Текст книги "Бездна"

Глава 15

Хромого рвало. Его скручивало, изо рта выплескивалось толчками, и сугроб перед ним покрывался желто-зелеными пятнами. После каждого приступа он громко хрипел матом.

Он упал. Кое-как встал, пошел, а через пару метров снова упал. Немногочисленные прохожие, завидев его издали, заранее сдвигались к краю тротуара.

Навстречу проехал уазик с милицией. Проехал медленно. Его видели. Но не остановились. Кому он нужен? Что с него взять?

Его снова мутило.

Он согнулся, прошла судорога – и его вырвало желудочным соком. Сплюнув прямо на валенок, он сказал что-то глухо и пошел дальше. Уже близко. Когда он вернется домой, то ляжет спать.

Мужик пришел в пять, когда было уже темно. На нем была дубленка и норковая шапка, в руках у него был портфель. И он улыбался. С чего вдруг? Ждала его телка с течкой? Или до задницы денег?

Он шел по другой стороне улицы и вдруг перешел к ним.

Хромой вздрогнул.

– Помогите ради Господа! Ради Христа! – завел он шарманку, крестясь.

Васька тоже стал ныть и креститься.

Мужик приблизился и, не снимая черную варежку, вынул

ПОЛТИННИК.

Он бросил его в банку Хромого.

– Выпей, – сказал он и пошел дальше.

Хромой опешил. Не спит ли он? Он спрятал полтинник в карман. Во внутренний карман спрятал, так как наружные были с дырками и в них даже поллитра проваливалась.

Васька завидует. Он хочет выпить. Все хотят, дело ясное. Когда есть бабки, к тебе лезут и ты свой. А если нет, то и не нужен ты, хоть сдохни. Здесь за просто так друг друга не любят и многие леты не тянут как в церкви. Васька другой. У него когда есть, он делится. И ему можно дать. А если еще кто-то пристроится, то хрен тому с маслом.

Братьев сегодня нет (жрут где-то водку), и можно потратить все. Здесь на завтра не оставляют.

Он встал с ящика. Уже не так холодно, как вчера, но все равно схватывает. Подморозило щеки, на бороде иней. Это не страшно с бабками. Без них сдохнешь. А из-за них того и гляди кончат. Все одно – что без них, что с ними. Дрянь.

Сделав два шага, он почувствовал боль в колене. Как будто зажали в тиски и давят. Мать вашу!

Ругаясь, он подошел к Ваське:

– Сколько?

Тот смотрел на него снизу вверх.

– Тридцать.

– Мало.

– Сколько уж есть. – Васька встал и повис на подпорках.

Негусто. Не брешет безногий?

– Хрен с тобой, – сказал Хромой хмуро. – Скидываемся.

Едва не подпрыгнув от радости, Васька сунул руку в карман, выгреб оттуда мелочь и стал считать ее под взглядом Хромого. Пару раз монеты падали на утоптанный снег, и тогда Хромой наклонялся, подбирал их и, матерясь, отдавал Ваське.

С грехом пополам они подбили итог: тридцать один рубль и двадцать восемь копеек. Вместе с деньгами Хромого это за сотню, и это значит, что можно поесть и выпить. Сегодня праздник. Без него как? А потом опять будет плохо, да и хрен с ним.

Сразу стало теплей. Это всегда так, когда есть деньги на водку. А еще теплей, когда ее пьешь.

Они шли к трехэтажному дому в двух кварталах отсюда. Там продавали водку в квартире на первом. Бывало, травились, блевали, но не дохли и ладно. Чтоб не травиться, бери в вино-водочном, а там те же пол-литра в два раза дороже.

Они подошли к дому.

Здесь все надо делать по правилам, иначе не купишь.

Подходишь к железной двери, звонишь два раза коротко и один раз длинно, ждешь, пока твою рожу рассмотрят в глазок, потом дверь открывается на цепочке, просовываешь руку с бабками, дверь закрывается. Ждешь. Дверь открывается. Высовывается рука с водкой, берешь ее – и на улицу. В подъезде нельзя пить. И нельзя ссать. Менты уже накатывали на хату, и были разборки. Сначала лавку прикрыли, а потом снова открыли. Главное, чтобы совсем не закрыли, а то придется ходить туда, где дороже и хуже.

Они купили водку и вышли.

Они обошли дом, пролезли в дырку в заборе, прошли по глухим дворам, где от них шарахались местные жители-тени; не стали рыться в контейнерах с мусором (зачем, когда есть деньги?) и в конце концов вышли на Красный проспект. Здесь светло даже ночью, много людей, поэтому надо все делать быстро и сразу обратно во двор, где спокойней. В кармане шубы – водка. Ее надо держать рукой, чтобы не вывалилась. Она булькает. Тепло от нее. Скорее бы уж, скорей.

Они шли к мясному ларьку.

На нем бычья морда с кольцом. А в окне жирное рыло тетки. Тетка смотрит на них злобно, но колбасу им продаст. Всегда смотрит и продает.

Порежь ее ломтиками, будь человеком.

Тетка скривилась, но ломтиками порезала.

В соседнем ларьке они купили полбулки хлеба, а у остановки – два пластиковых стаканчика. Можно было с одним, но сегодня в честь праздника два.

Вернувшись во двор, они нашли уголок потемней и на заснеженной лавке выпили все и съели.

Глава 16

В четверг вечером они поссорились.

Добрые две недели они хотели сходить в кино на «Игры разума» с Расселом Кроу в главной роли, и все никак не складывалось: то одно, то другое. И вот наконец сложилось. Суббота, 19.30. В воскресенье утром Оля летит в командировку во Владик, но суббота свободна.

И —

вот вам здравствуйте.

После работы она сказала, что их пригласила на день рождения Наташа Крыленко. В субботу. К сожалению, кино переносится на следующий уик-энд.

С Крыленко Оля работала в поликлинике, а теперь та владела сетью аптек и звала в ресторан с большим ценником. Она могла себе это позволить и, кажется, была не прочь этим похвастаться. Справедливости ради надо сказать, что ее взлет не случился бы без мужчины. Был у нее в свое время любовник из мэрии, двух лет ей хватило, чтобы встать на ноги, после чего нужда в нем отпала.

Сейчас она наверстывала упущенное. Как она жила без машины? Как ездила в трамвае с простолюдинами? Что такое «Вдова Клико» – разве она знала? Сущий ад это был, а не жизнь. Многие живут так и не стремятся к лучшему. Нет, только бы не вернуться туда, не надо. Она всегда была оптимисткой, но порой было так себя жаль, что хоть вой. Серость. А где не серо, там пусто. Где взять столько оптимизма, чтобы выдержать? Грезишь день за днем, за ночью ночь и ничего не делаешь. Сколько таких грез так и не стало явью? Сколько их умерло? Чего не хватило? Силы? Упорства? Везения? Маленького, совсем ничтожного случая?

Теперь у нее новый мир. Она мечтала о нем. Но выдержит ли она его вес?

Они никогда не были подругами. Болтали, пили чай в ординаторской, бегали по магазинам, где больше смотрели, чем покупали, – а истинной дружбы не было. Когда Ольга ушла, то вообще стали видеться два раза в год – в дни рождения. Созванивались чуть чаще. Дальше слов о том, что надо бы встретиться, дело не шло. Обе в трудах и заботах. Это официальная версия. А если по-честному, то ни у кого нет желания, иначе давно бы нашли окна в плотных графиках и встретились. Вот и сегодня они всего лишь соблюли ритуал: Ольга поздравила (не без банальностей), а Наталья ее пригласила. Все это из светской вежливости, как по инерции. Ты поздравляешь, тебя приглашают, и ты не отказываешься. Интересно, вспомнила бы она о Крыленко, если бы не компьютер? И зачем приняла приглашение? Могла бы сказать, что не может.

Выслушав Ольгу (дело было на кухне), он помрачнел и не сказал ни слова. Сопровождаемый ее взглядом, он отвернулся и стал набирать воду в чайник.

Ей хотелось что-то услышать. Она не выдержала и обратилась к нему:

– Сережа, это трагедия?

Он не ответил. Он набирал воду в чайник.

– Не дуйся, – сказала она примирительно. – В следующие выходные сходим. Или можно в субботу утром.

– Как пионеры, – промолвило гранитное изваяние. Оно включило чайник и развернулось.

– А что в этом такого? – спросила Ольга.

– Так, ничего. Мелочи жизни.

– Нас пригласили.

– И?

– Надо было врать? Встречаемся с ней раз в год.

– И? – Он повторил свой короткий вопрос. – Подруги?

– Нет. Хорошие знакомые, – Она сделала над собой усилие, чтобы это выговорить. – Это меняет дело?

– Да.

– По-моему, нас не так часто приглашают на дни рождения? Да и с друзьями в последнее время как-то не очень. У тебя их много? Когда тебя в последний раз звали? Или ты? Может, опять заболеешь? Будет традиция.

Он промолчал. В прошлом году он якобы был болен, с температурой и кашлем, и не пошел к Крыленко.

– Сходили бы в воскресенье, но ты уезжаешь, – сказал он.

Она знала, что он это скажет.

– Ты забываешь о разнице во времени. Вылетаешь на Дальний Восток утром, а прилетаешь вечером. Давай конструктивно, – сказала она. – В субботу утром или на следующей неделе?

– Давай скажем ей вежливо, что не можем. Если честно, тебе это надо?

– Да. Мне это надо.

– Наташа базарная баба, которая стала богатой. Никогда не поверю, что тебе интересно с ней.

Вместо того чтобы продолжить дискуссию, она улыбнулась.

– Сережа, я готова признать, что была неправа, не посоветовавшись с тобой. Миру мир?

Он заваривал чай, стоя вполоборота к ней:

– Мир без фильма?

– Фильм в субботу утром.

– Или после работы?

– На следующей неделе?

– Нет, не на следующей.

– Завтра?

– Да.

– Завтра тяжелый день. Вряд ли получится.

– В самом деле, о чем это я? Работа – на первом месте. Дом – на втором.

– Это две половинки моей жизни.

– Это неравные части.

Она промолчала.

– Чаю будешь? – спросил он.

– Да.

Тут он заметил в углу паучка.

Паучок спешил, резво двигая лапками. Природа толкала его вперед. Его задача, вся его простая, на первый взгляд, суть состояла в том, чтобы плести паутину и ловить в нее мошек. Он естественен, он не жесток. А еще он должен продолжить свой род. Все просто. Жизнь ради жизни. Он не может быть обиженным, злым и несчастным, он не философ. Все это издержки разума. Не зная о конечности жизни, он просто живет – как то дерево под окнами школы – без будущего и прошлого, в то время как людям дано ужасное знание того, как короток их путь в сравнении с миллиардами лет, которые есть у космоса. Одного только жаждет любая жизнь – БЫТЬ. Природа дала homo sapiens разум для того, чтобы он выжил, для своего собственного выживания в его лице, но на что он расходует этот дар? На споры. На рефлексию. На поиски смысла жизни. На религию. Он придумывает себе проблемы и ищет источник своих бед вовне. Он сам себе враг. Он единственный зверь, который считает, что он не зверь, и тратит силы на то, чтобы бороться с собой. Он хочет быть целостной личностью, но не может ей стать. У него есть заповеди, которые ему не по силам. Прокалывая себя иглами совести, он мучается день за днем. Порой ему кажется, что он уже не знает, что хорошо, а что плохо и где смысл. Не иллюзия ли его мир? Не уродливое ли творение его разума? Все преломляется в нем. Он не способен выйти за пределы себя, за границы личного опыта, за понятия добра и зла и тысячи прочих, чтобы взглянуть на мир объективно. Все его попытки найти истину, его религия и философия, любое его слово – это часть его личности. В ней столько всего смешано, что не отделить одно от другого и не добраться до знания, глубже и чище которого уже ничего нет. Взаимопроникновение внутреннего и внешнего, неуловимое для органов чувств и поверхностной мысли, приводит к тому, что нет единой реальности. У каждого она своя. Все относительно, и видны только тени на стенах пещер. Конструкции, ведущие мысль по пути многословия, с метафорами, аллегориями и аналогиями, – лишь иллюзия знания там, где люди бессильны проникнуть в суть. Если кто-то считает, что мир бесконечен, он заблуждается. Мир ограничен нами.

Если так, то есть ли смысл тратить время на размышления, в том числе и на эти? Может, надо расслабиться и просто радоваться жизни? Может, все наши движения, мысли, желания и есть та самая истина, и нет иной? Чересчур просто? Что ж, в таком случае дерзайте и мучайтесь. Не вы первые, не вы последние. Просто смиритесь заранее с тем, что всей мощью вашего юного разума не постичь вам и малой толики скрытого знания. Если сумеете разгадать хотя бы одну загадку и оставить ваше знание идущим следом, чтобы они его преумножили – честь вам и вечная память. Мы не завидуем тем, кто не с вами. Но и не имеем права их осуждать. Ограниченность человека, подверженного крайностям и то считающего себя Богом, то терзающего себя до крови, а большей частью – просто живущего, – она в том, что он не знает о ней. В разреженном воздухе гор лишь избранные находят свой дом. Другие живут на пляже. Им все ясно. Их интересы и чаяния просты, их не трогает вечное и трансцендентное.

Они здесь и сейчас.

Они по-своему счастливы.

Но он не с ними.

Молча пили чай. Через минуту Ольга спросила:

– Так все-таки – миру мир?

– Да, – ответил он просто.

– Но я не пойду к ней, – тут же прибавил он. – Скажи ей, что я заболел или что у меня дела. Ей до лампочки.

Он сделал глоток чаю.

– Ты подумай, – сказала она. – Утро вечера мудреней. Я очень хочу, чтобы мы пошли вместе.

– А вы, сударыня, какого о ней мнения?

– О ком?

– О Крыленко.

Она не сразу нашлась, что сказать.

– В принципе… она неплохой человек. Но она зазвездила, ты прав. Понимаешь, когда-то она одевалась на барахолке, а теперь – в бутиках. Перебралась из коммуналки в коттедж. У нее пятисотый с водителем.

– А ты?

– Что?

– Не звездишь?

– Тебе видней. По-моему, нет. Но я еще не настолько богата. – Она улыбнулась. – Все впереди.

– Не в этом дело.

Он смотрел ей в глаза.

– Все зависит от человека, – он продолжил свою мысль. – Есть в нем червоточинка или нет.

– Дай тебе миллион долларов – останешься прежним?

– Я останусь собой. Как и она.

– Ты у меня такой умненький, что я не всегда тебя понимаю.

– Я имею в виду, что если в ней с самого начала была червоточинка, то она разрослась. Как опухоль. А если бы не было, то и разрастаться было бы нечему. Ничего не появляется просто так. Человек не меняется.

– Теперь я тебя понимаю.

– Хорошо. Понимание облегчает запоминание. Это я говорю как учитель с большим стажем.

Они более не заговаривали о дне рождения. Они пили зеленый чай с круасанами.

Глава 17

«Что такое счастье? Что имеют в виду, когда говорят: „я счастлив“, „мы счастливы“, „они счастливы“? Почему сегодня человек рад миру, а назавтра вдруг чувствует, что он самое несчастное живое существо на всем белом свете?»

Нет. Не идет. Не складывается. Нет вдохновения.

Кое-как шевелятся мысли, давишь слова как из тюбика, по миллиметру, и выдавливается не шедевр, а какая-то низкокачественная вязкая масса. Что получается лучше, так это самоедство с солью на ранах. Эта боль тебе в удовольствие, ты наслаждаешься ею. Ты раз за разом проходишь по больному месту. Ты вообще любишь расклеиваться, чтобы ругать себя и жалеть. Может, это твой способ отдыха? Может, так и должно быть? Главное, чтобы это не было лейтмотивом жизни, иначе она пройдет в грусти и нечего будет вспомнить в преддверии смерти.

Сегодня не его день. Утром он едва не опоздал в школу, был строг и ставил двойки и тройки, а вечером узнал новость от Оли. Великое счастье – идти на день рождения этой Крыленко вместо кино. «Базарная баба» – сказано в точку. Удивительно, что она не ушла в коммерцию еще лет десять тому назад, в эпоху дикого рынка: у нее соответствующий склад ума и характера. Какой из нее врач?

А ты?

Кто ТЫ?

Брюзга. Моралист. Предъявляя претензии, что можешь сам? Десятилетиями сидеть на месте, теша себя мыслями о своей пользе для общества? Мнить себя Достоевским и изводить бумагу банальностями? Ах да! Как насчет того, чтобы себя жалеть? Не уделяют тебе внимания? Вся в работе? Ты ведь знаешь: прежде чем обвинять, нужно быть уверенным в том, что ты прав. Иначе ты обвиняешь себя, и всякое злое слово однажды вернется к тебе.

Не желаете еще два-три удара?

Вы, Сергей Иванович, интеллигент, не научившийся жить. Рак-отшельник, спрятавшийся в своей раковине, чтобы его не трогали и не было страшно.

Почему не оправдываетесь, не защищаетесь? В конце концов у вас есть достоинства, но вы забыли о них. Вы то и дело режете себя скальпелем без наркоза и рассматриваете внутренности. Они дурно пахнут и плохо выглядят, но настоящего исследователя это не останавливает. Вот и сердце. Оно кровоточит. А где душа? Где то светлое, что в тебе есть? Разве все кончено? Откуда ощущение, что война проиграна?

«Оля ни в чем не виновата передо мной. Она молодец, она настоящий боец. Не то что я».

Он выключил свет и подошел к окну. Из-за стекла желтыми глазами окон на него глянула ночь. Кто-то не спит в пятиэтажке напротив. Может, там ссорятся. Или мирятся. Или занимаются сексом. Мы отделились друг от друга каменными стенами, и нас не трогает то, что совсем рядом, в полуметре от нас. Главное, чтоб не мешали. Есть еще невидимые стены, не менее крепкие, чем камень. Наткнувшись на них, ты можешь разбиться в кровь, а тому, кто там, все равно: он не почувствует ничего, не услышит.

«The Wall».

Вспомнилось. Он ведь тоже строит свою стену и уже такую высокую выстроил, что бывают дни, когда он не видит солнца и ему холодно.

Он вернулся к столу и сел. Без света. Он подумал об Оле.

Как же ему повезло. Она необыкновенная. Сравнивая с ней других женщин, всякий раз находишь, что это сравнение не в пользу них. А с тем, что она так много работает, надо смириться, иначе никак. Это ее. Это она. Если ты не можешь сам, то не мешай ей. Если тебя не оставляет в покое чувство собственной неполноценности, то сделай что-нибудь, что позволит тебе вырасти в собственных глазах. Потрудись над собой. Энергетика на нуле, раскис, ничего не хочешь, не желаешь понять любимую женщину, которая, не в пример тебе, рвется вперед и вверх. Что тебе надо? Чтобы она сидела дома и кормила тебя с ложечки? Приревновал ее к работе? По-твоему, она у нее на первом месте? Даже если так. Имеешь ли право требовать? Не веришь в любовь? Как бы и нет. Ты ее приземлил. Ты думаешь, что любовь – это маска инстинкта, поэтому нет в ней возвышенного и волшебного. Прячась за ней, он заставляет нас совершать глупости, превращает друзей во врагов, возводит города и сравнивает их с землей, рождает шедевры – он главный. Он в центре мира, он ее ось. Он страшен в своей силе. Бывает, что разочарование в Эросе пробуждает Танатоса, бога смерти, и влечение к саморазрушению охватывает несчастного. Он не может жить, он ищет смерти. Инстинкт жизни подталкивает его к ней.

Достаточно Фрейда и Шопенгауэра.

Пора спать.

Он почувствовал, что готов. Час тридцать.

Он прошел в спальню.

Он слышал ровное дыхание Ольги. Ступая на цыпочках, он подошел в темноте к кровати, сбросил халат на пол и юркнул под теплое одеяло. Он случайно задел откинутую в сторону руку Ольги. Она пробормотала что-то, вздохнула, придвинулась ближе и, уткнувшись головой в его плечо, затихла. Ее дыхание выровнялось. Она вернулась в объятия сна.

А ему расхотелось спать.

Он лежал на спине с открытыми глазами и думал. Он знал, что утром будет плохо. Через пятнадцать минут он попробовал было считать слоников, но едва дошел до двадцатого, как те исчезли. Их вытеснил хаос. Клочковатые мысли, расплывчатые образы, фантасмагоричные сочетания слов, – все смешалось, и он не мог избавиться от этого мусора. Мозг работал впустую. От ночных мыслей утром ничего не останется.

Спать.

Спать…

Оля… Ее глаза… Такие красивые… Шесть лет назад он впервые их увидел… Почти шесть лет… Олег и Ира. У них была свадьба. Было весело… Там они познакомились… Они танцевали… Эти глаза… «Сережа, это две половинки моей жизни»… «Ты подумай. Утро вечера мудреней». Завтра рано вставать. Зачем? Проспать? Проскурячиха и Штауб… Как надоели… Все… Нет, не все. Там Лена Стрельцова… Леночка… А теперь, мои слоники, дайте-ка я вас опять сосчитаю. Перепрыгивайте, пожалуйста, через забор. Один… Два… Три… Четыре… Пять… Ее улыбка… Шесть… Семь… Восемь… Девять… Десять… Перепрыгивайте, не останавливайтесь. Одиннадцать… Двенадцать… Тринадцать… Четырнадцать… Им интересно друг с другом… Одиннадцать… Двенадцать… Уже было двенадцать. Сбился. Один… Два….. Три….. Четыре….. Пять. Это не слоны, а собаки. Да и ладно. Семь….. Восемь….. Девять….. Десять….. Одиннадцать…..

Собаки тоже исчезли.

Извини, Оля, что вновь покидаю тебя и возвращаюсь на кухню. Я сбегаю от хаоса, от того, что внутри. От самого себя.

На часах два десять, но нет уже прежнего томления духа при мысли о том, как трудно вставать утром, если полночи не спал. Вместо этого хочется чаю. Шлепок по чайнику – и тот зашумел, радостный и благодарный.

Через пять минут он пил чай на кухне с открытой форточкой. Легкий ночной бриз составил ему компанию.

Он быстро писал в тетради.

«Чего не хватает людям? Почему они все усложняют, не уживаются друг с другом, искренности предпочитают склоки и источают желчь? Если человек создан Богом, то почему Он сделал его таким – себялюбивым и завистливым, безжалостным, когда дело касается его выгоды? Это необходимо для выживания? Бог – это природа, которая признает только силу? Разве кто-то станет отрицать, что есть какое-то особенное удовольствие в том, чтобы уничтожать другого: словом, взглядом, делом; в демонстрации превосходства? Все хотят выглядеть более сильными, чем они есть, и самоутверждаться. Они не знают, как они жалки и неестественны со своими ужимками, ханжеством, лицемерием. Вместо того чтобы радоваться успехам ближнего, они озлобляются; они обвиняют, они безапелляционно высказываются; они отыскивают недостатки, из которых, по их мнению, и состоит он, этот ближний; сплетничают, – и все это проделывают за его спиной, тогда как в глаза ему улыбаются. Это воля к жизни? Воля к власти? Если нет возможности уничтожить врага физически, его надо убить морально. Если возьмешься за нож, тебя упекут в тюрьму, да и не сможешь, все-таки ты не убийца, а представитель интеллигенции, – тогда как за уколы словами и сплетни не наказывают по Уголовному кодексу.

Есть одно качество, которое помогает ужиться с собой даже самой последней твари: дистрофия способности к самоанализу. Кому-то она неведома вовсе, а другой видит себя как в кривом зеркале, без недостатков. Он идеал. Зачарованные собой набрасываются на тех, у кого есть изъяны. Или не так? Может, наши критики, напротив, не удовлетворены собой, их самооценка занижена, страх перед будущим гложет их, и отсюда их отношение к людям и к жизни? Взгляните на них – если б могли, бросились бы и загрызли. Вы сгорите, коллеги, от адского пламени, бушующего внутри вас.

Трудно себя развенчать и надеть терновый венок вместо короны из золота? Страшит перспектива быть распятым на собственном кресте? Гвозди неудобных вопросов – хватит ли сил, чтобы взмахнуть молотом самокритики и вогнать их сквозь кожу и жилы в залитое потом черное дерево? Готов ли ты почувствовать себя человеком? Видел ли ты, как из ран течет кровь, орошая землю для будущих всходов?

Обманывал ли ты себя?

Да.

И других?

Да.

Пришло время расплаты. Готов?

Да.

А кто-то – нет. Он распнет тебя, но не себя. Он насладится твоими муками. Богу место на небесах, а не на кресте, палачу место у плахи, а не на ней. Проще смотреть наружу, чем внутрь.

Где мы? Мы где-то между. Между небом и землей. Между человеком и Богом. Мы умеем заглядывать внутрь, но не уверены, что наши оценки верны. Эти сомнения уже благо. Если они есть, значит, есть и надежда. Человеческое, слишком человеческое – мы о нем помним. Еще мы знаем, что человек многогранен и любые классификации слишком просты в сравнении с его сложностью. Если есть намерение разложить его так или так, или иначе – пожалуйста, но для этого нужно многое упростить, укрупнить, использовать штампы, – чтобы создать систему, где на ограниченном числе полок поместится все человечество. Ты знаешь, что это фантом, но все равно прилаживаешь полки и ставишь на них маленькие фигурки. Ты упорядочиваешь мир. Ты ненавидишь хаос. Хаос тебя тревожит. Если все модели мира упрощены, это не повод не создавать их».

Он подошел к окну. В двух квартирах в доме напротив не спят полуночники вроде него. А между тем близится утренний час расплаты.

Он вернулся к тетради.

Сегодня после работы он написал оду Женщине. Вдохновение оставило после себя лирику, какую, пожалуй, еще не видела тетрадь в темно-синей обложке. На одном духу писал, на гребне волны, две-три минуты. Словно это было написано кем-то заранее и оставлено для него в подсознании. Это было творчество, а не выдавливание пасты из тюбика.

«Если тебе повезет, ты встретишь Женщину. Именно так, с большой буквы. Это не опишешь словами. Это ощущение. Шарм. Магнетизм. Небеса и ад, наслаждение и боль, жизнь и смерть. Если она позволит, ты увидишь ее хрупкий мир во всей его красоте и изменчивости. Она может быть ласковой и нежной, а в следующее мгновение она камень. Она подобна цветку, который радостно тянется к солнцу, но скручивается в бутон, когда на небо находят тучи и становится холодно. Легкая как пушинка, загадочная как ночь, яркая как отблеск солнца в бриллианте, спокойная как чистая гладь моря с дорожкой из лунного света, – это Она. Столько живого и чувственного. Столько обещаний и разочарований».

Действительно ода. Чувствуется в ней юношеская наивность. Словно пела душа чистая, не огрубевшая, не ожегшаяся о любовь, и он, сорокалетний мужчина, не может поверить: это был я?

Сергей Иванович, не надумали ли вы влюбиться? Когда, подхваченные вдохновением, вы писали о женщине, вы представляли не абстрактную представительницу прекрасного пола, не собирательный ускользающий образ – перед вами была Лена. Лена Стрельцова. Это о ней, не так ли? На три минуты она стала вашей музой. Вы посвятили свои юношеские строки именно ей. Не Оле.

Будете спорить?

Нет, вы снова готовы писать. Не оду, а правду жизни.

«Чтобы не видеть и не слышать, мы закрываем глаза и затыкаем уши. Мы слепоглухонемые. Мы не понимаем друг друга. Мы не понимаем даже себя».

Он спрятал тетрадь в портфель и вернулся в спальню к Оле.

Полежав на спине с открытыми глазами, он перевернулся на бок и уснул.