всё было, как он застыл посередь разговора, дёрнулся, попытался глотнуть воздуха и свалился на пол… Она отдала нам его вещи: кошелёк, мобильник, документы. Потом пришли люди, уложили его полное тело в простынь и вынесли. Я шёл домой не к себе, а в дом к родителям, там ждала моя сестра – его дочь. В голове была тишина. Я не помню, о чём я говорил с ней и с племяшкой, вероятно, мы сочувствовали друг другу, вероятно, мы грустили, вероятно, нам было плохо. Мы позвонили Матушке, она прибывала в своей археологической экспедиции в донских степях. Сообщать о смерти близких близким – то ещё удовольствие. Много позже я плёлся по набережной в сторону метро, в то место, которые многие звали домом, иногда столицей, иногда блат-хатой. Многие, но не я. В голове была тишина. Кажется, написал пошлое хокку. Что делать если таланта у меня всегда было меньше, чем у него было добра? Громоздкий каток плохо выразимого чувства, пахшего смехом и слезами, просто переехал мыслительный процесс, вдавив мысли в черепную коробку.

Я открыл дверь, и меня кто-то обнял, я сел за стол, и со мной кто-то выпил, я лёг в постель, и меня кто-то трахнул.

В голове была тишина.

Как прошёл следующий день я не помню. Легко представить, что я сидел и перебирал в голове воспоминания как кубики – от самого детства до последних месяцев. Глупо пытаться перечислить всё, что мне досталось от моего Никто. Если я и способен к добру, то только потому, что научился излучать остатки того, что впиталось в мои славянские кости пролившееся из его иудейского мира. А день, что день? Прошёл, да и чёрт с ним, главное, что в конце я уснул.

Утро подняло меня звонком, надтреснутым голосом племянницы телефонная трубка сказала: «Приезжай, Мама умерла».

Спускаюсь в метро, не замечаю людей, толкаюсь плечами, не успев заметить жизнь вокруг. Шаг – одна станция, шаг – другая. Мозг включился только когда передо мной случилась перепалка. Кто-то кричал: «Либеральная мразь, зато Крым наш!», кто-то шипел в ответ: «Да он уже второй год наш, а эти ваши уроды святого на мосте убили»; какое мне дело, мне, главное, домой. Шаг – эскалатор, длинные ноги из-под мини-юбки. Шаг – касса магазина, а в руке бутылка водки. Шаг – набережная, старушка выгуливает маленькую собачку на газоне. Шаг – комната, на полу лежит сестра. Дошёл, стою, смотрю. Солнечно, на столике у двери лежали монетки, пересчитал, достал телефон: синяя птичка на белом экране, поле «Что происходит?» – действительно?

«Комната пахла мёртвой сестрой, солнцем и 28 рублями», – плюнул мыслью в цифровое брюхо интернета, внутри что-то отозвалось. Такой уж я человек – шутить можно либо над всем, либо ни над чем. Сел рядом с сестрой, спокойной до своей полной окончательности, мы больше не поссоримся и не посмеёмся – и это меня выводило из себя, я был чрезвычайно зол. «Твою-то душу, сестричка!» – вертелось у меня в голове, вот как, как я теперь буду встречать нашу мать? Злоба и грусть выветриваются с годами, а что толку – она больше не поведёт себя как «чёрт знает что», мне не надо будет занимать денег у друзей, чтобы положить её в реабилитацию, но что это значит по сравнению с тем, что она больше не приготовит мне яичницу? У кровати лежала книга Горького «На Дне» – стало тошно. Я встал, запирая мысли и чувства в сейф за толстые створки логики, обошёл комнату, выискивая между книг мелкие тайники в которых лежит то, о чём не стоило знать матери. Нашёл. Нашёл много и в разных местах комнаты, грязного цвета, в белых целлофановых мешочках, ох уж этот шик девяностых! Выкинул свои находки с балкона и долго смотрел на канал, вяло влекущий свои воды по безнадёжно опустевшему для меня городу.

Последующие события года слились в единый ком, с момента возвращения матери в Москву. Человек, летевший к одному гробу, прилетел к двум, сел, и где-то внутри себя уже больше не встал.

Похороны моего Никто – такого количества людей я не видел на похоронах ни разу, нам пришлось держать двери морга открытыми, чтобы люди шли и шли, и шли, обтекая гроб, прощаясь и выплёскиваясь волнами на улицу, целое море людей – наблюдая это, я осознал силу притяжения хорошего человека. Я смотрел, как проходят бессчётные десятки людей и держался за край гроба, чтобы меня не снесло волнами людского сочувствия. В голове роились странные мысли, ничего важного, ничего, о чём «говорить темно», только глупости, вроде того, как я увидел его на первом в нашей стране концерте Матисияху: мы с друзьями стояли в толпе молодняка перед сценой, мастистые исполнители и просто любители регги, а иудейская верхушка нашей страны сидела в амфитеатре зелёного театра, было забавно увидеть его там рядом с главным рабби. Конечно, они ушли после пары песен, но сам инцидент остался в моей памяти тёплым пятном.

Кладбище добавило мне знаний о культуре похорон у его народа – забавное продолжение их запретов на пирсинг и татуировки, изменение тела, которое не твоё, а всего лишь подаренное тебе богом. Похороны – момент торжественного возвращения чужой собственности, чистого, красивого, омытого в пряностях, в парадной одежде – саване. Парадной… без карманов, теперь они не нужны. Как по мне, если тебя пришло проводить столько людей, то никаких карманов не хватит на твоё богатство.

Потом были похороны сестры, уже второй за мою жизнь, но первой, которую я знал. Несмотря на все ссоры, что у нас были, на водораздел жизненных взглядов и поведения. Нельзя так уж просто выкинуть из памяти факты: её молодость, тусовку с Хирургом, который тогда не скуривался и не был ничьей подстилкой, её юмор и умение готовить, её доброту, скрытую за житейской мелочностью, её корыстность и её безотказную любовь к близким… до какой-то поры. Моя сестра была сложным человеком, главное, она была человеком. В голове всплыла сцена из начальной школы: сестра пришла меня забирать с продлёнки, я был чем-то сильно недоволен, по дороге домой я сказал: «Знаешь, ты как Мэри Поппинс!», она покраснела и улыбнулась, было видно, как ей приятно, выждав паузу, я продолжил: «Я всегда ненавидел Мэри Поппинс». Такие уж у нас были отношения, теперь это оседает ядом в моей повзрослевшей ухмылке. Смотря в гроб, я вспоминал то, чего помнить не мог, но что живо в приданиях, как вместо похода в зоопарк она водила меня на слёты байкеров, и родителям, по возвращению домой, я отвечал, что видел Бегемота и Змея. Тот дом, что стоит на Трубной, был местом для «чада и кутежа» задолго до меня – её стараниями, и у меня там были моменты в ранней юности, когда сестра по-семейному уступала мне «площади на потусить с друзьями», сама сваливая в неизвестном направлении.

Мы были разными, но одинаково обиженными тем, что нас променяли на степное царство, мы были разными и выбрали разные пути, но я всё равно любил свою сестру, такой какой она была и так как вышло.

Вероятно, жизнь любит меня любовью абьюзера-алкаша, решившего, что нужно больше захватывающего экшона в моё двадцатисемилетие. Через полтора месяца ушёл один из моих лучших друзей. Умер страшной смертью – задохнувшись в приступе астмы, лёжа на полу комнаты, так и не дождавшийся кареты скорой помощи, которая приехала уже только для того, чтобы освидетельствовать его отбытие в лучший из миров. Приложило, словно молотом: скромный еврейский мальчик, играющий на скрипке, выросший не в том месте и не в том обществе, ставший, в результате ироничным сукиным сыном с длинными красными волосами. У него имелась татуировка на подбородке, неподражаемая манера шутить и отличное чувство вкуса, во всём, что не касалось женщин и парфюма. Этот худой ухватистый парень, зарабатывающий на жизнь за гранью, очерченной законодательством нашей страны, был мне ближе многих старых знакомцев. Через несколько дней я замер над его гробом. Немногочисленные скорбевшие были поделены невидимой стеной на две плотные группы. Его друзей – разномастное сборище людей его понимавших и принимавших, чьи надежды и потребности он носил в своих длинных волосах. Его родителей – истово ненавидящих вышеописанную мной группу и обвиняющих её в потери сына, которого они не знали и не хотели понять.

Я стоял рядом с его лучшей подругой, моей марой, мы держались за руки, наверно, это был последний момент, когда мы были по-настоящему близки. Что он, лежащий в гробу, что она, крепко сжимавшая мою руку – оба этих человека настолько глубоко засели во мне, что проливаются в истории, вышедшие далеко за грани наших соприкосновений. Проливаются до сих пор, и о них надо будет говорить отдельно, но это правда из «Сейчас», а из «Тогда» был только звон мёртвых витражей, осевших грудой битого стекла в её глазах, и был комок, который я старался, но всё не мог сглотнуть. В голове у меня неслась кинохроника с кадрами, запечатлевшими меня и моего лейтенанта вместе на рубежах нашей неблагой войны против серости в этом старом городе. Говоря языком приемлемым законом, его поминки были жёсткими.

Будто бы выше описанных событий было мало для наполнения осени, окончательными литаврами сыграл репрессивный отросток спрута власти и подгнившего морализаторства, узревшего глупость и порочность в другом моём ближнем друге. Сложно представить себе больший налог на глупость, а ничем другим его ситуацию я посчитать не могу, чем усесться в нашей бескрайней ледяной родине по статье, предусматривающей смерть за решёткой, как лучший из возможных вариантов. По моему личному мнению, детей ебали тысячи лет назад и ебать будут после того, как мой прах будет развеян. Но не стоит думать, что я говорю о столь ужасных вещах, я скорее говорю о семьях, которые пьют и не смотрят за своим чадом, а чадо впитывает в себя окружение и хочет реализовывать себя, и о скучающем от обыденности и пресыщенности интеллигенте, который поддался на сладостные трели, ласкающие ему эго. Всё это форменный карнавал глупости, ханжества и недопониманий, который мог бы быть решён миллионом других путей, но, как и требует пуританская мораль, отнюдь не первый любовник отнюдь не младой душой потасканной девахи отправился познавать прелести столь важной для русской души лагерной жизни. Если спросите меня, в те годы были распространены тесты на психологический возраст, и, подпив коньяку, я точно скажу, что психологический возраст мамзельки, совратившей моего приятеля, был: «80, старая портовая шлюха», но то всё ангажированное зубоскалье и шутки над страшным. Понятно дело, что предъявлять к болванке требования личности неразумно, а вот глупость моего приятеля – медицинский факт.

К моменту, когда моя страна решила, что её конёк – это ган-порно с самолётами и бомбами, на другом конце мира премия по литературе имени создателя динамита ушла барышне, чей конёк – это причитания на тему ужасного мордора. Моя психика не выдержала и посыпалась. В своей жизни я участвовал и переживал много сомнительных ситуаций, нередко связанных с прямой опасностью продолжения функционирования моей биологической оболочки, но панике не поддавался и всегда считал, что мой внутренний мир в полной моей власти. Но на то Пан и был богом у древних греков. Когда он злился ни смертные, ни боги ничего не могли с собой поделать – просто неслись куда глаза глядят, лишь бы подальше. Паника пришла в мою жизнь – постоянные приступы потери дыхания, когда загнанное сознание почему-то решало, что я не могу вдохнуть, а каждый следующий вдох лишь приводил к гипервентиляции лёгких, перенасыщая и так взбудораженный мозг дополнительным кислородом. Ловишь ртом воздух как выброшенная на берег рыба, но лучше не становится, становится хуже: тебя не может убедить в том, что ты вдохнул, ни звук, ни холодок ветра на коже; ведь всё это ты мог придумать себе сам, сознание пожирает само себя, завернувшись в извращённую подкладку солипсизма. Если ты придумал себе, что ты вдохнул, это не значит, что ты вдохнул на самом деле, ты просто бредишь, обнадёживаешь себя, теряя время. На самом деле, ты глубоко под водой, и это твои последние секунды перед тем, как всё потемнеет, а сердце бьется всё быстрее и быстрее, проверяя свои клапаны на прочность. В голове крутились образы: моего второго отца, ловящего воздух ртом, перед тем, как его сердце дёрнулось в последний раз, моего друга, кашляющего взахлёб на полу, так не дождавшегося кареты с горящей люстрой – первый раз в жизни я ощутил страх смерти и своё полное бессилие.

Психиатрический диспансер оказался прямо напротив квартиры, где в своё время я пальцем писал своё имя на зеркале, вылезая из душа, чтобы, когда я ушёл, оно проступило перед хозяйкой. Там, на кухне, висела картина I’m metaphor, а в углу валялись красные туфли для танго. Врачи вкрадчиво объяснили мне, что мне надо ложиться в их нежные объятия с вкусными таблетками и мягкими стенами, а я предпочёл съехать с подобных развлечений. По результатам той зимы, мне пришлось признать, что всё моё сознание, подкреплённое горстью антипсихотиков и антидепрессантов, ничего не могло бы сделать со сложившейся ситуацией. Есть вещи, которые ты не сможешь, а главное, не должен решать в одиночку. Меня спасла Ян, почти каждую ночь лежавшая на моей груди, и вместо сна слушавшая, как я дышу. Если не только я уверен в том, что я дышу, но и человек которому я полностью доверяю, значит это всего лишь игры разума, значит можно жить. Как-то так: опираясь на костыль из лекарств и на женское плечо, я и прошёл через ту великолепную зиму.

***

Up the hill the headstones lie

Up the hill the reapers watching eye

Up the hill the headstones lie

Headstones…

Ласковые акустические гитары шведов в моих наушниках укутывали мой неровный шаг своей меланхолией. Я шёл, покачиваясь, из бара домой по пустеющему городу. Весь мир взбудоражен очередной болячкой, тоже мне, Юстицианову чуму нашли… смех! А может и не смех, говорят, всех собираются закрыть по домам, ввести комендантский час, все, кажется, настроены серьёзно – мне сложно судить, я только выпал из чёрного омута сознания, в котором пребывал очень долго, мне только предстоит понять, что происходит в мире снаружи. «Всё после», – думаю я, бредя по набережной в сторону дома. Воспоминание о том, как я гуляю по этой набережной не в одиночестве, всплыло из грязного болота сознания пузырём – чертыхнувшись, я отбросил и его. Всё после, пока мне надо домой и поспать. Стеклянные двери (будто я вхожу в аптеку, а не в жилой дом), лестница, коридор, кровать.

***

Надо мной возвышались золотистые стволы сосен, увенчанные своими щетинистыми гривами игл, а над ними было глубокое синее небо, в которое хочется упасть сквозь зелёную колючую крону, сквозь мелкие барашки облаков, распугивая своим падением вверх чаек, привыкших безраздельно царствовать в этом прибрежном небе.

Подо мной был серый плед в красную клетку, кинутый поверх подстилки из длинных мягких игл южных сосен, лежащих на земле во множестве золотистых слоёв, пряно пахнущих смолой и морским ветром. Потянувшись, я сел, разглядывая прекрасный вид скалистого побережья, неровно окаймлявшего огромное зелёно-синее море. Мой взгляд гулял по прекрасному пейзажу будто сошедшему с кисти Тёрнера, если бы у того хоть раз в жизни было хорошее настроение, и внезапно остановился на небольшой полоске суши внизу – я увидел семью. Маленький мальчик лежал под сосной, около него горел небольшой костерок, который кормил ветками худощавый бородатый мужчина в ярко-красных плавках. Поодаль от них, скрестив ноги по-турецки, сидела молодая женщина в бежевом купальнике, раскладывающая на белом отрезе ткани еду, а по литерале, оставляя за собой глубокие следы в мокром песке, шёл ещё один мужской силуэт, явно полнее, обладавший курчавой бородой и держащий в руках где-то найденный им лист жести.

Встаю и тихо крадусь по склону вниз, скрываясь за камнями и кустами можжевельника – мне не хочется спугнуть их покой. Ложусь животом на горячий камень, нагретый лучами морского солнца, скрытый от наблюдателей кроной ниже растущей сосны, и смотрю, как они смеются. Лист жести закрепляется над костром, и на него кидают свежую рыбу – я вспоминаю, что это была кефаль.

Мальчик сидит и его Никто играет на флейте, а мама с папой танцуют возле костра, высоко задирая ноги. То ли камень солёный от морского ветра, который нет-нет, да занесёт сюда брызги особо высоких волн, то ли я плачу. Ветерок доносит до меня заманчивый запах свежевыловленной рыбы, чьи бока подрумяниваются на её последнем солярии, я вижу улыбки и слышу смех, вплетённый в незамысловатую мелодию, выводимую старой английской дудочкой.

– Эй, ты где?!

Идиллию прерывает звонкий женский голос, хорошо знакомый мне женский голос.

Я оборачиваюсь, передо мной вид, которого не было, когда я крался в сторону молодых родителей, да и вообще, такого пейзажа никогда не существовало на этом побережье. Оказывается, моё каменное лежбище стоит на гребне скалы, окружённой соснами, а прямо за моей спиной начинается спуск, поросший иглицей и миндалём.

«Ау, мужчина, где тебя чёрт носит?!» – отстав от первого окрика, ветер принёс другой голос. Внизу на склоне горели костры. Не один и не два, десятки костров загорались в долине, у каждого я мог разглядеть женский силуэт. Ближе к морю я видел костры с худыми и длинноногими хозяйками, но глаз выхватывал знакомые плотные формы с полными грудями где-то у виноградников – татуированные, разноцветные, разные…. Вопрошающие.

«Дорогой?!», «Слышь, Скотинушка?!», «Любимый ты где?!» – небо наполнилось женскими голосами, смешанными с криками чаек, по коже побежали мурашки.

– Запутался? – совсем рядом прозвучал мягкий голос.

Повернувшись, я увидел молодую маму, стоящую чуть левее моего каменного ложа, всё в том же бежевом купальнике и задумчиво жующую жареную кефаль, держа её за хвост.

– Так ты сама говорила, не спешить… – попытался я оправдаться, но замолчал, увидев, как она хмурится в стремительно накатывающих сумерках.

– И сколько в ашраме сидеть собрался? – ироничный мужской голос, пропитанный смехом, как ром-баба сладким соком, прозвучал с другой стороны. – Аскет-то из тебя так себе получился.

Стоя в полосатых синих плавках, рядом стоял мой Никто и протягивал мне тот самый лист жести, на котором недавно они жарили кефаль.

– А где отец? – глупо спросил я, забирая протянутую мне импровизированную сковороду.

– Да он у костра сидит, за мальцом приглядывает, сказки ему рассказывает про Базилика Зелёного.

– Тебе идти пора… – произнесла матушка, уже доевшая кефаль и теперь вертевшая между пальцев оставшийся хребет с печально повисшей на нём рыбьей головой.

Я вгляделся в тёмный склон и в долину внизу, пытаясь высмотреть…

– Её там нет, – прервала меня мать, – Ты её придумал, и живёт она лишь у тебя в голове.

Я хотел было огрызнуться, но правота её слов, резанувшая меня изнутри, просто не оставила мне выбора. Где-то внутри я знал, что есть другой ответ. Костёр чуть вдали от остальных, на небольшом скальном взгорье, прямо над морем, на его отроге росло странно скрученное дерево, а со стороны скальной стенки расползались плети виноградной лозы. От этого костра не звали. Я догадывался кого там встречу.

– Спасибо – сказал я вставая, вернее, я попытался встать, лишь дёрнувшись. Внезапно я осознал, что я один, в руках не было листа жести, зато на запястьях обнаружились кандалы с короткими цепями, ведущими к камню, который обрёл неприятно закруглённые рукотворные формы. Южная тьма окончательно упала на землю, со стороны долины не слышались голоса, а тени сосен вокруг меня образовали подозрительно ровный круг. Я дёргался ещё и ещё, но с каждым рывком цепи, которые теперь были и на ногах, лишь плотнее приковывали меня к каменной ладони жертвенника, покуда не растянули меня на нём без возможности пошевелиться. Где-то на периферии моего зрения было пятно света, и оно неспешно приближалось, мне совсем не хотелось, чтобы это пламя приходило ко мне, я постарался не дышать и разглядывать небеса, покрытые абсолютно неизвестными мне созвездиями из колючих зеленоватых звёзд. Мужская фигура с факелом в руке приблизилась, обошла камень, держа факел так, чтобы за пламенем я не мог различить его лица. Отвернувшись от алтаря, он подошёл к ближайшей сосне и поднёс факел к её кроне – дерево незамедлительно вспыхнуло. Через миг пламя перепрыгнуло на соседнее, ещё миг – и вот уже следующее заполыхало. Я оказался в кольце горящих деревьев. Мужчина повернулся, в свете огня я увидел то лицо, которое день через день вижу в зеркале, когда брею его от клочковатой щетины.

– Ты запутался – недобро сощурившись, сказал я, доставая кривой чёрный нож, скалящийся отблесками пламени, пляшущими на лезвии. Мне хотелось что-то ответить, но губы не поддавались, они оказались сшитыми.

– Ты запутался – повторил я и двинулся к себе лежащему на алтаре.

***

Проснулся я от неожиданной боли, так яростно вырывался во сне, что со всей дури въехал правой рукой в стену – зашипев от боли, сел на кровати. Пошарив под подушкой, левой, неотбитой рукой, не с первого раза нашёл телефон и узнал, что в миру сейчас раннее утро. Да уж, верно сказано, сон алкоголика тревожен и краток.

В комнате было темно. Окно, полностью закрытое чёрным третуром, я трогать не стал, сомневаясь в том, что за ним было хоть что-то достойное внимания. Зевнув, я двинулся в сторону кухни. Откуда-то воняло козлом, чуть позже я понял, что от меня – всё верно, козёл и есть, разве что рога не растут и то пока, ну и ладно, нюхать меня некому. Всё что меня интересовало – кофе. Болезненно сморщившись от яростно взвывшей кофемолки, я погрузил своё внимание в смартфон: новостная лента мне сообщила о начале карантина, или как наша ссыкливая деспотия назвала это – каникулы. Хмыкнул – на моей жизни это могло сказаться в самой малой степени. Помолотый кофе перекочевал в джезву и, залитый водой, воздвигся на зажжённой конфорке, я отошёл к столу и взял две вещи моего каждодневного утреннего ритуала: анальгин и томик Омара Хайяма. Первый был отправлен в рот, второй же – открыт в случайном месте.

«Я познание сделал своим ремеслом,

Я знаком с высшей правдой и с низменным злом.

Все тугие узлы я распутал на свете,

Кроме смерти, завязанной мёртвым узлом»

«Вот уж точно, старичок!» – подумалось мне после того, как рубай рубанул мне в голову. – «А можно мне чего-нибудь не на заданную тему?». Отложив книгу я вернулся к плите, кофе готовился сбежать из турки, некоторое время я держал её в руках то приближая, то отдаляя от пламени, давая зёрнам лучше вывариться, после чего всё слил в полулитровую кружку с брендом Крушовицы на боку и проследовал за свой письменный стол. Наивные люди подумали бы, что дальше последует работа… она, конечно, была: письма на почте, ждавшие ответа или черновик сценария, лежащий в столе уже который год. Но для меня это был явственный бред, я взял геймпад от своей Sony PlayStation и оживил большой телевизор, стоявший на столе. Выбирать игру долго не пришлось, что может быть лучше Dark Souls поутру? Боль от похмелья и боль в геймплее – всё, что вам нужно, если вы крепки духом и решимости ничего не делать, как и раньше, как и всегда. Первый глоток кофе прибавил ясности мысли, второй настроил зрение, всё ещё немного плывшее после конской дозы спиртного, выпитого прошлой ночью, сигарету – в зубы.

Прошло около десяти минут, вот вроде бы и самые сложные игры современности, а когда проходишь их столько раз… мысли отправились в полёт.

***

Шли месяцы. Мэрия таки решилась и посносила к чертям все ларьки, очистив лицо моего города от россыпи уродливых прыщей, из центра даже исчезли крысы размером с собаку, отжиравшие свои бока на отбросах бесконечных шаурмячных. Интернет истерил, в свойственной ему манере, о уничтожении аутентичности и потери облика привычной столицы. Меня это веселило, не знаю, в каком городе жили те люди, которые это писали, явно не в том, где прошла вся моя жизнь. Придя под памятник Грибоедову, в место, где я провёл всю свою юность, я внезапно увидел площадь, такой, какой её задумывали – она оказалась красивой. Невдалеке от памятника Пушкину снесли ублюдскую стеклянную пирамиду, а вслед за ней и непонятные полумагазинчики – полубары, оказалось, там был вход в метро, о котором я даже не знал. Но всё хорошее жизнь всегда уравновешивает полным черпаком дерьма, так что на столь редкое явление, как благоразумие родных чиновников, город ответил сумасшедшей бабой, вышедшей погулять на улицу с отрезанной головой ребёнка. Шокированная этим человеколюбием зима пошла на убыль.

За моими окнами снег сбежал с мостовых того, что во времена задолго до моего рождения звалось Хитровкой, а залетающий в форточку с треснувшим стеклом воздух стал теплее.

Кстати об этом, проблемы с дыханием более-менее прошли, во всяком случае, каждодневное существование перестало полниться спорадическими попытками издохнуть прямо здесь и сейчас. Зиму и весну я провёл почти полностью в объятьях «света», мало видясь со своей «тёмной половиной», хотя, и она посещала меня, наполняя мою постель не только стонами, но и нежной внимательностью, не позволяющей мне утонуть в море наплывающего страха.

Минуты летели как-то по касательной, лишь слегка задевая меня. Визиты раз или два в неделю в отчий дом, где матушка ускоренно старела под надзором племяшки, оседали внутри мутным осадком готовности. Мне, ровно как и всем окружающим, было понятно, что уже скоро я перееду, освободив племянницу от цепей, висящих на её крыльях молодости, и у меня это не вызывало ни малейшей ноты отрицания. Моё обиталище обмелело – люди, обивавшие мои пороги, стесали зубы своего тусового оскала об моё безразличие. Оставались лишь самые верные или потерянные, и вот у них был траур – чёрные песнопения по ушедшей эпохе и крове, что столько значил для них… А у меня не был, я купался в болоте собственного безразличия, из которого выдернуть меня могли лишь касания любимых рук да предложение от друга: устроить литературный интернет-проект, что мы и воплотили в жизнь.

На излёте весны, когда один недальновидный мальчик решил половить покемонов в церкви, мы открыли «Мракографию» – паблик, собиравший в себе наши наработки по небольшим рассказам, разрезанным на маленькие куски для удобного потребления современным читателем. Всё лето я был занят тем, что причащался телами женщин, комплектовал посты, воскуривал то, что осуждается в нашей стране и ездил на фестивали. Пусть я делал это не так запойно как в двадцать два, но сложно делать что-либо, так же запойно, когда ты уже пару раз чуть не помер от собственного куража…

Лето стекало по небосводу, стремясь к своей окончательности, ветер задул с севера, и в воздухе стал нарождаться запах приближающейся осени, надувал ли он в голову дурные мысли, хрен его знает, но факт остался фактом – я вдрызг разругался с другом. Претензии, накопившиеся за время ведения совместного проекта, вылились в скандал во время одной из наших ночных пьяных прогулок. Нашпиговав друг друга словесными гениталиями, а по одарённости в этом занятии наш брат может оставить широкую общественность далеко за красивыми спинами, мы прекратили всяческое общение. В таком положении вещей и случился мой переезд, на который мне было плевать до самых последних дней. Общественные тризны по прощанию с моей берлогой оставляли меня холодным всё лето, но в последние вечера мерзкий червь сомнений пожирал меня изнутри. Так или иначе, выбором ситуация не располагала, и я отправился жить в дом, из которого ушёл в светлые времена своего семнадцатилетия.