Текст книги "Бездна"

Бездна
Алексей Ефимов

Подобно кораблю, потерявшему свой компас и блуждающему наудачу по произволу ветров, современный человек блуждает по произволу случая в пространствах, которые некогда населяли боги и которые трезвое знание сделало пустынными.

Гюстав Ле Бон

Мы рождаемся один раз, а дважды родиться нельзя, но мы должны уже целую вечность не быть. Ты же, не будучи властен над завтрашним днем, откладываешь радость, а жизнь гибнет в откладывании, и каждый из нас умирает, не имея досуга.

Эпикур

…И если ты долго смотришь в бездну, бездна тоже смотрит в тебя.

Фридрих Ницше

© Алексей Ефимов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мнение автора по разным вопросам, включая религию, может отличаться от мнения читателя. Если читатель опасается, что автор заденет его чувства, и хочет избежать этого, рекомендуется воздержаться от чтения.

Удаленный эпилог

Газета «Вечерний Новосибирск», 18 января 2003 года, суббота. Рубрика «Происшествия».

«17 января в девять часов вечера произошло ДТП на Толмачевском шоссе, в двух километрах от аэропорта. Водитель КАМАЗа, находившийся в состоянии алкогольного опьянения, выехал на встречную полосу, где столкнулся с автомобилями «Toyota Land Cruiser» и «BMW». В результате столкновения водитель и двое пассажиров «Toyota» погибли на месте. Водитель и пассажиры второго легкового автомобиля в тяжелом состоянии доставлены в больницу. У водителя КАМАЗа сотрясение мозга и множественные переломы.

Очевидцев происшествия просим позвонить по телефону 02 или по указанным ниже телефонам».

Часть первая

Глава 1

«Холодно».

Он встал с деревянного ящика и кое-как выпрямился, с болью в старых суставах. По этому поводу он выразился длинно и матерно.

Утром небо было синее, было солнце и минус десять, а к вечеру погода испортилась. Дует сильный ветер и очень холодно. Люди бегут быстро, грея варежками нос и уши, и то и дело падают на углу дома, где скользко. Сначала он даже загадывал, шлепнутся они или нет, и если шлепались, радовался. Хрясть! И сразу матом. Все матерятся, когда падают – что интеллигенты, что нет, это он знает. А еще все оглядываются – видел ли кто-нибудь? – так как им главное, чтоб не смеялись над ними, даже если больше не встретятся. Сегодня такого не было, чтобы сломали что-то, хоть падали сильно, и странно, что не сломали и не расшиблись ни разу до крови.

Он взял свой ящик и пошел вдоль ограды собора. Сюда он вернется утром, когда потеплеет, сядет и будет креститься, потому что положено так возле церкви, чтобы давали, хоть и не веришь ты в Бога. Обычно он думает о водке или о мясе, или о водке и мясе сразу. Когда холодно, водка греет. Нынче ее не было, так как не было денег. Он съел на обед хлеба и выпил двести грамм пива, но этого было мало. Если б не обвернулся газетами и не грелся в подъезде, то склеил бы ласты. Прошлой зимой с одним так и вышло; когда поняли, то бросили его вечером возле ограды, дохлого, а когда пришли утром, то его уже не было.

Он шел против ветра, хромая (поэтому он Хромой, так его кличут), и нес свой ящик, легкий, но неудобный: как за него ни возьмешься, он бьет по ляжке или коленке. Левую руку он сунул под шубу, чтобы не мерзла, так как варежки старые, с дырками – в мусорные баки новое не выкидывают. Не обморозиться бы, а то он уже не чувствует щеки и пальцы ног в валенках. Слава Богу, шапка теплая, кроличья, и голова не мерзнет. Он не заглядывает в окна, как раньше, так как становится хуже, когда думаешь, как там ужинают и греются. Скоро он тоже согреется, он уже близко.

Через триста метров он свернул во двор (здесь было скользко, и он сам чуть не грохнулся), к серой пятиэтажной хрущевке. Остановившись между подъездами, возле входа в подвал, он огляделся – не смотрит ли кто-нибудь? – и после этого быстро открыл дверь. Придерживаясь свободной рукой за стену, он по невидимым разбитым ступеням спустился вниз, в затхлое тепло и сырость.

Здесь он поставил ящик на пол и включил свет.

Глава 2

Сергея Ивановича Грачева, учителя русского и литературы, подташнивало от средней общеобразовательной школы номер 1477, которой он отдал шестнадцать лет своей жизни. От звонка до звонка и скорей прочь – с таким настроем он шел сюда утром.

Сегодня он был одет в светло-серый костюм не первой свежести, синюю рубашку без галстука и новенькие лаковые туфли «Armani», которые он недолюбливал из-за их гламурного глянца. Они были не из школьного мира и стоили слишком дорого.

Лицо у него было приятное, но обычное. Ямка на подбородке, прямые скулы, серо-голубые глаза, темно-русые волосы набок, – вот, пожалуй, и все. Когда-то по юности он искал в себе черты героев и гениев и хотел стать таким же, но к сорока он уже знал, что не станет. Он обычный – каких много. В нем нет искры и он ничего не изменит в том мире, где помнят только великих.

Он зашел в класс и переобулся в демисезонные боты на толстой рифленой подошве, ноские и милые сердцу – не то что глянцевые импортные туфли. И еще с ним портфель, старый кожаный друг с потертостями, многое повидавший.

За облупленной дверью, не крашеной много лет – апрель. Там улицы, ставшие месивом из талого черного снега, мусора и воды. Там жизнь, счастье, солнце. Предчувствие лучшего.

А какой воздух!

Он стоял на крыльце, не обращая внимания на школьников, сбившихся в шумные стайки (кто-то даже покуривал), и дышал полной грудью.

Уже легче.

Он пошел по ступеням в пальто нараспашку, спрятав в портфель кепку, и свежий уличный бриз взъерошивал его тронутые сединой волосы. К нему по капле возвращались силы. Он помнил, что чувствовал в юности (или ему казалось, что помнит?), когда шел на свидание по талому снегу и лужам. В тот день любовь была всюду: в воздухе, в солнце, в глазах девушки, с которой он только что встретился взглядом, – а он, как губка напитываясь чистой весенней энергией, ждал будущее с радостью и нетерпением.

Сейчас он не может так остро чувствовать, как в то время. Он не идет на свидание. Он не может расслабиться и выкинуть прочь мысли о школе, грустные мысли об отроках, мучившихся страшно от «Преступления и наказания». Достоевский для них никто. Скучная чушь. Двоечники с галерки прозвали Раскольникова маньяком, но сцена убийства старухи-процентщицы не катит в сравнении с хоррором Голливуда. Еще не дозрели они до этой книги и никогда не дозреют. «Человек простоживущийнедумающий» – если посмотришь вокруг, то увидишь, сколько их. Имя им – легион. При упоминании о Толстом и Чехове их коробит. Желтая пресса, телек и шмотки, – вот их жизнь. Когда болят связки, а вокруг глаза, в которых только одна мысль: «Когда это кончится?», хочется выбежать из класса, чтобы их больше не видеть.

Нет ничего хуже бессмысленности.

Глава 3

Даже в минус тридцать в подвале жарко, поэтому четвертый год он здесь. Когда-то подвал был раскроен на камеры с дверцами, где жители дома складывали всякий хлам, но это было еще до него. От тех времен остались кучи мусора и кое-где – дощатые стены.

Он здесь один, а с залетными у него базар короток, если только это не нарки. С этими лучше не связываться, поэтому он ждет на улице, пока они вмазываются. Как-то раз вечером, полгода тому назад, он спустился и увидел здесь тощего парня. Тот спал. На полу лежал шприц, и все руки у него были исколоты. А как зажегся свет, парень крикнул, как заяц прыгнул и ну деру. Стукнувшись коленом об угол, грохнулся, но снова прыгнул – и по ступеням вверх. Это было в последний раз. Все сдохли что ли?

Было дело и с дверью на входе. Сначала на ней не было замка, она висела на ржавых петлях и хлопала на ветру, а в кирпичной стене возле входа была дырка в полметра. Через год дырку заделали, повесили дверь на новые петли, а на дверь – замок. Дверь однако осталась старая, дохлая, поэтому он просто вырвал из нее новый замок с корнем.

Его не трогали, хотя во дворе знали, что он живет здесь. Он не лез к людям и гнал всякую шушеру, что дома жжет по пьяни.

Он подошел к куче хлама в углу. Чего здесь только не было: доски, трубы, газеты, кирзовый сапог с дыркой, ржавые детские санки, велосипедная рама с гнутым ободом без шины. Он вытянул из кучи красное ватное одеяло и чемодан. Он встряхнул одеяло, чтобы осыпалась пыль. Бросив его на пол в углу, он сел на него грузно, снял шубу и шапку и открыл чемодан. Он вытащил из него консервы «Килька в томатном соусе», хлеб с плесенью, гнутую алюминиевую ложку и ржавый кухонный нож. Все это добро он выложил на одеяло. Вчера вечером он нашел в мусорке три банки консервов, съел сразу две, а одну оставил. Съесть бы ее под водку, но водки нет, и сколько о ней не думай – не будет. Это такая штука, которой никогда нет. И даже если она есть, то считай, что уже нет.

Кое-как он вскрыл банку. Уже через минуту он все съел, и съел бы больше, но не было. Он громко икнул, и, собрав корочкой хлеба масляный соус, решил, что надо лечь спать. Тогда и водка приснится. А если проснешься, то ее опять нет – вот как.

Облизав ложку и бросив в угол банку, он сунул ложку в чемодан. Там еще много чего было. В основном одежда и книги. Пять штук, а сверху самая толстая, «Братья Карамазовы». Когда-то он читал ее, но нынче не видит буквы.

Он выключил свет и лег спать, но долго не мог уснуть: лежа с открытыми глазами, пялился в ночь и слушал разные звуки. Шумела вода в трубах, по подвалу бегали крысы, а глупая шавка гавкала где-то на улице.

Сейчас бы водки. Целое море. Чтоб можно было прыгнуть в него и пить.

Когда-то он был на море. Он стоял на балконе, рядом с пальмами, и смотрел туда, где синее небо сливалось с водой. Он ждал девушку. Она вот-вот придет. Скоро. А пока он смотрит на море, щурится от солнца и думает о том, что хотел бы здесь жить. Здесь тепло и нет снега, а море огромное и не видно другого берега.

Он слышит шаги и оборачивается.

Это Она. Но он не видит ее лица.

Она подходит ближе, и они долго целуются. Им хорошо здесь, среди пальм.

…

Он проснулся от собачьего лая.

Покрыв псину матом, он хотел было лечь на бок и спать дальше, как вдруг понял, что уже утро.

Он сел.

Как только он сел, его вырвало желчью. Это потому что он вчера мало ел. Это всегда так, когда не поешь. Тогда и нечего здесь рассиживаться.

Он встал, сунул одеяло и чемодан в мусор, оделся и, взяв ящик, вышел на улицу.

По сравнению со вчерашним здесь потеплело. Небо было затянуто низкими плотными тучами.

Старый болтливый дворник Петрович, который по утрам всегда был пьяный, но при этом врал, что у него нет водки, чистил дорогу от снега. Он мужик свойский, нормальный.

– Здоровенько булы, – дворник здоровался по-украински, хотя не был украинцем.

– Ага, – Хромой буркнул по-русски.

После этого Петрович сказал несколько матерных слов, смысл которых был следующим: «Сегодня погода получше».

– Сколько времени? – спросил Хромой.

Петрович, не носивший часов, поднял к небу бороду, глянул на тучи и, прикинув что-то, сказал, что сейчас восемь – минут десять девятого.

Хромой никогда не говорил спасибо и в этот раз не сказал тоже.

– Водка есть? – на всякий случай спросил он. Он знал, что тот скажет.

– Нет.

– Ладно.

Кашлянув, он высморкался в снег и пошел прочь с ящиком, а дворник взялся за дело.

Глава 4

Сергей Иванович разделся и прошел в зал.

Они сняли эту двухкомнатную квартиру около года назад. Квартира с евроремонтом, довольно просторна (семьдесят пять квадратов) и находится в двадцати минутах ходьбы от школы, что избавляет его от утренней и вечерней давки в общественном транспорте.

Десятиэтажный новый дом. Третий этаж. Как статный принц среди серой челяди дом всем своим видом показывает, что его жильцы люди не бедные. Рамы из темного дерева, кондиционеры, спутниковые тарелки, консьержки – все это атрибуты достатка, к которому люди рвутся всю жизнь, будто ждет их там какое-то высшее, вечное счастье. Они не знают, что жители этого дома в среднем не более счастливы, чем они. Не факт, что за яркой оберткой ждет тебя что-то вкусное. Бывает и так, что, объевшись сладостей, ты больше не рад сладкому.

Сергей Иванович и Ольга когда-то тоже жили в хрущевке. Пять лет назад она была доктором и приносила домой запах больницы и маленькую зарплату. Они ютились в тридцатиметровой квартире на окраине, рядом с железной дорогой, не обращали внимания на звуки в серванте, когда мимо шел поезд, жили очень скромно, без роскоши, но были счастливы. В первое время после знакомства они часами любили друг друга, а утром кое-как шли на работу, чтобы весь день думать друг о друге и ждать вечера. Страшно длинным казался им этот день.

Они встретились на свадьбе. Ее коллега вышла замуж за его двоюродного брата. Это случилось седьмого сентября девяносто пятого, и с тех пор они каждый год праздновали эту дату. Не иначе как судьба свела их в тот день. Нет-нет, да и заговаривали они – как бы в шутку – о том, чтобы оформить брак, но дальше слов дело не шло. Надо ли? Пожалуй, только юным мальчикам и, в особенности, девочкам простительно верить в то, что штамп в паспорте действительно что-то значит и меняет жизнь к лучшему. У него уже один есть, и что? К моменту встречи с Ольгой прошло полгода с тех пор, как он развелся. Он помнил тот привкус досады, который был с ним на протяжении большей части трехгодичного курса семейной жизни со стюардессой по имени Инна, в финале которого оба поняли, что не созданы друг для друга. Слава Богу, в этот раз никто не настаивал на свадьбе. Ольга не грезила о белом платье, как раньше, а он шутил, что теперь его затащат в ЗАГС разве что в белых тапочках. Кстати, та пара, на свадьбе которой они встретились, через год распалась: муж не хранил жене обещанную верность, а она то и дело била на кухне тарелки и уходила к матери; закончилось все разводом.

Узы Гименея рвутся без музы любви. Да и свадьба – то еще представление. Вальс Мендельсона, все на тебя смотрят, желают любви до гроба, и – о, боже! – весь вечер «Горько! Горько!» – гости рвут пьяные глотки, а ты делаешь свое дело. Два дня ужаса. Кто это выдумал?

После развода он вернулся к матери в двухкомнатную квартиру – где прошли тридцать три года его жизни – и ничего не делал для того, чтобы встряхнуться. Мама то и дело читала ему нотации, твердила, что пора взять себя в руки и так далее, а он, кривясь и отмахиваясь, в душе знал, что мама права. Он стал лентяем, брюзгой. Он не находит сил и желания что-то делать. В бытовом плане в его жизни нет проблем, но разве это жизнь? По вечерам и выходным он лежит на диване с книгой или газетой, хандрит, и так проходят месяц за месяцем и ничего не меняется. Он ненавидел и ненавидит мещанство, но теперь оно стало его образом жизни.

К моменту встречи с ним дела на личном фронте у Ольги шли не лучше. Ей было тридцать, а она так и не встретила своего принца. Ее подруги вышли замуж и родили, вокруг было все меньше свободных мужчин (сантехники, грузчики и водители в счет не шли), и она все чаще задумывалась о том, не слишком ли она завысила планку в молодости и не упустила ли свой шанс. Иногда ей так хотелось секса, пусть без серьезных планов, что хоть на стену лезь. Для красивой женщины это не проблема, но после двух-трех историй она поняла, что не это ей нужно, только хуже, так как телу приятно, а на душе гадко. Хочешь что-то сказать или спросить, но ничего не говоришь и не спрашиваешь, по негласному правилу. Когда ложишься в постель, заранее знаешь, чем все закончится. Трахнутся кобелек с сучкой – и все. Уже не ждешь счастья, которым когда-то грезила, знаешь, что не будет принца и замка с башенками, уже согласна на меньшее, но нет даже этого. К моменту встречи с Грачевым она уже год ни с кем не встречалась.

Не фонтан и в больнице. Ей не нравилось быть доктором. Не ее. Она здесь случайно. Подружка сманила ее на вступительные в мед, сдала два предмета на тройку и в итоге стала юристом, а ее, Олю, приняли. На первых двух курсах она подумывала о переводе в другой ВУЗ, но не решилась. Так и закончила, почти круглой отличницей. Ее первым местом работы стала районная поликлиника. Там было весело. Идут к тебе старые и малые, толпы страждущих, а ты стоишь как за конвейером. «Доброе утро» – «Здравствуйте» – «На что жалуетесь?» – «На все» – «Для начала вам нужно сдать кровь, мочу и кал, и прийти с результатами повторно» – «До свидания». Несчетное число раз по этому сценарию. Минимум эмоций и времени, ничего личного, и – звено за звеном, звено за звеном. В частной клинике, куда она устроилась через три года, был тот же конвейер, только платили там больше.

«Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство…. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного… Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и славе у всех людей на вечные времена, преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому».

Седьмого сентября девяносто пятого их линии жизни встретились. Он приметил ее на регистрации, не сводил с нее глаз, а, оказавшись с ней за одним столом, обрадовался. Он смотрел на нее украдкой, но отводил взгляд всякий раз, когда боялся, что их взгляды встретятся. Когда она первая заговорила с ним, он невпопад что-то брякнул и залился краской.

– Я Оля, – богиня представилась.

– Сережа, – сказал смертный.

Вечером он проводил ее домой. Они поднялись рука об руку на Олимп и там остались. Не прошло и месяца, как он переехал к ней со своим скромным скарбом, и наконец-то его мама была довольна: Оля умница, красавица, врач.

Через полгода, в апреле девяносто шестого, ее жизнь сделала новый вираж. Ее бывший одноклассник, Гена Красин, предложил ей место менеджера по продажам в своей фирме «Медтехника». Пожалуй, до гроба трудилась бы она доктором, и вдруг так. Почти по специальности. Медицинский запах и медицинские названия время от времени вызывают ощущение дежа вю: как будто ты снова в больнице и через мгновение к тебе заглянет дедушка, которого ты отправишь в процедурную на анализы. Но уже спустя мгновение ты находишь себя менеджером по продажам и снова не можешь поверить: это в самом деле я? Не имея возможности заглядывать в будущее, ты еще не знаешь самого главного. Когда Гена Красин продаст свою долю в «Медтехнике» – через два года – ты перейдешь в ООО «Хронограф», в его часовой бизнес, и по прошествии еще двух лет в твоей трудовой книжке появится запись: «Переведена на должность коммерческого директора». Но и это еще не все. Занявшись развитием нового бизнеса – супермаркетов «Корзинка» – в один прекрасный день Гена Красин примет решение сдать свой пост в ООО «Хронограф» преемнице.

Оле.

Он знал, что она справится.

И она справилась.

Ее прогресс приносит моральные и денежные результаты. Они купили «девяносто девятую», а позже «Короллу» (преимущественно водила Ольга, а Сергей Иванович за руль не рвался), мебель и технику, сделали ремонт в квартире, а после продали ее и, временно переехав в съемную, вложились в стройку. В первом квартале две тысячи первого они должны были стать счастливыми собственниками трехкомнатной квартиры на улице Гоголя, но этот квартал уже прошел, а собственниками они не стали. Строители пообещали сдать дом к дню знаний, но в это не верилось. Из достоверных источников Ольга узнала, что у них закончились деньги и что дом достраивали за счет взносов новых инвесторов на другие объекты. МММ. Каждый думает лишь о себе, лишь бы его дом построили, а дальше хоть трава не расти.

…

Телефонная трель.

Бросив микроволновку с открытой дверцей, он отправился на поиски трубки. В этот раз он нашел ее под кроватью в спальне.

– Да!

– Привет! – в середине дня голос Ольги звучал бодро. – Как дела?

– Отлично. А у меня к тебе есть вопрос.

– Какой?

В ее голосе он услышал игривые нотки, она догадывалась, о чем он спросит. Киска.

– Знаешь, где я нашел трубку?

– Да. Под кроватью.

– Отшлепаю тебя вечером по попке.

– Здорово! Только, пожалуйста, не очень сильно. Она мне еще понадобится. Я задержусь до восьми часиков, не теряй меня, ладно? – она сказала это невинно, как девочка.

– Насколько я понимаю, без вариантов?

– Да, – она вздохнула. – Такова жизнь. Увы. Увидимся вечером. Я еще позвоню перед выходом.

– Ты позвонила лишь для того, чтобы сказать, что задержишься?

– Я хотела услышать твой голос.

– Уж да.

– Не веришь?

– Нет.

– Поверь. Целую тебя в обе щечки. Пока.

– Давай.

«До восьми часиков» – это обычный рабочий день Оли, поэтому можно было бы и не звонить. Работа у нее на первом месте. Она приносит себя в жертву богу торговли и чувствует причастность к той вере, которая во главу угла ставит товарно-денежные отношения и правильный западный менеджмент и у которой есть свои пророки-фанатики и священные книги.

Спасая милую от нее самой, от потребности трудиться сутками, дома, в выходные и праздники, – он порой был решителен. Он отбирал у нее расчеты, планы, контракты, брал ее за руку и вел к дивану: «Расслабься». Она сопротивлялась и в конце концов выпрашивала еще час или полчаса для работы. Он хмурил брови и грозил ей карой, а она была не против и даже сама спрашивала, а будут ли ее сегодня наказывать. В общем, так развлекались. Случалось, она благодарила его за то, что он вывел ее из трудоголического запоя. Без его помощи она как заведенная шла вперед, пока не падала в изнеможении. А он втайне завидовал ей, так как, в отличие от него, она знала, куда идет и зачем.

С досугом тоже было не просто. Он был хроническим домоседом, и чтобы сдвинуть его с места, Оле требовался бульдозер. Он любил театр, редко жаловал фильмы, а в рестораны вообще ходил из-под палки, так как, во-первых, не мог понять, какой смысл платить втридорога за пиво, кофе и суп, а во-вторых, не приветствовал, мягко сказать, ту чопорность, с которой там обслуживают. Не отделаешься от чувства, что гарсоны с бабочками полны презрения к тем, кто заказывает блюда по немыслимым ценам, гадит в тарелки и оставляет на чай какие-то жалкие пять-десять процентов от съеденного и выпитого.

Оля не мучается этими мыслями. С ростом благосостояния она стала гурманкой и водит его с собой.

Однажды он был в стрип-клубе. Они закончили здесь празднование дня рождения Оли, будучи уже в изрядном подпитии. Было весело. Во всяком случае, здесь ты знаешь, за что платишь. Кормят не очень, но не за этим сюда приходят. Голые девицы, длинноногие, пышногрудые, страстные – в здешнем меню они главное блюдо. Можно добавить перчика – сунуть купюру под трусики.

Что и проделал наш скромный учитель.

Выпив кружечку пива и сопровождаемый взглядом спутницы – он в самом деле это сделает? – он, когда к нему приблизилась одна из девушек и едва не сложила тити ему на голову, – вынул купюру и, скользнув пальцами сзади под трусики, оставил ее там. После этого девушка так на него взглянула, что словно кольнуло током: я буду вся твоя без остатка. Чем больше заплатишь, тем больше получишь. Ее взгляд он помнит до сих пор. А что Оля? Слава Богу, у нее есть чувство юмора, и теперь она посмеиваясь вспоминает о том случае.

Случалось, они ссорились, не без этого. Он мог быть упрямым и резким, но разве есть идеальные люди? В его случае следует подождать, пока улягутся волны. Оля знает к нему подход. Владея мощным оружием, против которого бессильны даже самые крепкие стены, только глупые женщины бросаются в атаку лоб в лоб, на принцип. Ведь достаточно одного поцелуя, взгляда, касания, чтобы растаял воин и сдался. Чего не сделаешь ради любимой. А он ее любит. Это любовь с первого взгляда, пусть кто-то и не верит в такое, так как не чувствовал ничего подобного. Когда он увидел ее на регистрации в ЗАГСе, то дал волю бурной фантазии, стал ее целовать, раздевать и так далее – а уже вечером это стало явью. Тогда ему казалось, что она так красива, что никогда на него не посмотрит, не говоря уже о большем, и ему до сих пор не верилось, что она живет с ним, любит его и спит с ним в одной постели.

Она особенно прекрасна в те мгновения, когда уходит в свой внутренний мир. Замирая и становясь воздушной, легкой, она чуть приподнимает и поворачивает голову, о чем-то думает, а он, любуясь ею, не торопится ее тревожить. На ее лице он видит тень ее мысли и, в свою очередь, думает о том, что в последнее время она так стремительно рванула вверх, что ее Олимп вот-вот скроется в лучах солнца, а сама она за своими важными божественными делами забудет о простых смертных внизу, у подножия. Спросим у одного из них, что он чувствует? Скажет ли? Хватит ли у него мужества вскрыть себя и увидеть правду, свою самость, за эмоциями, кожей и мышцами? Это болезненно, не всякий выдержит. Лучше смотреть снаружи, на приятную внешность, и не лезть вглубь, но он не таков: не жалея себя, режет.

Итак.

Хотя торговля как вид деятельности ему не нравится, он, пожалуй, искренне хочет понять и принять то, что делает Оля. Кураж, азарт, задор, товар – деньги – товар, ты в этом, это твоя кровь и жизнь. Ты теряешь себя, бежишь, кружишься, летят дни, недели и годы. Купить дешевле, продать дороже, снова купить и продать, сложить прибыль в кубышку, – это борьба жесткая, рыночная. Одни строят дома, пишут картины, музыку, книги, пекут хлеб и плавят сталь, а другие торгуют уже созданным. Поэтому и не лежит у него душа к этому. Зато у него есть выбор, много товаров со всего мира в одном месте, и, обманутый лживой рекламой, он идет под софиты к витринам и тратит свои денежки на ненужное. Он платит не за вещь, а за обертку. За привычку, рекламу, имидж. Так удобно и броско выложили – как не взять? В конце концов кто виноват? Ты сам. И если в ближайшем к твоему дому маркете продукты на треть дороже, чем на рынке и ты не готов платить, езжай-ка за тридевять земель на свой рынок и таскайся там от ларька к ларьку вместе с народом, увешанный сумками и облаянный плебсом.

Деньги.

В прошлой жизни их было меньше. Они жили от зарплаты до зарплаты, одалживая у родственников и друзей – и все же, оглядываясь назад, он ловит себя на мысли о том, что отказался бы сейчас от всех благ, только бы вернуть то время. На каком-то этапе своей жизни люди начинают подменять счастье комфортом. Обманывая себя искусно, они, пожалуй, в самом деле чувствуют себя счастливыми, до тех пор, пока не заканчиваются силы на ложь. Поел в дорогом ресторане – здорово. Купил дом – классно. Съездил в Европу – круто. Завидуйте. Если думаешь, что это и есть счастье, то тебе же лучше. А если не хочешь в рабство и цепляешься изо всех сил за свои тающие идеалы, то не дана тебе иллюзия счастья и твой новый образ жизни тебе в тягость. Он напоминает тебе о том, кем ты был, кем хотел стать и кем стал. Не об этом ты грезил. Ты скучный бюргер, ты болен вещизмом. Разве кто-то поверит тебе, если скажешь, что тебе не нравится купленный за деньги комфорт?

За деньги Ольги.

Копнем глубже?

Сергей Иванович Грачев устал. Если бы его попросили описать свои чувства, он бы ответил, что его гложет сами знаете что. Порой оно спрячется и тихо ноет, а в другой раз прорвется гноем и так больно, что хоть на стену лезь. Объяснения и оправдания не действуют. Посмотрите, прочувствуйте. Кто он? В то время как его Оля взлетела ввысь, он остался вмурованным в свое прошлое: учителем русского языка и литературы с бюджетной зарплатой и сомнительным осознанием пользы для общества. Он не услышал от нее ни слова упрека и не услышит; напротив, однажды она сказала, что завидует ему, так как он учит детей быть людьми, – но ему всякий раз тяжко, когда он видит деньги. Он содерженец. По какой-то причине в великом и могучем нет такого слова, есть лишь существительное женского рода. Наверное, когда-то это было просто немыслимо, поэтому нет и слова. Заморские янки, сдвинувшиеся на лидерстве и успехе и молящиеся на Дейла Карнеги, Дональд Дака и Биг Мак, давно бы дали ему самое страшное прозвище, какое только у них есть – лузер.

Удар бича. Кровь.

Мучаешь себя сам, и неведома тебе жалость.

Встань наконец с дивана и возьмись за свою жизнь, в тине которой ты вырастил чудище, мучающее тебя. Убей его. Уже не первый год ты думаешь о том, чтобы сменить место работы, даже присматривался прошлым летом к лицеям и колледжам, но ты все еще здесь, в школе, с первыми признаками геморроя.

Интересно ли с тобой Оле? Неужели она и вправду думает, что нет проблемы? Быть может, ее и в самом деле нет? Они ведь любят друг друга. Когда она подходит и ластится к нему, и шепчет: «Не знаю, что бы я без тебя делала», он знает, что главное – это не деньги и не карьера.

Главное – это любовь.

И на какое-то время становится легче.

Но не бросает рука кнут и готова снова взмахнуть им и опустить на плечи Сергея Грачева, где и так живого места нет.

Кто он? Что он?

Он худо-бедно умеет готовить, на ты с сантехникой и электричеством, на базовом уровне владеет французским и немецким, чуть лучше – английским, а все его хобби остались в прошлом.

В свое время он любил столярничать. С удовольствием он работал с деревом, оттачивая год за годом свой навык, достиг в нем некоторых высот, а потом взял и бросил. Так как не было уже того прежнего радостного чувства, когда невзрачный кусок дерева превращается во что-то красивое и полезное или просто – красивое. Добрый индийский слон со вскинутым хоботом, вырезанный под впечатлением от Индии, – на нем все закончилось. Всем слонам слон. Глянешь на него – и он тут же вскидывает хобот. Это эффект «Медного всадника», где конь встает на дыбы, удерживаемый властной рукой императора.

Бросил. Уже три года не брал резец в руки. Полки в доме ломятся от поделок, в ходу кухонная утварь, где-то пылятся шахматы (стоившие ему месяца жизни) – и всякий раз как-то грустно, когда это видишь: жаль, что бросил, было здорово, но не хочется заново браться, ибо нет прежней радости.

Не вышел из него и поэт. Когда-то писал он стихи, показывал их немногим близким, и, хотя всем нравилось, мощная самокритика в конце концов сделала свое черное дело. С течением времени он стал стесняться своего творчества, а потом вовсе бросил. Сегодня, спустя годы, он видел, что некоторые его стихи красивы, не Пушкин, конечно, но все-таки, однако уже не было желания зачитывать их общественности. Он никому не показывал их, даже Оле. Нет смысла сдувать пыль с древних рукописей и вытаскивать на свет божий того автора, которого давно нет.

Недавно он решил попробовать себя в прозе. Это его последний шанс, как у булгаковского Сергея Леонтьевича, и нет уверенности в том, что получится что-то стоящее. Время от времени ему кажется, что – вот оно, пишется, здорово, а когда перечитываешь на следующий день, хочется плакать. Мелко. Дешево. Но уже лучше: складывается мало-помалу стиль, учишься чувствовать своих деток, из плоских они становятся объемными, живыми, теплыми; и хотя ты никогда не станешь гением, у тебя есть надежда на меньшее: быть просто тем, кто творит для себя и читателя.