Текст книги "Антипитер"

Антипитер
Старомодная новелла
Алексей Ефимов

© Алексей Ефимов, 2016

© Екатерина Бирюкова, дизайн обложки, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Утро редко бывает кстати.

Тем более слишком раннее утро.

На часах полшестого. Я мчусь на такси в Шереметьево, чтобы успеть на первый самолет. Первый самолет в Питер. Чтобы завтракать на Невском. Чтобы обнять друзей. Друзья уговаривали ехать ранним «Сапсаном», но он примчит не совсем, но почти к обеду, и утром, если хочешь быть пораньше, самолет лучше и быстрее! Быстрее и лучше!

Очень хочется спать и почему-то есть. Я – страшная «сова». Все эти утренние вылеты с ночными подъемами не выношу. Вечно встречаю их с дикарской ненавистью солдата к уставу внутренней службы. Не спать до четырех-пяти утра – нормально, вставать в это же время – средневековая пытка, кто не знает.

А если ты еще и пил, и пил много?..

Накануне сдал программу. Сделал все классно, профессионально и тонко, как ты любишь. Твой режиссер, которому никогда не угодишь, почти завыл от вселенского восторга и дважды пытался уйти на радостях в нижний брейк и верхнее «до».

Как было такое дело не отметить! Вечный перехватчик «Твин Пикс» оказался кстати и послал мне не только благодарный ужин и графинчик с водочкой под хорошо проверенные вещи (для слабонервных – потрясающая селедочка с картошечкой, нежно маринованная курочка на гриле, тосты с салом и соленые огурчики!), но и двух знакомых барышень, которые служат редакторшами уже в четвертой телекомпании с переменным успехом. Они пили текилу, и дело сразу заладилось.

В такие милые вечера мешают всего две вещи – воспоминания о предстоящем путешествии и нелегкий выбор между двумя девушками по принципу «нужное подчеркнуть». Еще деньги.

***

Деньги пытаются быть прекрасными в основном в двух случаях – когда их нет или когда их много. Их легкость и необходимость раздражает до определенной степени, их преступная гадость пьянит многих дураков, да и умники лишь разыгрывают равнодушие и величие, но мечтают и завидуют. Деньги слабо зависят от времени, но от пространства – сильно. Их точки соприкосновения с материальным миром – бесчестны, с нематериальным – забавны, с прошлым и будущим – математически неточны. Деньги сильно испортил бумажный прямоугольник, звонкая монета все же была более веселой и честной. Иногда не остается никаких сомнений, что человечество придумало деньги, чтобы не казаться самому себе слишком хорошим.

***

А девушки и не прочь, но косятся друг на дружку и немного выпендриваются, не забывая о том, что та, кто со мной не уедет, в обязательном порядке спалит подружку. И, по-моему, кто-то из них замужем.

После трехсот (не секунд, а грамм) обычно смутные сомнения растворяются в тумане веселого, доброго забвения.

Девчонки по текиле тоже выступали уверенно, что говорило о завтрашнем выходном или полной сегодняшней безбашенности. Не исключен и эффект двойного флакона. К тому же они почти ничего не ели (вот тоже девки – молодцы: виски не пьем, но пьем виски с колой, водку не пьем, но пьем текилу и не закусываем (лимоны не в счет), а начинаем с бутылочки шампанского и под утро искренне удивляемся плохой погоде в голове. Умницы, что тут сказать!) и очень скоро по части состояния вырвались далеко вперед.

Тут важно было вовремя определиться еще с двумя вещами – кто из них напивается до полного невменько и насколько привлекательна для дальнейших предсказуемых приключений другая?

К сожалению, нередко в этой дискуссии побеждают последние двести грамм и то же уже без закуски. В эти исторические секунды сложно осознать, сколь пиррова эта победа.

***

Одиночество – не дождь, не судьба и не состояние. Одиночество редко приходит внезапно, оно может быть желанным, но никогда не случается просто так. Его тонкие лучи проникают в тебя невидимо и безжалостно, как тропический вирус, оно медленно и незаметно поглощает тебя целиком, до основания и абсолютной пустоты. Сначала это кажется даже забавным – никого вокруг, никто тобой не понукает, не о ком заботиться и не с кем говорить. Пройдет немало времени, прежде чем ты просто поймешь, что пресловутые сто лет одиночества – не банальная латиноамериканская шутка. Это острая, опасная и хроническая болезнь, над рецептами лечения которой с переменным успехом бьются лучшие умы человечества.

***

Осознание придет утром. Ты собираешь вещи, не глядя себе в глаза, безумно стараясь не усугубить лишним движением адский приступ головной боли.

Сделай три дела – обязательно (еще раз – обязательно, через не могу. Это не обсуждается!) прими душ, вещей с собой возьми минимум, выпей кефир со всеми вытекающими. С таксистом будь вежлив, но строг. С собой – строг, но вежлив. Если получится уснуть в машине – не возражай. Остальное придет само – аэропорт предстанет перед тобой в обязательном порядке, возвышаясь над автомобильной неразберихой и общей толкотней и давкой фундаментально-бестолковым фасадом.

***

Аэропорт всегда отличается от вокзала только одним – сладостно-гадким предвкушением. Поезд зануден и привычен – мелодия колес, мелькающий пейзаж, мельничная приземленность пути. Аэропорт всякий раз – это стресс, событие и сомнение. А зачем я туда лечу, а все ли будет ТАМ хорошо, а не лучше ли было остаться??? Экзюпери был в явном меньшинстве: настоящих, искренних романтиков полета – жалкие единицы из старинного клуба самоубийц. Остальные – либо бравурные пьяницы, либо неправильные эстеты. Они почти специально видят совсем не то, что хотят.

***

Кто не спрятался – я не виноват, такси уехало, и я иду регистрироваться. Меня не ждут. То есть ждут, но не очень, почти раздражаясь и пребывая в дежурной коме. И тут обязательно начинается:

– Багаж сдаем?

– Нет.

– А сумку покажите!

Показываю.

– Надо бы сдать – большая очень.

– Нормальная, никогда ее не сдаю.

– Запрещенное найдут, придется сдать!

– Не имею.

Дискуссия заканчивается на удивление быстро, я ожидал нового приступа маразма.

Кстати, девушка симпатичная. Рыжая, слегка завитая и слегка, именно слегка, в правильную меру, полноватая. Но времени нет.

Мне уже никто не мешает пройти к финальному буфету, у которого происходят усталые, нелегкие раздумья.

Решение пришло само – выпить, но не более полтинника. В результате таких беспрецедентных строгостей больше стольника убрать и не вышло.

Самолет изрядно качало на взлете, но было почти все равно. В Москве уже рассвело, а Питер все же был еще в темной дымке и вереницах прямых огней.

Посадка прошла спокойно и ровно, автобус в меру уныл и холоден, и до встречи с Питером и его обитателями оставались минуты.

***

Он вновь надеялся. Его надежда была очередной, но не последней, внезапной, но не случайной, таинственной, но неизбежной. Он надеялся победить время и вновь зажить жизнью угодного себе человека, который старается для вчерашнего будущего. Ничто и никуда не исчезло – его мысли и тело лишь совсем немного обрюзгли, но до полного краха было еще весьма и весьма далеко. Он вслушивался в человека, бывшего рядом с ним так недолго, но уже поразившего его правильным выбором нот разговора. Это была непростая музыка, но она была именно для него. Оставалось надеяться, что и дальше все будет верно, а новые такты приятной и чистой мелодии станут звучать все так же искренне, правильно и нефальшиво.

***

Спать расхотелось. Поспать хорошо бы после обеда, часика полтора, не больше. Предстояло простое чудо – новое свидание с замечательным, простым и прекрасным городом. Оно начинается сразу – в Пулково, потому что тебя встречает старый товарищ.

Пашка! Павлин, Пол, Макар!!!

Кстати, Макар – потому что, во-первых – если Пол, то Маккартни, коротко – Макар, а еще, во-вторых, потому что поет, как Макаревич в молодости.

Пашка стоял чуть впереди встречающей толпы, но настолько по-питерски элегантно, то есть без очков, что меня все равно проглядел и осознал встречу после первой серии моих объятий и воплей.

Как же я был рад его видеть!

Часы показывали 8.12 ленинградского времени.

Мы выехали в сторону города, ни на секунду не прерывая важный разговор. Разговор двух друзей, которые давно не виделись. Разговор ни о чем. Что может быть важнее?

– Ну, что – «Зенит» опять не чемпион?

– Издевайся, издевайся. Сами золото отдали…

– Хорошая строчка для начала стихотворения – «сами золото отдали…».

– Чего? Ты еще своего Бродского начни цитировать!

– Бродский не мой… он – ваш… Он научил меня говорить «что»…

– В смысле?

– Ну, «что». Через «ч». Мы ведь в Москве говорим «што».

– И я так говорю. И все у нас в Питере так говорят.

– Это сейчас. А раньше говорили «что», «потому что». Так лучше. А на какой рынок поедем?

– Увидишь. Его мало кто знает. Там хорошо и недорого.

– Машка приедет?

– Все может быть. А ты бы хотел?

– А я не против. Главное, что пить будем?

– Саш, а есть какой-то выбор? Мы когда-нибудь с тобой кроме нее что-то пили? А?

– Кроме нее?.. Пили… В Праге пили… пиво… в Испании коньяк – помнишь? И вино… пили-пили.

– Это там. А у нас, в Питере?

– А у Вас в Питере, Макар, как в «Джентльменах удачи» – скучно без водки!

– Скучно ему… я здесь уже почти сорокет живу, и все мне не скучно…

– Ага… тока влажно чутка, и Эрмитаж промокает.

– Ой-ой… Кремль посреди деревни…

– Не начинай… хуже будет… надо солений взять… картошечки получше… сала… и чего-нибудь на брудершафт…

– Чего???

– Чего-чего – это из Довлатова… еще сочку бы гранатового… сулугуни с ткемали… лаваш и колбаски домашней!

– А зелень? А мясо???

– Мясо не сегодня… картошку жарить будем… твоя очередь чистить, кстати…

Пока спорили, чья очередь чистить картошку, подъехали к рынку. К самому открытию.

На удивление спокойно и быстро все купили… Даже сало понравилось – соленое, мясное, промерзлое… И свежее все… И несем уже все это к машине… Уже все в предвкушении стола…

И тут раздается звонок. Звонок утренний, тревожный. Кто позвонит тебе в субботу ранним утром? Это либо что-то случайное, либо что-то чрезвычайное…

***

Путешественник всегда видит мир по-другому, не так, как абориген. Он не глядит, а вглядывается, не косится, а изучает, не смотрит, а осматривает. Это объясняется лишь одним – человек на отдыхе. Он расслаблен и нежен, дела его не ждут, заботы в прошлом, прогрессивное человечество рассталось с ним на время. И оттого его любопытный глаз, как качественный перископ, изучает и впитывает любые красочные детали – незнакомую вывеску на дороге, странную черепицу на крыше, причудливый номер на бампере и шпили огнедышащих впечатлений впереди. Дома все это почти всегда – за кадром, такое замечаешь и искренне превозносишь только в пути.

***

Так и есть. Звонит генеральный. Он встревожен, но строг, эмоционален, но убедителен:

– Саша, разбудил?

– Нет, Сергей Сергеевич, я вот в Питер прилетел, а что?

– А то, что мастер твой на эфирном контроле случайно запороли. Мне уже сказали, что все сохранили, кроме студии. Ее надо переписать.

На часах 9.12.

Было ясно, что день пропал. Было ясно, что дальше все плохо, и, не глядя друг другу в глаза, мы пошли обратно к машине, подгоняемые чувством долга, ненавистью к срочным вопросам и рефлекторным желанием не опоздать на ближайший самолет, то есть обратно в Пулково.

Фразы все больше односложные, мысли плоские до животины, и полная безысходность кругом. День заканчивался, не успев толком начаться, и уже в зале вылета, взяв билет и получив посадочный, только и успел я сказать:

– Ты из города не уезжай и не спи. Я позвоню.

– Ладно.

А самолет уже отправлял мое тело обратно в Москву. Начальство не обмануло (оно именно в таких случаях НИКОГДА не обманывает) и прислало машину точно вовремя.

И вот командорская бибика уже мчит меня по Ленинградке в «Останкино», и можно сладко развалиться на заднем очень представительском сиденье и слегка подремать, и слегка подумать, и слегка погрустить…

«…Теперь вкруг тебя волнами ходит сволочь.

Ты носишь белые платья. И я грущу…»

***

У подъезда (у семнадцатого) нас ждет дежурно-взволнованный администратор Коля. Он заглядывает тебе в глаза, торопливо рапортует о всякой чепухе и застенчиво ведет на грим.

И там уже тоже все готово – и костюм, и гримерша, и даже бритвенные принадлежности предусмотрительно обеспечили.

11.42 на часах.

Я прошу тексты. На бумаге. Бесит, что дальнейшее развитие ситуации известно заранее – мне скажут, что в «суфлере» все есть, я еще раз повторю, что нужны тексты на бумаге, и тогда их пойдут распечатывать. Раньше нервничал, орал, ругался, сейчас – обреченно жду неминуемого. Через семь минут листки с текстами у меня в руках и я начинаю вчитываться в давно известное. Желание одно – поскорее все закончить!

Мы готовы, и пора идти в студию. В «Останкино» по-субботнему пустынно, лишь на втором этаже, как обычно, дикий гвалт спецпублики, лихорадочно спешащей на запись очередного культового до полной одури ток-шоу.

Я захожу в знакомую дверь, и охранник равнодушно кивает знакомой процессии. Его сложно удивить. Он Путина видел. Причем раза три.

Свет и операторы готовы. За пультом расселись все участники драмы, и я неожиданно предлагаю:

– Давайте писать сразу без дублей, если будет получаться. Интонирую сам. Ошибки переписываются. Потом отсматриваем и переписываем нужные места. Согласны?

Повисает небольшая пауза, но даже самые творческие персонажи вырваны из выходного дня, и все хотят расправиться с неожиданной проблемой качественно, но быстро.

– Хорошо, Саш. Работаем по моей команде. Готов?

– Готов!

– Пишем, начали!

Семь «подводок» (не от слова «водка»). Здравствуй, прощай и еще пять. Я отвязан, но собран, а еще немного зол. Зол на свое возвращение, на шефа, на всех вокруг. А в таком состоянии все получается быстро, поскольку не боишься ошибиться. Вернее, тебе по-хорошему по фигу. Идеальное состояние для прямого эфира, кстати. Только где они сейчас, прямые эфиры?..

Записали за двадцать две минуты. С отсмотром. Я еще немного жду на всякий случай и иду разгримировываться. Иду смывать с себя пену работы.

12.48 на часах. Я вышел на улицу, но, оказывается, шефа слегка недооценил – он оставил машину в моем распоряжении еще на два часа. Неожиданно и приятно.

И тут я решаю… ехать обратно в Шереметьево. Возвращаться в Питер. Ну прилечу часа в три, в четыре. И что?

Едем быстро, и я успеваю набрать своему другу, а тот, по-веселому нетрезвый уже, принимает решение – все равно встречать. Раз уж я так, то и он так. О как!

Дальше – как в книжке.

***

Очень сложно заметить, что банальный книжный идиотизм не может вульгарно катапультироваться в спелую жизненную оболочку. Там, где на протяжении всего пятисотстраничного романа герои незыблемы в своих заиндевевших амплуа, реалии жизни радостно ниспровергают стойкие истины. И тогда мы видим, как подлец, рискуя жизнью, спасает утопающего щенка, верная жена храбро веселится в «Эгоистке», неисправимый тупица делает величайшее открытие, а безжалостный диктатор-банкир жалко лебезит перед заграничным ничтожеством. И кто знает, нет ли кого-нибудь из нас в указанных персонажах?

***

Я снова в Пулково.

На часах 15.12.

Теперь уже мы с Макаром на равных (делегация встречающих по составу не изменилась!), в хорошем такси снова мчимся по Московскому проспекту. Я знаю, многих эта часть города нервирует: сталинские постройки, брежневские сооружения типа СКК – не питерские виды, в общем. А мне почему-то нравится. У меня с этими местами многое связано. Вот здесь можно свернуть на Купчино, а в том доме когда-то жил старый приятель. А еще предвкушаешь близость Обводного и Лиговки. А потом – близость самой любимой части этого славного города.

Вот и он – бесконечно любимый Невский! Здесь не нужно слов, можно просто смотреть, успевая переводить головой справа налево, чтобы не пропустить ни Аничков мост, ни Катькин сад, ни «Дом Книги». И так – до самого Адмиралтейства. Теперь главное шоу – машина пролетает мимо Дворцовой площади и мчит дальше к Стрелке. Вы не знаете, а многие убеждены, что выражение «забить стрелку» пошло именно от этого места!

А затем – по набережным, да по Петроградке, да вот уже скоро и знакомый до лирических спазмов дом. А в магазин-то?

Мало в центре Питера хороших магазинов. Нужных. Сами понимаете… Но на Петроградке один такой был! Там можно было взять почти все, что хочешь, а сейчас захотелось солений, черного хлеба, почему-то краковской колбасы. Водка «Адмиралтейская» – как говорила одна рижская приятельница – все должно быть аутентично.

И вот уже знакомый подъезд! Тьфу ты, ПАРАДНОЕ, второе ПАРАДНОЕ!!

15.48.

И квартирка на Петроградке, родная и знакомая уже почти лет двадцать как… и в ней ничего не меняется… особенно на кухне.

– Я тут супчик успел сварить. Типа солянки, – застенчиво почти говорит друг.

– А я от супчика да под рюмочку-то и не откажусь…

– А тогда иди, омой ручки и к столу…

– Соленья, огурчики не забудь уж положить. Да хлебушка с колбаской порезать надо.

– Слушаюсь, командир! Будет исполнено!

И вот уже за столом.

***

Внезапная грусть похожа на осенний дождь – непонятно, когда начнется и скоро ли кончится. Ее капли незаметно печальны – сохраненное достоинство памяти тихо тает в объятиях влаги воспоминаний и предчувствий. Ее замысел пошл и безвкусен, ее атаки циничны, но не остры – верный способ испортить день и настроение. Есть, конечно, одна, всеобъясняющая причина этой грусти, но о ней так мало говорят вслух. Есть и другие, более понятные, и оттого – запутанные. Так во сне внезапно сводит уставшую после вечернего футбола мышцу – ты терпишь и ждешь – боль нестерпимая, а когда пройдет – неизвестно…

***

И рюмки уже не пусты.

Быстро выпили по новой первой и почти сразу по новой второй. Соленья с колбаской в помощь. Наливаем по третьей и мечтаем о шашлычке, было бы кстати. Вспоминаем мою мансарду на Патриках, где такое исполнить было просто и красиво! Решаем сделать «Большую яичницу». Это, скажу я вам, тоже вещь ювелирная. Если делать умело. Во-первых, под водочку, должно быть жирненько и остро, а значит – сало и лук не жалеть. Лук значительно позже сала, затем можно чуть-чуть помидорчиков. Яичница – только болтунья! И специи, и сверху ломтики сыра. Рядом аджика и горчица, хороши еще тосты из черного хлеба. Есть со сковородки ложкой! Так медленнее остывает.

Но накрывает усталость. Нервы, работа, бессонная ночь. Три перелета и водка.

– Слушай, я бы вздремнул часок. Потом возобновим и приукрасим.

– Это можно. Спи на диване. Мне все равно отъехать надо. Быстро.

– Я твою быстроту знаю. Пропадешь минимум на два дня.

– Нет – другое. Сюрприз есть один для тебя. Не хотел раньше времени говорить…

– Какой сюрприз? Куда уехать? Почему ничего не сказал???

Голова почти ничего не соображает, я устало киваю, изображая бесконечную благодарность и любовь ко всем сюрпризам на свете. Падаю на диван и засыпаю.

17.26.

Есть разные теории о вкусном и здоровом сне в середине дня, при разных вводных, не впадающих в моральный облик. Считается, что полтора часа безмятежного забытья уверенно снимают главную усталость и прочую головную боль. Спорить сложно, тем более, что я встречал людей, для которых и пятнадцать минут сна днем – хлеб.

Но меня разбудили.

18.38.

Разбудили голоса в прихожей.

Я вскочил и трижды вздрогнул одновременно. Я узнал голос. Я узнал человека. И человек этот уже входил в гостиную.

Это был даже не шок, это было локальное землетрясение. Это даже не молния и не финский нож!

Она смотрела на меня. Почти три года спустя. Просто стояла и смотрела. Молча. И как-то очень внимательно.

Кто-то должен был сказать первым. Первым решил стать я.

– Привет. Извини, я спал…

– Привет. Извини, я вижу…

Она помолчала еще, снова посмотрела на меня и тихо промолвила:

– Здравствуй, Сашча…

Меня как током ударило. Она назвала меня так, как называла тогда. Тогда, в те далекие, невероятные времена, когда она меня любила. И когда я ее любил. Любил, как не любил больше никого. И никогда. И больше всего за это время я боялся признаться себе, что люблю ее и сейчас, люблю так сильно и безумно, что лучше бы мне самому это и не знать.

Но и это пока было не так уж сильно важно. Я просто смотрел на нее. Ведь я не видел ее так долго, она была так упоительно далеко…

Она изменилась. Повзрослела. Взгляд не такой открытый и веселый, как раньше, но такой же теплый и доверчивый, каким он был всегда, когда она смотрела на меня. Или это просто мне кажется…

Я встал и вынужден был признать, что выгляжу с трудом. Спасала вечная самоирония и… возраст, будь он неладен. Или ладен, отчаянно кстати. Я слишком спокойно смотрю иногда даже на самые главные вещи.

Дальше все оказалось просто. Она подошла ко мне. Милая, милая, родная моя Анюта! Я обнял ее, а она меня поцеловала. В губы. Сама.

Я вспомнил ее эсэмэску трехгодичной давности: «Ты когда мне в глаза смотришь, потом улыбаешься, обнимаешь меня, целуешь – я понимаю, что не понимаю, как раньше была без тебя». Вспомнил – и вновь опалило меня огнем самой главной любви.

Но мы были не одни и целовались недолго. Впрочем, не одни мы также были недолго. Макар изнемогал от тактичности, но успел произнести почти волшебное: «Ладно, я в магазин. Соль кончилась». И ушел.

А мы остались вдвоем (какая же это волшебная фраза!).

Сначала, конечно, было непросто. Мы опасливо смотрели в сторону, боялись сказать больше двух слов подряд, тихо обходили прошлые острые и не очень острые углы.

Так прошло целых четырнадцать минут…

А когда прошло еще четырнадцать минут – все стало ясно: мы по-прежнему созданы друг для друга. И только друг для друга. Именно в этот ответственнейший момент и стало проясняться главное.

Она все еще мне не верит. Она все еще не может забыть ту старую историю в Барселоне, когда случайное фото на Рамбле с незнакомкой стало причиной нелепой, глупой ссоры со всеми идиотскими вытекающими. У меня было и другое фото, которое я достал почти сразу после того, как вернулся в Москву, доказывающее совершенно ясно, очевидно, что я мил и безгрешен.

Но не в Москву же сейчас из-за этого возвращаться???