Текст книги "Радио Пустота"

Глава третья
Вы что, Санта-Клаус? Или история АЖБ

Иногда говорят так: «Все, что ни делается, – к лучшему».

Я не сторонник ввязываться в сомнительные истории. И не мастер закулисных и кулуарных интрижек. Я простой, как полицейский свисток, только у меня что-то есть внутри. Пусть даже самую малость. Во всяком случае, мне очень хочется в это верить.

Она позвонила случайно. По второй линии. Сказала, что дома все нормально и ей не спится. И они втроем (Дурик, Фекла и она) сидят у радиоприемника и ждут меня. Конечно, она не слушала моего бреда. Она просто слушала радио. Это сложно понять. Для этого нужно быть ею, как минимум.

– Та-а-а-ак! – радостно выдохнул он. – Значит, за тобой желание.

– Я думаю, на этом наш разговор нужно заканчивать, – упрямо твердил я.

– Осади-ка, – строго сказал он, и что-то прозвучало в его голосе, что заставило меня начать слушать его.

– Кто ты такой? А я расскажу тебе! Ты заплесневелый неудачник. Работа у тебя – тухляк. Жизнь – тухляк. Да и сам ты, как бы это сказать, не первой свежести. Сидишь в своей норке и ждешь. Самоубийством не подумывал покончить?

– Нет, – соврал я и сразу вспомнил один из своих предыдущих радиоэфиров. В ту ночь я захватил с собой бутылочку коньяка.

– Ну вот и все, – говорил я, потягивая прямо из кофейной кружки, напоминая себе, что утром нужно не забыть убрать за собой пустую бутылку, – я действительно принял решение, и я сегодня покончу с жизнью. Но вот в чем проблема, так это в способах и возможностях осуществления моего тяжкого плана. Как? Сначала я представлял себя болтавшимся на тугой пеньковой веревке под потолком. На крюке, где раньше красовалась мамина люстра. Где-то я читал, что у повешенных случается эрекция, и это в лучшем случае, ну а внешний вид повешенного вряд ли внушает благоговение. Да и этот синий шов от веревки у покойного… Нет, это точно не мое. Можно, конечно, вскрыть себе вены. Но так как ванны у меня нет, а воспользоваться ванной друга – это и подло, и не очень-то красиво. И где-то я прочел, что вскрыть вены можно и воспользовавшись маленьким тазиком с водой. Но вот где мне с ним расположиться? На балконе неудобно, на постели… Да, блин, все одеяло кровищей выпачкаю. Да и вообще, мама придет, а я сижу, к примеру, на кухне. Синеватого оттенка, глазки закатил и ручонки свои в тазике с кровью вымачиваю – блеск! Наесться снотворного, да я в нем не разбираюсь. А может, под поезд, да, пожалуй, силы воли не хватит. Вот же говно, просто зла не хватает. И так было всегда. Всегда, сколько я себя только помню. Я всегда был неудачником. Лузером! Вот теперь я даже с жизнью расстаться по-человечески не могу. Не могу. Порой мне кажется, что истоки моего поразительного невезения уходят в глубину веков. И как мне бы не хотелось раздувать из этого особо пафосный туман, все же мне ясно видится лузерство всех моих предков, ну по мужской линии, это точно. И если ты лузер, зачем плодить себе подобных? Но пусть вопрос этот повиснет немым оттиском во времени, и не мне о том судить. Хотя как-то бабушка все же рассказывала мне о том, что вышла замуж за полного идиота.

– Он, – неспешно говорила она, сдабривая сметаной свежесваренный борщ, – даже когда на фронт собирался, вместо горсти родной земли завернул в платочек овечьего дерьма. И когда все бойцы, аккуратно развернув свое сокровенное, вдыхали аромат родной земли, за которую они и пришли сюда умирать, дедушка твой непутевый довольствовался непонятными для однополчан, дурно пахнувшими кружаликами-какулями. «Это у нас земля такая, плодородная, – отмахивался он, – жирная, комковая… Не земля – перегной!». И шел воевать за овечье дерьмо!

Да и про отца дедушкиного она тоже рассказывала:

– Еще тот… – посмеивалась она, моя тарелку после вкусного своего свежесваренного борща. – Тогда все и всегда воевали, и непонятно уже, что там за война была в очередной раз, но он тоже ушел. А через неделю пришла похоронка, дома поплакали-поплакали, да и решили, что надо как-то жить дальше. Выстроили новый дом, вышли замуж, родили детей… А он, сука, взял и вернулся. И сказать-то нечего, уж подвез так подвез.

– А про детство? – весело хихикнув, отозвался мой телефонный собеседник. – На прошлой неделе ты в прямом эфире рассказывал про свое детство, помнишь?

– Мама как-то отправила меня на фазенду, – говорил я в микрофон, – и не то чтобы это была каторга, так, супер лайт. Но миссия данного предприятия сводилась к тому, чтобы тетушка, хозяйка фазенды и по совместительству сестра отца, сделала из меня за лето человека. Вы не подумайте, что человеком я не был, я просто был неудачником.

– Она, – многозначительно повторяла мама всю дорогу, – очень воспитанный и начитанный человек, – и почему-то все время тыкала мне пальцами в спину, может, просто хотела пропихнуть эту ценную информацию в меня пока неизвестным мне способом. А может, просто нервничала.

– Она, – повторялась мама, – очень религиозна.

И я, не зная, что это такое, запросто улыбался и посасывал что-то, так бережно завернутое мамой в бумажку.

Тетушка оказалась еще та… С первого же дня она запретила мне есть мясо. «Вкушать» – так она называла то, что я собирался сделать с аппетитным кусочком сырокопченой колбаски.

– Это, – и она тыкала свои длинные заготовки в колбасу, – вкушать нельзя!

Я не ерепенился, потому как очень уж мне хотелось стать человеком. Хотя и тетушка позже мне стала казаться вполне сносной личностью, конечно, не без женской придури, но вот только ночью с ней происходили какие-то метаморфозы. Как-то я даже пронаблюдал весь этот процесс. Тетушка брала шланг от стиральной машины и бегала по огороду, совершенно не разбирая, где посажено, а где нет. Но я так хотел стать человеком, что в дела ее эти мутные лезть не стал. Выпил пару кружек молока и пошел спать.

Посреди ночи я проснулся оттого, что кто-то явственно смеялся на кухне. Я аккуратно поднялся и на цыпочках подкрался к кухонной двери, приоткрыл ее и… ох!..

За столом сидела в полном расположении духа моя несравненная тетушка, и… огненного окраса, с витиеватыми серыми рогами баран. Баран тасовал колоду карт и что-то увлеченно рассказывал собеседнице.

– Что тебе, – обратила наконец внимание на мое вторжение тетушка.

Я опешил, но не ушел. Баран явно заинтересовался моим взглядом и тихо переспросил:

– Он что… тоже меня видит?

– Да пошли вы, – огрызнулась тетушка и, оттолкнув меня, просто ушла.

– А вы кто? – глупо спросил его я.

– Баран, – так же глупо ответил он. – И, если честно, не твое это дело, сынок, по ночам с баранами разговаривать, иди-ка лучше спи.

И я уже было развернулся и пошел, но он остановил меня властно.

– Постой, – сказал баран.

Я встал как вкопанный.

– Вот тебе подарок от меня, – и он протянул мне небольшую коробочку с четырьмя сигнальными огоньками на ней и короткой стальной иглой на конце, – дарю!

– А что это? – спросил я, поглаживая и взвешивая прибор в своей детской ладони.

– Это важно, – произнес баран, поправляя прическу ухоженным копытцем. – Анализатор женской бытности, сокращенно АЖБ-1. Стоит его только поднести к любой особи женского пола, нажать вон ту кнопочку сбоку, и все…

– И что?

– И все, пи… Хотя сейчас он тебе вряд ли нужен, но вот в будущем… Ого-го! Вот смотри, там четыре сигнала. Красный, желтый, зеленый и голубенький. А теперь запоминай, так как инструкций явно не прилагается.

Я был полон внимания.

– Если при соприкосновении с женским естеством загорелся красный огонек, значит, это первый тип, если желтый, значит, второй, ну а если зеленый…

– Значит, третий, – подхватил его я.

– Верно, сынок, – задорно улыбнулся баран и закурил в открытое ночное окно.

– А…

– А вот если голубенький, – и он замолчал, сделав мхатовскую паузу, – если голубенький, то полный абзац. Итак, – воспарял он, видимо, от каких-то своих, только ему понятных воспоминаний, – слушай сюда.

Типы женской ментальности (бытности):

1. Красный. Самый интеллектуальный из всех. Характеризуется наличием мозга (что негативно влияет, как правило, на объем груди в целом, да и в частности). Карьеристка, с правительственно-царскими замашками, со свойственной переоценкой своих возможностей и непреодолимым желанием непременно повелевать. Любительница процитировать Канта, хотя не исключено, что в слове … сделает три ошибки. Натуру и норов свой игривый умело скрывает за толстой оболочкой начитанности. А нежелание встретиться списывает на какую-то постоянную занятость и кучу дел. Деловая… до делов. Но по сути – простая баба, просто она-то (как ей кажется) знает себе цену, потому-то и весь мир именно оценивает. И поэтому, по природе своей, в полной мере ведется не столько на внутренний мир мужчины, сколько на его содержимое. И беда ее в том, что, когда в детстве все девочки учились чистить картошку и целоваться с помидорами, она читала Блока и строила воздушные замки. В жизни, как правило, добивается многого, но редко бывает счастлива, потому как просто не знает, что это такое. А порой ей даже и некогда этим заниматься. И найти себе достойного мужчину (под стать) необъяснимо сложно. Женщины красной ментальности суждения – это телки на одну ночь, так как по жизни она просто изведет тебя своими показателями и фригидностью. Интеллект – вот путь к сердцу данного типа.

2. Желтый. Облегченный вариант. Можно даже сказать… женщина-мечта. Как правило, отличная домохозяйка, аккуратная, чистюля, красавица. Богатый внутренний мир. Любит выстроить из себя недотрогу, но, как правило, случается это и редко, и вообще… Частичное отсутствие массы в голове с лихвой восполняет своими прелестями. Обожает себя, свое тело и постоянно за ним ухаживает. Наряжает его, моет, красит, одним словом, любит. Но, несмотря на это, вряд ли поедет к вам из-за конфет и цветов. А вот из-за конфет, цветов и прикольненьких таких сережек – запросто. Хотя до конца будет строить бесприданницу, что по природе ей несвойственно. Легко встречается с женатыми (скорее, в основном), любит подарки, презенты, бонусы. В отличие от красного типа, неотразимой себя не ощущает, но, несмотря на этот факт, в мужском внимании голода не испытывает. С такой женщиной запросто можно прожить жизнь, да и вообще с ней можно… Расчетливый подход с букетом наперевес, уверенная улыбка и небольшие капиталовложения – вот путь к сердцу желтого типа ментальности.

3. Зеленый. Ну… Блядь, она и в Африке, как говорится… И несмотря на то, что нередко и с первого взгляда (да и со второго тоже) кажется приличной женщиной. Хотя анализатор-то вряд ли обманешь! Таковой, как правило, и является. По жизни! Беда заключается в том, что зеленый тип ментальности обладает нередко всеми признаками первых двух типов. И даже иногда (как кажется) определяется как некий подтип одного из вышеперечисленных. Но это заблуждение. И внимания она стоит лишь в некоторых случаях:

1. Пьяная вечеринка у друга на даче.

2. Временное отсутствие на жизненном пути первых двух типов.

3. Безнаказанная и беспричинная разгульная жизнь.

4. Погрешность при определении ее как типа ментальности. Понимание этого позже как ошибки в четкой работе природы-матушки.

Редкий ствол пропускает мимо себя, не гнушается ни старым, ни младым. Жизнь для нее – увеселительный процесс, вращающийся вокруг ее сладкой дырочки. Путь к ее сердцу не лежит вообще. По причине отсутствие такового.

4. Голубенький. Но…

– А что же голубенький, – шепотом спросил я его.

Он крепко затянулся и сплюнул через открытое окно.

– На сегодня все, – подытожил он.

– А голубенький? – Не унимался я. – Как же голубенький?

И тогда он со всей свойственной ему строгостью посмотрел мне в глаза и сказал:

– Уж лучше, чтобы в твоей жизни никогда, ты слышишь, ни-ког-да не загорался голубенький индикатор анализатора.

Тогда я развернулся и пошел спать. Но спалось мне все равно плохо. Прибор я аккуратно завернул в чистый носовой платок и отложил. До времени.

– А что еще печальнее, – опять вмешался он, – так это твое неиссякаемое изобретательство. Помню, как ты рассказывал дальше…

– Тетушке моей так и не вышло сделать из меня настоящего человека. И, немного повзрослев, я поступил в институт. АЖБ-1 пригождался буквально каждый день. И друзья по альма-матер иногда просто поражались, как это я так очевидно разбираюсь в девочках. Благодаря ему я стал довольно популярен в институте, хотя сам себя позиционировал не иначе как лузер. Уж так мне внушили с детства. Женщины попадались разные: и красные, и желтые, а чаще всего, конечно, зеленые. Голубеньких же здесь не было вовсе.

Анна Петровна, декан факультета, отсвечивающая красным, явно давала мне понять, что я тяну на красный диплом. Но учиться мне было всегда лень, точнее, в охотку. Девочки считали меня своим, не чурались меня и не бегали. Конечно, я же так явственно прочувствовал всю их суть. Я любил сидеть с одной из них в студенческом кафе и слушать многочасовую исповедь о не сложившемся и так уныло растраченном. О том, как жизнь жестоко ударила их о створку вроде бы, с первого взгляда, распахнутой двери.

– Я полюбила его с первого взгляда, – откровенничала со мной девушка, отсвечивающая желтым индикатором, – и, как мне казалось, он тоже был ко мне неравнодушен.

Я же группировался и всегда был готов в подобным слюням.

– Давай, – шептал я желтенькой, – рассказывай.

– Сначала я заискивающе смотрела в его сторону. Потом первой пригласила его в кафе. И ведь он же не отказался, – еще бы, и я бы не отказался. – Позже мы начали спать. И он даже познакомил меня со своей мамой. Мы вместе варили варенье, пололи грядки и подвязывали помидоры, – дура, разве это нужно мужчине. – А потом он принес серый бумажный пакет. Мы сложили туда всю нашу любовь и он попросил меня закопать это подальше и поглубже. Я еще долго копалась потом в этом пакете, что-то рассматривала, вспоминая общие приколы и утренние пробуждения. Все здесь пахло им, до невозможности пахло им. Но со временем начало вонять, и, как бы мне не желалось того, пакет этот пришлось мне закопать. Ночью я, взяв лопату, вышла к палисаднику у дома. И, выкопав яму достаточной глубины, поместила туда его. А потом я плакала, плакала, но усердно работала лопатой, закапывая все то, чем жила последнее время. И, закопав, почувствовала облегчение. Конечно, иногда я думаю о нем, как ему там под землей, не грустно ли гнить себе в одиночестве. Но раскапывать его я вряд ли стану, вряд ли его запах остался прежним, все вещи поблекли, а эмоции улетучились.

Другая особа делилась со мной своей жизнью с не меньшей охотой.

– Он, – говорила она медленно и загадочно, делая акцент на слове «он», – настоящий поэт. И стихи он пишет только настоящие, о главном. Сказал, что ради меня разведется с женой, да и развелся, кажется.

– А ты?

– А я завела себе паренька с первого курса… Лобзик. Может, слышал, длинный такой, черненький. У нас с ним разница в возрасте семь лет, да и пох… Зато молодой, главное же, это не возраст, главное, это член!

– Что, простите, – подавился я яблоком, – что-что?!

– Член, говорю, – уверенно заявила она. – А что, на разок пойдет.

– М-м-м, – только и ответил я и спокойно посмотрел на прибор, который, в свою очередь, светился зеленым. – Все ясно, – улыбнулся я и повел ее к себе. Поделиться житейским опытом и показать ей все то, что незамысловато наросло у меня к двадцати с небольшим. Все самое главное.

Третья же просто плакалась мне в жилетку.

– А ты знаешь, что такое настоящая любовь? – рыдала она.

– И что же, – спокойно спрашивал я, ведь именно это она хотела услышать в данную минуту.

– Это, – захлебывалась девочка, – это нечто подлое и гнусное. И до такой степени грязное и паршивое, что и не стоит внимания вовсе. Когда ты очарованно смотришь ему в рот, ты на какой-то стадии отношений не можешь поделать с собой ничего. Он может унижать тебя, поливать грязью, вытирать об тебя ноги, а ты просто и наивно дышишь ему в лицо. И ты не способна жить без его воздуха, без его рук, без его фраз. Его образ всегда стоит перед твоими глазами. И он делает с тобой все, что захочет. Безнаказанно. Потом… Возможно, позже к тебе все же придет осознание того, что тебя в очередной раз смешали с дерьмом. Но потом… Это случится потом. А пока тебе ломают кости, потрошат твою жизнь, с легкостью лезут в твою душу и лицемерно лгут. Сначала он говорит, что никакой любви и нет вовсе, а ты, съежившись в комочек, продолжаешь верить и, что самое подлое, надеяться. И когда позже он позвонит тебе и скажет: «Дорогая, я нашел свое счастье, я полюбил, прости», ты в отчаянии сначала просто не поймешь всего того, что он сказал тебе. Значит, он лгал, лгал, когда твердил тебе, что любви-то нет, лгал и спал с тобой. Или лжет теперь. И где правда, – уже орет она мне в лицо, – где правда? И зачем впускать в свою жизнь такое… И больно, невыносимо больно.

– Все пройдет, обязательно пройдет, – успокаиваю ее я и с удивлением смотрю на зеленый цвет анализатора. – Все у тебя будет хорошо, – уже выходя из кафе, кричу ей. Странно, а с первого взгляда и не скажешь.

Сам же я воспринимал жизнь гораздо проще. Может, в силу своего недоразвитого интеллекта вся бытность, стоящая перед глазами, впитывалась мной в узкой специализации. Да и виделось мне все гораздо проще, чем было на самом деле. Любовь я расценивал как эгоизм, ну или на крайний случай – половое влечение. Желание всеобъемлюще обладать кем-то или чем-то частенько пробуждалось во мне, но так же быстро угасало. На корню. В громкие и шумные предприятия я не лез, с плохими мальчиками дел не имел. Учился средне, так, семь-восемь. Порой мне казалось, что вот если растет, к примеру, одуванчик, то он и есть одуванчик. Не цветок солнца, не роддом для парашютов и не желтенькое счастье. А одуванчик, и все! И не надо все усложнять, не надо всего этого словесного и мыслительного онанизма. К чему оно все? Это поэты и писатели, художники и философы так усложнили жизнь. Ища в холодном камне творческое начало, скульптор ваяет из него жизнь, вкладывает в кусок мрамора свою душу, а зачем? Чтобы казаться лучше или чтобы… Хотя, как мне казалось, все это только лишь для самореализации, и не более того. Каждому хочется счастья и, по моему мнению, стать кем-то в жизни. Это и есть самореализация, поиск себя как некой субстанции. Никто же не хочет быть никем. Пустым местом. Человека же за что-то надо уважать, ценить, любить. И где же, я вас спрашиваю, положительные человеческие качества как сегмент общества, как институт нашей жизни? И кто же после всего этого он, одуванчик? Растет себе запросто на лугу, тащится от солнечного света, самокопанием и самореализацией не увлечен. Просто растет, дурак он, что ли? Вот и я рос, учился общаться и рос.

– Дурачком растет, – констатировала мою сущность тетушка, разговаривая с мамой по телефону. Хотя сама так и продолжала встречаться с бараном, проводя с ним все ночи напролет за карточным столом.

А дальше…

– А дальше ты еще много что рассказывал, – расхохотавшись, просвистел он. – Не кажется ли тебе, что в твоей жизни пора что-то поменять?

– А вы что, Санта-Клаус? – поинтересовался я и собрался положить трубку на место.

– Я круче, – серьезно ответил он. – Встречаемся завтра в кафе, буду выполнять желания.

Я бросил трубку и посмотрел на часы. Над городом монотонно и радостно вставал новый день.

Глава четвертая
Греческая эйфория

На следующий день у меня выдался выходной, и мы встретились с ним в одном из уютных кафе, что опоясали многолюдный центр нашего города. Я пришел заранее, и мне пришлось коротать время, занимаясь рассматриванием влюбленных, праздно шатающихся вдоль витринных окон того места, где я устроился. Наконец он пришел. Галантного вида, уже немолодой и порядком выпивший. В сером осеннем пальто, тростью и улыбкой на миллион долларов. Вынул из потайного кармана початую бутылку красного вина и нагло, но шепотом, заявил:

– Вы божоле тридцать седьмого пьете?

– А что, – переспросил его я, – в этом знаменательном году делали хорошее вино?

Он улыбнулся и поморщился, как от кислой капусты.

– Это у нас на родине в это время не только вина, хорошей водки не делали. А то только и делали, что сажали всех и вся по каторгам да по лагерям. И еще людей хороших делали, в смысле строгали. А там… – и он многозначительно вытянул это слово, давая понять, что точно уверен, где это самое «там» находится и что там творилось в знаменательный тридцать седьмой.

Я от вина не отказался. Тем более он разливал его из-под стола (он называл этот способ «студенческим») и постоянно озирался по сторонам, подливая мне и себе.

– Как это вы про женщин скорбно рассказывали в своих ночных передачках, – видимо, переходил к делу он.

– Отчего же скорбно, – смутился я, – возможно, немного иносказательно, а так, если в общих чертах…

– Правдоруб, значит?! – расхохотался он и снова подлил. – А кому она нужна, твоя эта правда? Ты так про баб говорил, что можно было подумать всякое такое.

– Что, к примеру?

– К примеру, – и он хитро прищурился, – к примеру, что у всех женщин только одно на уме. Обольстить нас, забеременеть и бросить.

– Как будто у вас в этом плане все гладко да сладко, – злобно пробурчал я, но он, к счастью, меня не услышал.

– А я одинок, – продолжил он, – и знаете, думаю, вы меня поймете. Свобода!!! Хотя я не сразу пришел к этому. Хотите, расскажу?

– А валяй, – пропел я, тем более божоле уже впиталось в корку головного мозга, и он заказал баночного пива. В перспективе завтрашнего похмелья я не сомневался ни капли и вряд ли вспомню мою встречу сегодня.

– Я встретил ее случайно – так же вы начинали свои рассказы в эфире?

– Ну да, – улыбнулся я.

– Так вот, хрена лысого, – озлобленно проскрипел он и глотнул свежего пива, – о ней я знал чуть ли не с рождения. Знаешь, как это бывает, родители порешили, и все. Но, я скажу тебе, она была совсем не дурнушка. Отец ее, грек, был директором колхоза «Светлый уть». Там кто-то первую букву спер, так и стали колхоз именовать.

– Грек? – недоумевал я.

– Точно тебе говорю, – он замотал головой в знак правдивости своего повествования. – Колхоз этот он выиграл в казино. В этой своей Греции. Приехал как-то один наш сельчанин, по совместительству держатель контрольного пакета акций этого самого «Уть», в Грецию. Надрался до поросячьего визга и в порыве страсти бросил на зеленое сукно рулетки все то, что осталось у него из самого дорогого сердцу. Документы на колхоз. Так сказать, пошел ва-банк. И просрал свою историческую родину.

Я сразу включил воображение. Передо мной открылся бескрайний пейзаж сельского безмолвия. Морозное ноябрьское утро. Сельчане собрались у клуба. Здесь все: и тетка Матрена с обосранным своим подойником, и дед Митяй со свистком, и Сенька плешивый, и Любка-пулеметчица. Короче, весь цвет сельской интеллигенции. Бомонд стыл в ожидании трансцендентного появления нового барина. Старый-то сгинул на чуждой земле Эллады. Пал, так сказать. О том здесь всякий и сожалел, и нет одновременно. На повестке дня остро стояло три извечных вопроса.

Во-первых, не закроет ли новый барин сельский пункт приемки цветного металла, так успешно снабжавший всех жителей настойкой боярышника (в обмен на провода из соседних сел и оргтехнику).

Во-вторых, не закроет ли новый барин дискотеку, ту, что так радовала молодежь по субботам, когда сюда съезжались из окрестных деревень все любители субботнего фитнеса. С изысканным угощением в отместку за украденные провода и оргтехнику.

Ну и в-третьих, начнет ли новый барин платить зарплату? И это ничего, что в селе никто и нигде не работает. Это же мелочи. А на мелочи, как водится, в нашей необъятной стране не принято обращать внимание.

Наконец из-за пригорка показался белоснежный лимузин. Хотя вряд ли лимузин проехал бы по этим дорогам. Скорее всего, это был бронетранспортер. Итак, из-за сопки, свирепо попукивая, показался белоснежный бронетранспортер. Сельчане ойкнули, но не разбежались. В воздухе повисла немая пауза, запахло лавровым листом. Хрюкнула свинья, все куры дружно снесли по яичку.

– Да совсем все было не так, – раздосадовался он и заказал водки, – просто суть в другом. Дело в том, что я поехал знакомиться с ее родителями в их семейный особняк. Невеста попросила преподнести ее родителям подарок. И знаешь, я начал бродить по бесконечным лабиринтам комнат и вдруг наткнулся на убогое и обшарпанное пианино. И тут меня осенило. Я его выкинул на помойку. Да, представь себе, в Греции тоже есть помойки. И поставил на его место белоснежный концертный рояль.

Я сразу представил продолжение этой истории. Конечно, это был не бронетранспортер. Это был белый рояль на резиновом ходу. И Грек приехал на нем. Он вообще был во всем белом. Даже мальчик-паж, одетый в лиловое (чтобы оттенить белоснежность происходящего), вел под уздцы белоснежного скакуна. Говорят, у скакуна все же имелось маленькое темненькое пятнышко на том самом месте, о котором не без придыхания любят шептаться девицы бальзаковского возраста. Но оно было успешно обесцвечено пергидролью и совершенно не давало повода для разговоров.

Грек умело спустился с рояля, аккуратно ступив на выигранную в честной игре землю. И начал сразу нравится сельчанам. Каждому выдал по десять евро одной бумажкой. Сельчане сразу же осерчали. Кто-то поумнее сказал из толпы:

– Почто нам эти бумажки? Вот ежели бы каждому по мешку сахара, табаку да дрожжей.

Электорат засуетился, загудел, пришел в волнение. Решено было так и сделать.

– И представь себе, – грустно продолжал он, – на следующее утро я поехал домой. А свадьбы так и не случилось. Дело в том, что это чертово пианино было для их семьи чуть ли не реликвией. Когда ее мать была беременна, и они жили впроголодь, вместо желания съесть чего-нибудь пакостного (как это бывает обычно с нормальными людьми во время токсикоза), она хотела музицировать. И папа залез в долги и на какой-то вшивой распродаже приобрел это самое пианино. Потом, конечно, они разбогатели, поднялись, как у нас говорят. Но пианин этот оставили на вечную память. У них даже традиция была: в день рождения дочери мама садилась именно за этот скрипучий и расстроенный инструмент и наяривала что-нибудь из Рахманинова. А тут я со своим дуализмом.

А тем временем моя версия происходящего шла своим чередом. На следующий же день Грек объявил все сельчанам следующее:

– Кто пожжет свой дом, получит два мешка сахара, две пачки дрожжей и табаку, сколько унесет.

Село Грек застраховал в Европе на великие тыщи, и теперь, когда в далекой Греции у растрепанного оливкового куста ждала его любимая беременная супруга, постоянно прикармливавшая своего, прошу заметить, тоже белоснежного кота маленькими грецкими орешками за то, чтобы он скрашивал ее обыденный быт чтением Гомера и игрой в шашки, он ждал встречи с родиной и, в случае быстрого уничтожения села, получения страховки и сбыточности мечт, получал практически все. Мечтой же его была покупка белоснежного рояля и для своей дражайшей греческой жены. Потому как приходилось коту лабать мурку на старом и потертом пианино. Все бы ничего, только лапки почти не доставали до педалей. Си-бемоль западал, а верхнее ля вовсе не строилось.

Селяне спорить и рассуждать не стали. Просто не умели. Сожгли «Светлый уть» в одну ночь. Тут же напились и передрались, ознаменовав успешную инаугурацию нового барина.

На следующий день Грек укатил на рояле за страховкой. Сельчане поплакали, да и пошли по домам. Да-да, я не ошибся. Пошли по домам. Деревню-то они сожгли соседнюю, «Верхние торчки». Тем более провода там уже все срезали, оргтехнику унесли. Да и жителей там, кроме бабки Куделихи, сто лет уже нет. Да и та обитает в подполе, думая, что немцы все еще стоят под Москвой. Слава богу, с сорок первого еще запаслась лапшой и тушенкой. Короче, не пропадет.

А Грек потом долго матерился (научили его сельчане великому и могучему) и в Россию больше не поехал. Разочаровался.

– А я с тех пор, – продолжал собеседник, подливая водки, – греческий салат на дух не переношу.

– Да, – сказал я.

– Да, – согласился он, – теперь к делу.

– Я даже забыл, для чего мы с вами тут собрались, – пьяным голосом проговорил я, так, будто прожевал корочку хлеба.

– Желание, – деловито пропел он, – у меня же есть одно мое желание.

– А валяй, – завелся я. Хотя сразу представил этого самого пресловутого Грека с женой и котом у белоснежного рояля. Грек поморщился и произнес: «Беги, мальчик». Кот поклонился и начал трынькать по клавишам. Жена ушла за белоснежной шалью.

– А нравишься ты мне, ведущий, – он уже явно поплыл, во всяком случае, язык у него постоянно вываливался изо рта, как у чау-чау.

– Я не по этой части, – попытался отмазаться я.

– Я хочу дать тебе много денег. Провести над тобой опыт, понимаешь меня.

– Нет, – сказал я и замахнул еще одну рюмку. Пониманию это не поспособствовало.

– Мне кажется, что при твоей фантазии ты найдешь им нужное применение. Денег будет столько, что тебе и не снилось. Очень много, вот столько, – и он попытался руками показать объем денежных средств, которыми он собирается осчастливить мою грешную персону в ближайшем будущем.

– А что так? – не унимался я.

– Ну смотри, ты же человеком себя не считаешь. Сам говорил, не я, что человека из тебя путного не вышло, несмотря на усердное воспитание. Так?

– Предположим, – не спешил соглашаться я.

– С женщинами у тебя швах, причем полный, так?

– Предположим, – все еще не спешил соглашаться я.

– И прибавим к этому тот твой разговор с соседом, помнишь, про деньги и путешествия?

– Короче, – еле выговаривая слова, прошипел я, – в чем суть?

– А короче у соседа, – рассмеялся он.

Я рассмеялся тоже.

– Короче, с завтрашнего дня ты богат. Я тебя поздравляю.

– Спасибо, – я принялся целовать его небритые щеки и жать его мужественные руки. – А в чем, собственно?

– Хочу доказать тебе, – разливая последнее содержимое божоле, произнес он, – что счастье не в деньгах и не в женщинах. Не в воспитании и тем более… хотя…

– А в чем? – тихо пропищал я и рассмеялся.

– Счастье? – он многозначительно выдохнул и выпил. – Увидишь. Твоя фантазия просто поразительна. Она тебе и в помощь, как говорится. Кстати, кто-нибудь рассказал тебе про твой кофе в дорогу?

– Это же просто, – уставшим голосом сказал я, – я это сам же и придумал. Раньше в каретах брызгали свежим кофе.

– И зачем же?

– Чтобы дерьмом не воняло.

– С завтрашнего дня, – нравоучительно вывел он, – обрызгаем вволю. Официант, а есть у вас коктейли позабористее?