Текст книги "Бездна"

Глава 12

«Хороший ли я начальник?»

Задумываясь над этим, она сравнивала себя с идеалом и всякий раз видела, что до него путь не близкий. Кто он – идеальный босс? Это образ, в котором много чувств и мало деталей и который – внимание! – имеет черты умудренного опытом привлекательного мужчины. Он не начальник, но лидер. Он ощущение. Он недосягаемое, неуловимое совершенство. Если переберешь всех начальников, с которыми когда-то встречалась, то увидишь, что они в основной своей массе и в подметки ему не годятся.

Самое главное – это его задатки и его опыт, который есть знание, полученное на фронте. Он учился на практике. Не надейся на многостраничные талмуды апостолов менеджмента с их теориями, равно как и на поверхностные книжицы из серии «Тринадцать секретов успешного босса» : ни те, ни другие не научат быть лидерами, с их интуицией, харизмой и умением вести за собой к светлому будущему. Даже книги известных предшественников, прославившихся своими успехами, надо рассматривать как монетки, которые ты складываешь в свою собственную копилку, чтобы потом вытащить из нее нечто цельное и самобытное. Те же, кто копирует чужой опыт, – не дивитесь и не расстраивайтесь, если в конце концов найдете себя не там, где хотели бы. «Я все делал как он, шаг в шаг. Почему я здесь?». Во-первых, нет двух одинаковых ситуаций. Во-вторых, и это главное, разве ты – это он? Разве сравнишься с ним по силе личности и почти сверхъестественного чутья? Твои источники не сказали тебе честно, что не все от природы гении, и если не вложила она в тебя дар божий, то будешь ремесленником, а не Фидием, и то при условии, что потрудишься. Спроси себя, почему вокруг так мало лидеров, а менеджеров тьма. Они стараются, очень сильно, до нервных срывов, но, увы, так и не становятся теми, о ком слагают легенды. Можно встретить немало страдальцев, изо дня в день ломающих себя в попытке стать (или что хуже – выглядеть) другими людьми, этакими супербоссами без страха и упрека, в то время как сами они трясутся в душе от ужаса и всякую секунду присматривают за собой, как наказывают им книжицы, чтобы, не дай Бог, не раскрыться и не сделать что-то естественное. Они на верном пути к неврозу. Не всякий способен вести за собой племя. Если кто-то рожден, чтобы стать свободным Мастером, но под влиянием массового психоза ломает себя, чтобы стать менеджером, то несчастный мир потеряет Мастера и получит посредственного начальника-невротика. Почти всякий может научиться играть на гитаре, писать маслом, равно как и приказывать, но если таланта нет, то результат предсказуем.

Совокупная величина счастья на нашей планете была бы намного больше, если бы все знали о своих способностях и учитывали их при выборе профессии. Случается, талант в конце концов уводит счастливца с пути, на который тот встал по ошибке (и мы видим певца, который когда-то был слесарем), но, увы, это правило не для всех. Только для тех, кто имеет такую силу внутри, которой он не может противиться. Куда бы он ни шел вначале, он окажется там, где ему назначено быть судьбой, пусть даже это путь рока, ведущий к гибели. Кто-то, скажем, наивно думает, что Второй мировой войны не было бы и миллионы жизней были бы спасены, если бы австрийского юношу по имени Адольф в свое время приняли в Академию изобразительных искусств города Вены. «Профессоры не могли, к сожалению, знать, что уязвленный Адольф обладает еще и некоторыми другими способностями, от самого дьявола, и что он будет использовать их в течение многих лет, прежде чем покончит с собой в бункере рейхсканцелярии в Берлине на исходе самой разрушительной и кровавой войны за всю историю человечества. Если бы они об этом знали, то не отказали бы ему. Они приложили бы все усилия, чтобы из него получился портретист или пейзажист, а не нацист».

Увы.

Война все равно была бы и развязал бы ее Адольф Гитлер. В этом случае он был бы нацистом с дипломом художника, который закончил бы жизнь в своем бункере с простреленным черепом и ампулой между зубами.

Еще одна мысль приходит в голову, циничная: обществу нужны и посредственности, иначе кто будет делать такую работу, от которой профессор науки тронулся бы умом: нудную, тяжелую, грязную? Возьмите охранника в офисе. Несмотря на то что ему, мягко говоря, скучно, он, если его спросишь, скажет, пожалуй, что его, в общем-то, все устраивает: он работает сутки через трое, это ему нравится, а предложи ему другую работу, с зарплатой побольше, но более творческую и подвижную, не факт, что пойдет.

Suum cuique11
  Каждому свое (лат. )


[Закрыть].

Если ты сделал неправильный выбор и твоя стезя тебе обрыдла, но ты не знаешь, куда свернуть, или просто боишься уйти с привычной болотистой тропки, – это трагедия. Подкармливая свое горе, ты тяжко думаешь, трудишься тяжко, и есть у тебя чувство, что ты в ловушке. Ты расплачиваешься за ошибку, которой много лет, и будешь платить долго, всю жизнь, если будешь сидеть и горько оплакивать свою скорбную долю.

Это о ней.

Об Оле.

Закончив мед, она трудилась в больнице без радости. И если бы не Гена Красин с его медтехникой, она до сих пор была бы там. В конце концов она скатилась бы до ненависти к больным, с их стенаниями, анализами и анамнезами. Это уже страшно.

Слава Богу, все это в прошлом.

Сегодня она на своем месте. Время от времени она по-прежнему спрашивает себя удивленно: неужели это действительно я и мне это не снится? – когда обнаруживает себя в кожаном кресле директора. Она старается смотреть на себя критично и не отращивать крылья. Да, ты добилась многого, но это не повод расслабиться и нахваливать себя, любуясь собственным милым образом. Понежившись минуту-другую в лучах славы, иди работать, в том числе над собой. Ты не идеал, тебе есть к чему стремиться. Если ты видишь свои недостатки, это здорово. Это значит, что ты адекватна. Только действительно сильная личность способна признаться в своей слабости, чтобы справиться с ней и стать сильней. Если исчезнет критичный взгляд и зазнаешься, то рано или поздно оступишься, покатишься кубарем вниз с вершины, и в это мгновение догонит тебя картинка из прошлого: когда тебе пытались сказать правду, а ты не хотела слышать. Чувство реальности – только бы не подвело. Следи за собой, а когда будешь себя оценивать, сбрось для надежности балл или два, это поможет. Как только почувствуешь, что готова сказать: «Я суперженщина», подумай не десять, а сто десять раз. Заниженная самооценка – это тоже плохо, но это не твой случай, детка.

Ты боишься стать стервой и иногда тебе кажется, что уже стала.

Как-то раз они с Сережей нашли в словаре значение этого слова.

«Толковый словарь русского языка» Ожегова:

«Стервец, – а, м. (прост. бран.). Подлый человек, негодяй»

«Стерва, – ы, ж. (прост. бран.). То же, что стервец».

Владимир Даль добил:

«Стерва ж. и стерво ср. – труп околевшего животного, скота; падаль, мертвечина, дохлятина, упадь, дохлая, палая скотина».

Сережа стал усмехаться с довольным видом:

– Так-то! Надо время от времени заглядывать в словарь!

После этого они занялись сексом. Сережа сказал, что проводит профилактику стервозности. Он прав. Секс – лучшее средство от мутации в стерву. У женщины-фурии, как правило, проблемы с личной жизнью, причем неясно, где здесь причина, а где – следствие. Нелестно выказываясь о мужчинах, она, когда остается одна, мечтает и онанирует. Любовь, здоровый семейный секс, двое деток, цепляющихся за юбку («Мама, мам, ты скоро придешь? Мы будем тебя ждать!») – это вернуло бы ей женственность и расслабило. Стерва об этом знает. Ее проблема в том, что она живет по сценарию, где ей отводится роль стервы, и не может его изменить. Стерва в замкнутом круге.

Время от времени она, как ей казалось, слышала в себе стервозные нотки, чем дальше, тем чаще, и она старалась бороться с этим. Что бы кто ни писал в умных книжках, власть неразрывно связана с жесткостью, с необходимостью требовать исполнения своей воли, и для того чтобы сидеть в кресле начальника, совсем не нужно быть женственной, в то время как твердость нужна. «Если будешь смотреть на солдат как на своих детей, сможешь отправиться с ними хоть в самое глубокое ущелье; если будешь смотреть на солдат как на любимых сыновей, сможешь идти с ними хоть на смерть. Но если будешь добр к ним, то не сможешь ими распоряжаться; если будешь любить их, но не сумеешь им приказывать; если у них возникнут беспорядки, а ты не сумеешь установить порядок, это значит, что они у тебя – непослушные дети и пользоваться ими будет невозможно». Древняя китайская мудрость полководца Сунь-цзы не утратила актуальность.

Так кто же он – хороший начальник?

У нее свой катехизис на этот счет, своя Библия.

«1. Он соблюдает баланс между жесткостью и мягкостью, авторитарностью и демократией. Он не наваливается своей властью, старается быть помощником и партнером, а не надсмотрщиком.

2. Он не перекладывает ответственность за неудачу на обстоятельства и других. Это не его метод. Он не сбегает трусливо от правды, так как рано или поздно она все равно вернется к нему бумерангом и ударит. Он начинает с себя.

3. Он не истерик, он не трясется от бешенства. В противном случае его будут бояться, а уважать – вряд ли.

4. Он не обвешан броней, из-под которой торчат его комплексы как иглы, и не прячется за своей должностью и за толстым бетоном командного бункера.

5. Он умеет слушать и слышать.

6. Он похвалит сотрудника, если тот этого заслуживает, и, напротив, просто так не бранит. Одно-единственное слово может как ранить, так и вылечить. Люди – его главная ценность. Что без них его планы?

7. Он умеет создать команду. Сотрудники – это члены большой семьи, а не те, из кого выдавливают прибавочную стоимость, как это расписывал в красках Маркс. У команды есть цель. Здесь доверяют друг другу. Здесь комфортно. Здесь поощряется инициатива. Если в организме находят злокачественную опухоль и лечение не помогает, врач должен взять скальпель и вырезать опухоль, пока та не дала метастазы.

8. Он умеет расслабиться после свершения подвига. Он заботится о здоровье и не кладет на алтарь бизнеса свою личную жизнь. Он не из тех, кто трудится сутками, не чувствуя пульс мира за стенами офисной кельи.

9. Смех – его друг. Он оптимист.

10. Неформальное общение его не страшит. Он человек, которому ничто человеческое не чуждо. Выезжая с сотрудниками на природу, он пьет пиво, поет под гитару, и это ему в радость. Костюм и туфли ждут своего часа в шкафу, а он счастлив в простом и удобном casual, в кроссовках и джинсах.

Он жив. По-настоящему жив».

Глава 13

Он сидел в пустом классе, поставив локти на учительский стол, и смотрел в окно.

По другую сторону стекла светило солнце и листья ярко-изумрудного цвета проклевывались из почек. Они по-младенчески свежи и наивны, но скоро от их свежести не останется и следа: раскроется взрослый лист и пыльная улица посыплет его серым тальком. Так и с людьми. Взгляните на младенца. Его глаза раскрыты навстречу миру, он не отрицает его, не сомневается в нем; он выражает свои чувства открыто, не научившись еще притворству; он удивляется всякой мелочи. Он эгоист, но и здесь он естественен и ему не указывают на это. Он как тот маленький клейкий листик, который растет и еще не знает, что его ждет. Вот он вырос. Что это? Взгляните на него теперь. Он устал. Он черствый. Его ничто в этой жизни не радует. Став мудрей, взамен он отдал естественность, и его опыт ложится как пыль на его чувства. Подвижный улыбчивый мальчик стал хмурым серьезным мужчиной. Согласен ли он, что это счастье – родиться тем, кому суждено быть изгнанным из рая?

Сергей Иванович нынче не в духе.

Он схлестнулся в учительской с местными курицами. Он выиграл, но эта победа не доставила ему радости.

Прекрасный пол!

Тьфу!

Отношения с ними никогда не были теплыми, на протяжении полутора десятков лет, а в последнее время вообще война. Перемирие невозможно. Столкновение неизбежно. Учительская – это клоака, где смердит эмоциями со знаком минус. Старые ведьмы хитры и не нападают в открытую: иной раз прицепятся вежливо, с улыбкой, но если заглянешь к ним в глаза, то не увидишь там ничего, кроме ненависти. С каким удовольствием они вонзили бы когти тебе в лицо! А с виду они такие воспитанные и приличные, и вообще правильные, что хоть иконы пиши. Слава Богу, не все здесь такие и есть еще нормальные люди.

В их школе пятеро мужчин, не считая его самого, с ними проще и легче, хотя нет и намека на дружбу, а вот с девицами по-разному. Однажды, в силу своей склонности к классифицированию, он разделил их на три группы.

В первой те, с кем его отношения преимущественно нейтральные. Иногда они почти дружеские, в другое время – прохладные, но рано или поздно маятник возвращается в исходное положение, к спокойно-безразличному и ничему не обязывающему общению.

В группе два те, с кем у него теплые отношения. Если бы не они, он, наверное, умер бы здесь с тоски или убил бы кого-нибудь. Это самая малочисленная группа, в ней от силы четверо-пятеро: те, с кем ему интересно общаться и кто не страдает разлитием желчи, пропитывающей тело, мысли и чувства. Им нет сорока. Закономерность? Обычно озлобленность и усталость накапливаются с возрастом. Проблемы в семье (если она есть), здоровье уже не то, мужчины проходят мимо, заглядываясь на девушек в мини, и мысли о шамкающей старости приходят все чаще. Где-то на свалке сгнивают мечты. Не сложилось, не вышло, все не так, как когда-то загадывала милая девушка, которой казалось, что она стоит на пороге счастья. Кем она стала? Она стала мещанкой, которая знает о жизни все и не любит мечтать: какой в этом смысл, если все равно ничего не изменишь и только расстроишься? О чем с ней общаться? О булках? О мыльных операх? О собаках и кошках? Перемыть кому-нибудь косточки? Это мы любим. А если сочувствуем горю, то обязательно с внутренней радостью, с тем «внутренним ощущением довольства», о котором писал Достоевский.

От разговоров в учительской иной раз тошнит, от всех этих банальностей и сплетен. Он не участвует в них. Лишь время от времени, очень редко, он поддразнивает тетушек, подначивает – и то, как они бросаются в бой, ощерившись, и как трясутся потом от гнева, стараясь при этом держаться с достоинством, – это объект наблюдения для Грачева-ученого. Он спокоен и с интересом рассматривает homo sapiens в клетке. Сегодня его как зоолога и психолога притягивает то, что отталкивает учителя. Бывает, впрочем, и так, что он грызется со своими сородичами за этими прутьями, его нейроны сгорают, надпочечники впрыскивают адреналин в кровь, подпитывая его энергией психо – а им только этого и надо. Позже, когда схлынут эмоции, он будет раз за разом прокручивать случившееся, и ему будет стыдно. Он не хочет быть с ними в одной клетке. Его пугают хтонические демоны из мрака его личности, отбрасывающие в сторону его детский разум как мячик, когда приходит ИХ ВРЕМЯ. Сон разума порождает чудовищ.

Он оправдывает себя тем, что почти никогда не начинает первым. Это они. Рассчитывая полакомиться его эмоциями как кровью, вампирши с напудренными лицами и выбеленными клыками кусают его. Он от них устал, его воротит. Они в группе номер три, где главенствуют Анна Эдуардовна Штауб и Галина Тимофеевна Проскурякова, светила математики и химии, соответственно. После их уроков вряд ли у кого-то возникнет желание стать математиком или химиком. Они знают, что ученики, мягко говоря, не любят их, но относят все на леность последних, на то, что те не желают учиться.

Галина Проскурякова ханжа. Маслянистая и слащавая, недружелюбно-вежливая, она из тех, кто очень высокого о себе мнения, мнит себя леди белой кости без недостатков, а сама отыскивает их в других, чтобы потом учить их уму-разуму, сплетничать и еще выше подняться над всеми. Это своего рода защита. Бей сам, пока не напали на тебя. Пусти пыль в глаза – и кто-то действительно не рассмотрит тебя истинную, ту, которую прячешь и от себя. Недоброжелательность, завистливость, ограниченность, мещанство – все замешано на желчи, и сводит скулы, и удивительно, что кто-то обманывается. Или только делает вид ради собственной выгоды? Лицемеры дружат с себе подобными и размахивают друг перед другом своими искусственными радужными хвостами. В их улыбках фальшь. Их глаза остаются холодными, в то время как они улыбаются. Они подобны «гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны мертвых костей и нечистоты»22
  Евангелие от Матфея 23:27.


[Закрыть].

Приблизимся к Галине Тимофеевне. Присмотримся.

Она перекрашивает свои невыразительные русые волосы в грязно-рыжий цвет, стягивает их в шишку на самом затылке, а еще предпочитает, чтобы ее коллеги оставались в неведении относительно некоторых фактов ее биографии, и не распространяется о положении дел на своем личном фронте, так как похвастаться нечем. У нее нет детей, нет мужчины (уже лет десять как нет), а ее муж ушел от нее, двадцативосьмилетней жены, через год после свадьбы. Прозрел? Какой она была раньше, Галя Проскурякова? Неудавшаяся жизнь сделала ее такой? Или это она сделала свою жизнь? Где здесь причина, а где следствие? Что у нее внутри? Неужели она искренне уверовала в свою святость? Для этого нужно быть мастером двоемыслия и самостопа.

Постойте-ка, братцы. Давайте посмотрим на все как философы. Что такое «хорошо» и что такое «плохо»? Кто судит тех, кто видит мир иначе? Кто может сказать про себя, что он имеет право судить, в то время люди вокруг – это проекции его собственной личности, причем не всегда лучшей ее части, и он всегда думает о себе лучше, чем думают о нем? В конце концов, что есть мораль? По большому счету, у каждого она своя. Господствующая, или общественная мораль – это ее основа, сложившаяся в течение столетий и даже тысячелетий. Она более или менее стабильна лишь в пределах короткого периода времени и на ограниченной территории, чего, впрочем, достаточно для обычного человека, но не для мыслящего философа. Относительность чего-то можно увидеть только при взгляде извне, и это дано, слава Богу, не каждому. Осознание того, что правила, окружающие тебя с детства, – это не единственно возможная истина, однажды выбрасывает тебя в пустое пространство, где не на что опереться. Это как отсутствие абсолютного времени в общей теории относительности Эйнштейна. Если бы ты был не Сергеем Ивановичем Грачевым, а африканцем, с аппетитом обгладывающим кости собрата и не испытывающим угрызений совести, ты бы не мог понять, почему ужасаются эти странные белые люди. Если бы ты был одним из них, тоже белым, они упекли бы тебя в тюрьму или в специальное заведение для умалишенных. Негоже учителю быть людоедом.

Мы дети общества, которое нас взрастило, и эпохи, этого маленького отрезка многовекового исторического пути. Мы не арабы и не индусы, а они – не мы. Надо родиться в культуре, пропитанной учением пророка Мохаммеда или Конфуция, в их климате и с их опытом за плечами, чтобы понять их. Если окинешь взглядом историю своего общества, то увидишь, что и здесь нет ничего неизменного. То, что еще какие-то полвека назад шокировало истеблишмент, сегодня стало нормой жизни – будь то потеря девственности до свадьбы или бикини. Видя это, мы однако не имеем достаточной силы для преодоления относительного. Не принимая отдельные нормы культуры и пытаясь бороться с ними, мы все равно не одержим победу, разве что отвоюем немного пространства, ибо Сверхчеловек еще не родился. Враг силен. Мы его впустили внутрь с молоком матери. Те, кому по силам изменить хоть что-то, – они рождаются редко, чтобы оставить свой след в истории, по поверхности которой другие катятся как по маслу.

На уровне отдельных личностей кому-то покажется, что здесь больше отличий, чем сходства. Все потому, что отличия видны невооруженным глазом (но игнорируются) а чтобы увидеть сходство, надо иметь силу мысли и некоторую ее смелость, но даже и в этом случае не приблизиться к центру истины, скрытому глубоко в подсознании. Кто знает другого и знает себя? Архаичные и современные слои психики, нюансы воспитания, окружения и характера, условия быта, – все это влияет на личность. Складывается ее система ценностей, которая, с одной стороны, неразрывно, как пуповиной, соединена со всеобщим, а с другой, – уникальна. Диалектика души. Где эталон? Чья мораль правильней? А ведь с какой удивительной легкостью одни навешивают ярлыки на других, используя для этого свое внутреннее чувство, свое мнение, которое, безусловно, единственно верное. Они сравнивают с собой. Кто в таком случае оценит их?

Кто судья?

Где закон?

Здесь не на что опереться. Нет ничего кристально ясного и объективного. Не много на себя берешь, человек?

Кто-то скажет: «Над нами есть Бог. Он всех рассудит».

Но не сами ли люди сначала вкладывают слова в уста своих богов, а после считают их ниспосланными свыше откровениями? Бог не источник морали, он ее отражение. Он общий для всех, но одновременно для каждого он свой. Он сверхчеловек, в котором объективируется человеческое и возводится в Абсолют. Даже в буддизме, где якобы нет Бога, происходит обожествление Будды, пусть сами буддисты и не считают своего Учителя Богом. Из реальной исторической личности, Сиддхартхи Гаутамы, они создали образ без недостатков, которому поклоняются. Иначе и быть не может. В Боге и в богочеловеке всегда собрано все самое лучшее и правильное, он мудр, он имеет право судить и, в свою очередь, не может быть судимым. Он нужен слабому, чтобы тот не чувствовал себя брошенным и не терзался всю жизнь сомнениями, не будучи в силах проникнуть мыслью в суть мироздания. Без Бога пришлось бы смириться с тем, что мы сами решаем, что хорошо, а что плохо, и сами выбираем свой путь.

Оставим Бога в покое.

У нас на очереди Анна Эдуардовна Штауб, полутораметровая желтокожая мумия, которая то и дело сует свой нос в чужие дела и навязывается с советами. Она вызывает еще большее отвращение, чем Проскурякова. Аж иногда до хруста в зубах. Она выглядит на десять лет старше своего возраста (ей пятьдесят семь), не следит за собой, одевается по-старушечьи и —

– приготовились? —

у нее на носу огромные, просто огромные, в пол-лица, очки, из-за которых она недружелюбно смотрит на мир.

Мумифицированное ископаемое.

Вошь.

Как та старушонка у Достоевского с уготованной ей незавидной судьбой. Очень хорошо понимаешь Родю Раскольникова. Когда Анна Эдуардовна возмущенно трясет обезвоженной головой и причмокивает сухими губами, а дребезжание ее голоса снимает стружку с коры головного мозга, – как тут не взяться за топор и не ударить ее со всего маху по темечку, чтобы замолкла? Наблюдая за ней, вновь задаешься вопросом: что здесь первично – внешность, характер или судьба? Десять лет назад ее пьяница-муж умер, и с тех пор она жила одна где-то на окраине города в двухэтажном бараке. Там с потолка капало, из-под пола дуло, от сырости отклеивались обои, а в углах разрастался грибок. В морозы насквозь промерзали стены.

Прокурякова и Штауб как бы подружки, а на самом деле едва переваривают друг друга. Нет у них иного выхода, кроме как быть вместе. Ты или в кружке высоконравственнейших и мудрейших, или нет, и третьего не дано. Можно попробовать отпочковаться, но Анна Эдуардовна неспособна на это и за ней не пойдут, а Проскурякова здесь главная, ей это незачем. Время от времени она помыкает своей компаньонкой, издевается, а та, будто не замечая, играет свою роль – она якобы тоже здесь главная, на пару с Галей, и авторитета у нее не меньше.

Анна Эдуардовна Штауб.

Обделенная счастьем бабушка.

Иногда ее чисто по-человечески жаль.

Иногда.

Очень редко.

Проскурякову и Штауб он знает шестнадцать лет. Когда он пришел, они уже были здесь, и сейчас он уже не помнит, какими они были в то время. Кажется, они не изменились за эти годы. Они всегда были такими, иначе он помнил бы их жизнерадостные, не чета нынешним, лица, их смех и искренние улыбки.

За что они ненавидят его? Не за то ли, что он ненавидит их?

«Сергей Иванович, как вы считаете…» – они подкрадываются к нему по-змеиному со своими улыбочками. Их мужененавистничество – прямое следствие отсутствия мужского внимания. В их случае это клиника. Если вдруг появится у такой хотя бы намек на чувства, она начнет всеми силами отбрыкиваться и еще мстить тому, кто посмел их вызвать. Это не соответствует ее философии одиночества, ее искусственно поддерживаемому образу. Она испугается. Испугается своих чувств, несчастная. Что подумают люди? Не уличат ли ее в непоследовательности? Не посмеются ли над старой? Она отрицает счастье, она забыла, что это. Все мужики козлы – вот ее мантра. Если личная жизнь не складывается и шансы тают, да и нет уже, если честно, желания, и даже страшно – не проще ли жить с мнением, что все мужики тебе по боку? Их надо втоптать в грязь, чтобы выместить на них свои комплексы. Они не мужчины вовсе. Тряпки. «Наш Сергей Иванович рохля. Его баба им командует, он подкаблучник, по нему сразу видно». К примеру, так. Или иначе. Попробуй, загляни за неискренние матовые глаза и узнай, что там. Захочешь ли? Насколько ты любознателен, господин исследователь? Может, достаточно того, что видишь, и не стоит спускаться глубже?

Чем глубже, тем страшней, а у самого дна живут огромные древние ящеры.

У тебя они тоже есть.

Настолько ли ты смел, чтобы увидеть их?

Была перемена. Женщины пили чай и обсуждали приготовления к Пасхе: где они покупают и как пекут куличи, как красят яйца, какие же они дорогие перед праздником, а я не купила, теперь уже деваться некуда, а вот такой-то краситель лучше, изюма надо класть столько-то – и так далее. Это было содержательное общение, которое могло бы длиться часами, будь у них время.

Еще одна тема, которая всех волновала, – отключение холодной воды час назад. До сих пор не было известно, по какой причине и надолго ли.

Он сидел в кресле у окна, за раскрытой газетой как за ширмой, и не участвовал в разговоре. Лишь бы его не трогали. Он сегодня не в духе. Все сегодня не так. Раздражение ищет пути выхода наружу и то и дело выплескивается фонтанчиками. По другую сторону газеты – тот мир, с которым в данную минуту он не хочет иметь ничего общего, в том числе с яйцами и куличами. С каким удовольствием он заткнул бы сейчас уши!

Не тут-то было.

– Сергей Иванович!

Он сделал вид, что не слышит.

– Сергей Иванович!

К нему обращалась Штауб.

Отвлекшись от статьи о вулкане в Йеллоустоне, представлявшем угрозу не только для Америки, но и для всей планеты, он опустил газету и глянул поверх нее на Штауб.

На ее ссохшемся личике мумии возникло нечто весьма отдаленно похожее на улыбку. При этом ее глаза не улыбались и кололи его буравчиками.

Он в который раз отметил непропорциональность ее головы и гигантских очков, его тошнило от этого сухостоя в мышиного цвета старушечьем платье. А какая у нее улыбка! Боже правый! Старуха-процентщица. НЕженщина.

– Сергей Иванович, удовлетворите, пожалуйста, наше любопытство, – сказала она.

Он промолчал.

– Сергей Иванович, а ваша… э-э-э… супруга печет куличи? – спросила между тем Анна Эдуардовна, специально запнувшись.

Все стихло. Все ждали.

Он не хотел отвечать. Ведь не просто так спрашивают, а с иезуитской подложкой, с двойным дном, с издевкой. Глаза за стеклами очков знают, что делают. А что он? Разве он не получит извращенное, неприличное такое, удовольствие, когда его раздражение выплеснется? Как там у Ницше? Если долго сражаешься с чудовищами, опасайся, как бы самому не стать чудовищем? Они сидят в одной клетке, в зверинце: Проскурякова, Анна Эдуардовна и он, а другие прохаживаются по ту сторону прутьев и показывают на них пальцем: смотрите, мол, какие они уродливые и совсем на нас не похожие, разве что одна голова у них, две руки и ноги.

– Мы не отмечаем Пасху, – сказал он.

Штаубдесять

опешила, и ее голова коротко дернулась как у птицы.

– Совсем?

– Да.

– Почему?

– Мы не веруем в Иисуса Христа как в Бога. А вы?

– Что? – Она выпрямилась под его взглядом.

– Верите?

После секундной паузы она неестественно вскинула свой старушечий подбородок с лоскутами дряблой кожи снизу.

– Я – да. Верю.

– Боитесь?

– …

– Или рассчитываете попасть в рай?

Анна Эдуардовна впала в кому.

Проскурякова вышла на сцену.

– Сергей Иванович, вы слишком категоричны и не уважаете чувства других.

Тут и Анна Эдуардовна ожила. Ее затрясло от обиды и гнева.

– Во что же вы тогда верите, Сергей Иванович? – спросила она подрагивающим голосом.

– Я, Анна Эдуардовна, хочу быть ближе к этому миру. Разве здесь нет ничего, во что можно верить?

– Например?

– В человека. Но не в каждого.

– Вот это новости! – Проскурякова улыбнулась гадко. – Сергей Иванович у нас атеист! – Она окинула взглядом присутствующих, будто ликуя.

– Галина Тимофеевна, вы не возражаете, если я задам вам один вопрос? – сказал он.

Ей потребовалась вся ее выдержка, чтобы остаться в образе.

– Нет.

– Вы знаете, почему красят яйца?

– А вы? – Она не нашла ничего лучше, чем вернуть вопрос. Надо было срочно что-то сказать, вот и сказала.

– Да.

– Так может расскажете нам?

Она сказала это таким тоном, словно сделала одолжение. Она вскарабкивается на свой пьедестал, чтобы встать там в свою обычную позу уверенности и чванства. Она выше всех, даже если не знает, зачем красят яйца.

– Яйцо символизирует воскрешение Христа, – начал он. – По легенде, когда Мария Магдалина принесла его императору Тиберию, тот сказал, что оно не может из белого стать красным, а мертвый человек – воскреснуть. И как только он это сказал, случилось чудо и яйцо в тот же миг изменило цвет у него на глазах.

– Как интересно! Пожалуйста, расскажите нам еще что-нибудь про Пасху.

Ему на один миг почудилось, что она все знает и смеется над ним, но он тут же отбросил эту мысль: нет, она просто играет на публику. Она вывернула все так, что ее невежество – это норма и что пусть кое-кто не думает, что он самый умный.

– С удовольствием, – сказал он с нажимом. – Известно ли вам, что сладкая пасха, которую вы кушаете, символизирует гроб Господень? – Он сделал паузу. – Надеюсь, я не испортил вам аппетит?

Проскурякова не нашлась, что ответить, и это было несвойственно ей.

Зато Штауб включилась:

– Сергей Иванович, по вашему мнению, если человек не верующий, то он не имеет права отметить Пасху? У него ведь праздник. Это плохо?

– Я разве сказал, что это плохо?

– Вы, Сергей Иванович, кстати, крещеный? – спросила Вера Праксина, учительница географии. Она была высокая, худая и очень бледная, поэтому производила впечатление вечной болезненности.

– Нет, – ответил он коротко.

– А жена? – это Штауб.