Текст книги "Радио Пустота"

Глава восьмая
На кладбище

– Погружаться в воспоминания – это как закидывать удочку. Никогда не знаешь, да и никто не скажет, что придется выудить из этой бездны. Иногда это пыльца. Та, что осталась от раздавленных бабочек. И ничего не осталось от них. Ни засушенных крылышек между стеклышками, ни запаха лета. Только пыльца на пальцах. У любой любви есть времена года. Весна любви пьянит, отравляет и будоражит. Лето любви пылает жаром. Осень язвами раскрашивает все и вся. Зимой все умирает. Или засыпает до весны.

Иногда это череда слов:

…Я помню, я верю, я знаю, я жду…

Так тяжело они идут. Леска натягивается до звона в ушах. Удилище гнется и трещит. Но ты тащишь и…

…Я верю, я помню, я знаю, я жду…

Иногда это краешек желтой от зависти луны. Она выглядывала из-за тучи, глядя только в твои глаза, которые ты прикрывала теплыми ладошками. И мир затаил дыхание, ожидая твоего выдоха. Завсегдатаи рыболовного мастерства знают, что такую ловят на хорошее вино, голландский сыр и отсутствие жизненной перспективы. А если плюнуть, махнуть рукой и хоть трава не расти, то можно и четверть выудить, и даже половину. Конечно, это нонсенс, и это в поваренных книгах не зарегистрировано, но на каждой приличной кухне вам поведают о данном факте, как о незатейливой данности в нашей обыкновенной бытности.

Бывает, что и не клюет. Что же! Рыбалка – дело хорошее, но на берегу и суше, и…

А лучше (и к этому совету я призываю прислушаться) вообще забросить снасти подальше в кусты. Накормить свое прошлое остатками мотыля, запустить подальше червей. И, уверяю вас, без этого фосфора и незаменимых аминокислот вы не только проживете, но и обязательно возьметесь за написание своей поваренной книги.

Но без рыбы… Совсем без рыбы.

Память отравляет. А особенно, если это память о женщинах.

Сергеич торжественно улыбнулся и закончил свой монолог. Как будто пробуя развеять таинственность происходящего. Свет совсем притих, и на сцене началось действие. В ее центр вышел аккуратно прилизанный конферансье во фраке и цилиндре.

– Дамы и господа, – сказал он торжественно, – для нас сегодня согласилась петь сама госпожа Виктория.

Весь зал посмотрел в нашу сторону, и Герда встала. Ее голубое платье начало переливаться в опустившемся луче света, и она неспешно поднялась на сцену. Заиграла музыка, и Герда начала петь.

Исполняла она ту же песню, что на пароме пела незнакомка. Отличие было только в тембре голоса и стилистике. Если на пароме она звучала как танго, то сейчас Герда старалась придать ей романтический характер.

– Так что все это значит? – шепотом попробовал спросить я у Сергеича.

– Вы можете запросто называть меня паромщиком, – улыбнулся тот и аккуратно наклонился к моему уху. – Неужели вы и сейчас ничего понять не смогли? После того, как она поет для вас эту песню.

– Я слышал уже эту песню, – так же наклонившись к нему, произнес я. – И что дальше? Что это вы подсыпаете в свои коктейли? После которых у посетителей глюки разные с потолка сыплются.

– Я думаю, – вмешался в разговор Рабинович, – пусть тогда Сидоркин и объясняет.

– Добро, – утвердительно согласился паромщик и снял со своего лацкана алую розочку. – Понюхайте, и встретимся здесь же через некоторое время.

– Что? – я непонимающе воткнул свой нос в приближающийся цветочный бутон.

– Вот тогда предметно и поговорим, – улыбнувшись, сказал паромщик. Но я этого уже не слышал.

Голова снова закружилась, и темная пелена накрыла всего меня с головой. Стало холодно и тесно. Я открыл глаза. Вокруг было темно и неуютно. Душно. Я попробовал повернуться на бок, и это удалось мне не с первого раза. Я явно находился в каком-то ящике. Со временем глаза привыкли к темноте, и я разглядел атласную обивку ящика, маленькую белую подушечку и…

– А-А-А-А-А! – заорал я от испуга и ужаса, охватившего мой разум.

Я был в гробу. Начал пробовать сильно стучать в крышку, получалось очень плохо. Наконец крышка дрогнула, и на мое лицо посыпалась земля. Мой ужас усилился. Меня просто затрясло от паники.

«Так, – судорожно думал я, – меня закопали, меня зарыли, меня похоронили ЖИВЫМ!!! Сколько кислорода может быть в гробу? На какую глубину зарывают в наше время?». Все эти немыслимые вопросы пронизывали мою голову, я вертелся в этом плену, как волчок. Бился головой об обивку, ломал ногти о крышку гроба. И через некоторое время успокоился. Я даже не понял, как это произошло. Скорее всего, по факту. Я просто лег, сложил руки на груди и заплакал. Но не навзрыд, а тихонечко, чтобы никто не услышал. Мне стало так бесконечно одиноко. Я представил себя маленьким промокшим котенком, сидящим на краю высоченного небоскреба. Дождь промочил меня насквозь. И ночь приготовилась доесть меня изнутри. Но я сидел и уверенно ждал. Чего? «Может быть, – думалось мне, – на меня точечно упадет вражеская зажигательная бомба. Все равно я никому не нужен. Одинокий, мокрый, чужой». Я закрыл глаза и почему-то начал читать стихи…

 
Я выкрашу вечер в синее,
Я буду грешить и каяться.
За это, прошу, прости меня,
Но мне так, быть может, нравится.
 
 
Я выкрашу вечер в синее,
Тебя нарисую, смелую,
Своей нарисую, любимою,
Вот только хватило б мела мне.
 
 
Продать бы, что жизнью нажито,
И краску купить заветную.
Торговец пускай расскажет мне,
Как выкрасить душу в светлое.
 
 
Как выкрасить душу в светлое,
Как сделать тебя единственной,
Как мерить разлуку метрами,
А слезы сливать канистрами.
 
 
Простыми рисую красками,
За это, прошу, прости меня.
Тебя поцелую ласково
И выкрашу вечер в синее.
 

«Плевать, – думал я, – все равно похоронили».

Именно в этот момент я и услышал шорох. Он был явно сверху. Сначала это был незначительный шорох, как будто маленький слепой крот прокладывал маршрут своего метро где-то неподалеку. Я мысленно поприветствовал крота-метростроителя и снова закрыл глаза. Но шум приближался и становился все сильнее. Я заинтересовался. Наконец что-то гулко воткнулось в крышку моего гроба и жадно начало скрести по его поверхности.

– Я здесь! – заорал я и заплакал от счастья.

Крышка дернулась, скрипнула и отворилась. На меня смотрел мой спаситель. Он был все в той же майке и потертом трико, только теперь весь вымазанный в земле и с лопатой наперевес.

– Сидоркин? – удивленно произнес я и попытался вылезти из гроба.

– Вот, – ликовал он, – делаю добрые дела, исправляю карму. Знаешь, как меня мама в детстве учила? Если тебе человек зло сделал, дай ему конфетку. Еще сделал – еще дай конфетку.

– А если еще сделал? – спросил я, отряхивая его от земли.

– Тогда еще дай конфетку, – весело произнес Сидоркин, выбираясь из ямы и подавая мне руку. – Пусть он, сука, сдохнет от сахарного диабета.

– Не ожидал тебя встретить в таком антураже, – не зная, как отблагодарить ангела, попытался сострить я.

– Уже и не знаю, добро ли я совершил, – усомнился он и закурил. Я взял у него сигарету и, усевшись на гору нарытой земли, сильно затянулся.

– А че так?

– Попробую объяснить тебе, – тихо произнес Сидоркин, – но для этого нам нужно прогуляться по кладбищу.

– Я ночами по кладбищам не гуляю, – вставая с кучи, сказал я.

– Ага, – рассмеялся Сидоркин, – я по ночам на кладбищах прямо в гробу отлеживаюсь? Тоже мне, отодракула недоделанный.

Я согласился и покорно проследовал за ним. Сначала мы долго и бессмысленно мотались вдоль потемневших могил. Как будто Сидоркин долго не мог понять, в какую именно сторону нам нужно было следовать. То он заглядывал в склепы недавно упокоенных нуворишей, то долго топтался на одной аллее с похороненными спортсменами. Потом он покурил и уверенно повел меня к выходу.

– Точно же, – бубнил он себе под нос, – всех свежих у ворот теперь складируют.

– Что ты там шепчешь?

– Давно, говорю, не был на этом кладбище, – шмыгая носом, сказал он и вдруг встал как вкопанный.

– Что такое? – я уткнулся в его крылатую спину и выбросил тлеющую сигарету в лужу.

– Вот, – торжественно произнес ангел и начал рукавом оттирать табличку на памятнике, – здесь похоронен Абу. Помнишь молодого парня с рулем в руках? Его будущий тесть из берданки завалил.

– Помню, – тихо ответил я и обомлел.

Моя галлюцинация в оперном зале оказывалась отчасти чей-то правдой. Я ущипнул себя за руку и почувствовал боль. Я явно не спал. Чувствовал ветер и озноб, пробирающий мое тело. Чувствовал запах могил, их сырость и одиночество. И, наконец, я отчетливо видел могилу с фотографией именно того парня с рулем. Именно того! Именно…

– А вот девочка, – Сидоркин прошел чуть дальше и погладил сидящую у могильного гранита куклу. Ту самую, что гладила девочка там, в коридоре, сидя на кровати.

В горле у меня пересохло. Перед глазами поплыли какие-то диафильмы. Я потихоньку закурил еще одну сигарету и оперся на гранитный памятник рукой, чтобы не свалиться с ног.

– Если пройдем дальше, и остальных найдем, – строго констатировал он и сделал уверенный шаг влево. – А это, – и он устало присел у свежевырытой могилки и достал непонятно откуда взявшийся пузырь водки, – это дружок твой, Саня.

Я неспешно повернул туда голову, и ноги у меня подкосились окончательно. На светлом, еще свежем кресте, повязанном лентами и уставленном венками, красовалась фотография моего лучшего друга.

– Так, – спокойно и твердо Сидоркин плеснул в банку из-под консервов водки и подал торжественно мне, – на-ка, выпей. Извини, другой тары не нашлось, кладбище все-таки.

Я, не разбирая, выпил содержимое и снова затянулся. Сидоркин отхлебнул из горла и повторил мне в баночке. Я выпил и сел на краю могилы.

– Как же это так? – глупо спросил я и откровенно посмотрел на него сквозь пелену накатившихся слез.

– В то утро он пришел с твоих похорон и начал пить, – строго начал Сидоркин, – потом сгорел. Точнее, угорел. Скорее всего, от непотушенной сигареты. Весь матрац истлел, вот он и задохнулся. Пьяный. Ну а свою могилу ты и сам видел, я же из нее тебя отрывал.

– Как же это? – по моим щекам текли большие и соленые слезы. А ангел все подливал и подливал в банку.

– А ты попал под трамвай. Сразу насмерть, – рассказывал Сидоркин. – Хрясть – и пополам. Пьяный возвращался с ночного эфира. Помнишь, ты еще бутылку коньяка с собой брал. Потом ночью еще ходил. Нес там всякое про своих баб в эфире. А потом пошел домой – и под трамвай. Вот так.

– Это же сон, – устало сказал я и опять выпил, – из детства…

– Так всегда бывает, – спокойно сказал Сидоркин и выпил за компанию. – Ты умираешь и не понимаешь: как же это так? Жил себе, жил – и бац!

– А я как будто чувствовал, так Герде и говорил, так и рассказывал, – хлюпал носом я.

– Тут механизм простой, – начал разъяснять ангел. – Сначала, конечно, мы с тобой в чистилище попали. Коридор помнишь?

– Угу.

– Потом, как и всех, распределили нас с тобой. Я же ангел, именно к тебе приставленный. От тебя никогда ни на шаг.

– Давай выпьем за это, – предложил я.

– Давай, – уже повеселев, согласился Сидоркин и разлил.

– А дальше?

– А дальше тобой они и заинтересовались, – продолжал ангел, – саму Викторию за тобой отправили.

– А она кто?

– Птица смерти, – сплюнув, сказал Сидоркин, – высшего порядка существо. Такие, как она, за простыми смертными не приходят. Только за избранными.

– Это выходит, что я ночные эфиры уже будучи умершим вел? Да и чем я таким приглянулся ей? Да и кто эти «они»?

– Ад, – тихо проговорил Сидоркин и огляделся по сторонам. Так всегда и бывает.

– Ад?! – я глупо вытаращил глаза.

– Ты что, тупой, чтобы тебе по триста раз повторять? Я же говорю, ад. Что там тебе паромщик такого говорил? Вспоминай.

– Про воспоминания говорил, – ответил я, – которые отравляют душу. Короче, хрень какую-то нес. Я, если честно, не понял.

– Зачем-то ты им нужен, – серьезно продекламировал Сидоркин, – просто так птицу за душой не отправляют. Тем более ты не на пароме в ад прибыл. Она лично тебя в коготках своих через реку перенесла. Это тебе казалось, что ты на самолете путешествуешь. На самом деле…

– Слушай, Сидоркин, – перебил его я, – может, мы с Саней травы какой покурили, да нас и таращит с голодухи? А? И нет ни тебя, ни кладбища этого, ни…

– А этого ничего и нет, – серьезно качая головой, подтвердил Сидоркин, – ты же еще в люстре. А это может означать только одно: иллюзия продолжается.

– В какой люстре? – спросил я и встал с земли.

– Видишь ли, когда человек умирает, то видит якобы свет. Так вот, этот свет для каждого разный. Для одних это свет незримого создателя. Для других – свет воспоминаний. Для тебя же конкретно это свет люстры, впрочем, как и для многих людей на Земле. Ты умер и летишь в свете этого сияния, и она, люстра, определяет твою направленность. Куда там тебе дальше? Только она и знает. Если честно, ты в люстре был постоянно. Все это время. Да и сейчас в ней. И я так тебе скажу: пока ты внутри, можешь попытаться что-то изменить. Еще не поздно. Конечно, неплохо было бы узнать для начала, зачем тебя в ад притащили, да еще и минуя паром.

– И зачем же?

– Дело в том, что прибывшие на пароме назад не возвращаются. Тебя же принесла Виктория. Значит, нужен ты им. Значит, что-то есть в тебе. Но, самое главное, не забывай и помни: и даже это иллюзия. На самом деле ты в люстре. Помни это всегда. Понял меня?

– Нет, – честно ответил я, – давай лучше за упокой моей души грешной, не чокаясь.

– Давай, – согласился Сидоркин.

Мы выпили. Небо над кладбищем было ясным. Ноябрь в этом году удался на славу. Было чуть сыровато и тепло. Еще висели на уснувших ветках пожухлые листья. Еще не торопился дворник убирать кучи вороха на аллеях. Еще было свежо и прохладно. «Еще бы жить и жить», – подумалось мне.

– Если ты поймешь, главное то, что ты, как бы это сказать, еще летишь к своей цели. То есть, по сути, ты не в аду и не в раю. Ты летишь в свете люстры, и они этим пользуются. Есть, конечно, шанс вернутся, но, – и Сидоркин печально и грациозно задумался, – для этого нужна самая малость. Вспомнить свое имя.

– И всего-то, – усмехнулся я и обомлел. А ведь я совершенно не помнил своего имени. То есть не то чтобы немного. А совсем и напрочь. Я нерешительно посмотрел на него и открыл рот.

– Вот такие правила, братан, – скучно произнес Сидоркин. – Летящий в свете никогда не может вспомнить своего имени. Говорят, так могут святые или редкостные засранцы от счастливого случая. Если ты помнишь, господь по имени вызывал Лазаря из могилы. Если вспомнишь до того, как они тебя попользуют, отвечаю, без печали вернешься обратно.

– Но ты же мой ангел-хранитель, как я понимаю, – озадаченно произнес я. – Так в чем же проблемы?

– Ты в аду, – сильно закричал на меня он, – какой там тебе ангел-хранитель нахрен?

– Я совсем запутался, – уныло сказал я и снова закурил, – то я в летящем свете, то в аду.

– Это сложно понять, но просто принять, поверь мне. А если учесть, что никакого мира не существует и материя – это вещь субъективно иллюзорная, то и тебя, и меня на самом деле нет. Были души, обтянутые кожей. Отбрасывали, какие-то тени. Бегали за какими-то автобусами. Стояли в очередях за ливерной колбасой.

– Я люблю ливерную, только не ту, что сейчас продают, – сказал я, – а совдеповскую, настоящую. Ухо, горло, нос, письки, сиськи, хвост. Получается, все, что там, – и я махнул рукой в неведомую мне сторону, куда-то глубоко в сторону материального мира, – все иллюзия.

– Я тебе даже больше скажу: там ничего нет. Просто каждая душа придумывает для себя приемлемое существование. Ты встаешь утром, умываешься, выходишь из дома и идешь на остановку. И весь мир, что ты видишь, – это только твой мир. Все люди, все твои друзья, все твои враги. Транспорт, новости в телевизоре и радио. Твои бабы и дети. Старухи, торгующие на остановках семечками. Бомж, валяющийся в коробке из-под холодильника. Все это только в твоей голове. Все они зачем-то придуманы тобой. Может, так тебе легче. Может, по другой какой причине?

– И что? Ты хочешь сказать, что у всех, кто даже проходит мимо меня, свой мир в голове?

– У каких всех? – игриво спросил Сидоркин. – Если они все в твоей голове. Их нет, ты их сам себе придумал.

– И куда тогда мне изволите возвращаться? – непонимающе спросил я.

– Лучше пребывать в иллюзии, чем в аду, – уверенно подбодрил Сидоркин.

Мы замолчали. Просто сидели у края могилы и молчали. Я старался выбросить из головы все сказанное ангелом и сосредоточился на своем имени. В голове что-то крутилось. Казалось, оно вот-вот вынырнет из подсознания и повиснет на языке. Но это только лишь казалось. Я тихонько приуныл и затянул песню Гребенщикова. Ангел подпел. Мы спели куплет и снова замолчали.

– А знаешь, – прервал тишину Сидоркин, – я в «Твиттере» один стишок прочитал, он как раз про тебя.

– Валяй, – безразлично отозвался я.

 
Бандит умрет от пули,
Панк сдохнет на игле,
Дурак умрет в июле,
А умный – в ноябре.
 

Вдруг я начал истерично хохотать. Свет вокруг померк, и я как будто очнулся от наркоза. В голове от водки была неразбериха. На сцене все так же пела Герда. Рядом сидел паромщик и явно ждал моего возвращения.

– Как там ваш ангел-хранитель? – все так же улыбаясь, спросил он.

– Пьет, – ответил я. – Какой-то непутевый у меня ангел-то был.

– Ну, – усмехнувшись, ответил паромщик, – какой хозяин, такой и ангел.

– Дурак дурака видит издалека, – сказал я и начал аплодировать Герде.

Глава девятая
Нижний ад

Отдохнуть мне не дал Сидоркин. Я услышал его тихий голосок с запахом перегара у своего уха и проснулся. Он аккуратно сидел на табурете у моей кровати и бормотал что-то себе под нос.

– Откуда ты здесь? – не понимая происходящего, спросил я. – В аду?

– У меня карма тяжелая, как оказалось, – уверенно ответил он. – Есть один план, если, конечно, тебе это интересно.

– Что за план?

– Есть возможность точно и быстро узнать свое имя, мне его ребята из чистилища подсказали. Знаешь, там иногда можно встретить таких находчивых ребят. Нефтяники. У них водка на буровой закончилась, и они на вертолете полетели в райцентр. Туда-то слетали удачно, причем ни один из них раньше на вертолете не летал. Точнее, не управлял. Потом заправились, ну и назад отправились. Сначала заблудились, потом начали гонять лося по тайге и сильно низко зашли над кедрами. Короче, шандарахнулись как надо. Сейчас обмывают свою кончину в коридоре. Представляешь, даже бабке налили.

– А она?

– Конечно, не отказалась, кто от дармового «Хеннесси» отказывается?

– Тоже мне, русская совесть, – усмехнулся я. – Так что там за план?

– Короче, – торжественно начал Сидоркин, – есть возможность заявиться на спиритический сеанс в твой бывший радиоофис. Точнее, сегодня как раз девять дней, как ты откинулся. Там по-любому будут поминки. Как это бывает обычно, соберутся твои коллеги. Фотографию поставят с ленточкой, рюмочки протрут хрустальные. Усладятся памятью о твоей грешной душе, но все это понятно. Дело в том, что есть возможность появиться в нужный момент в офисе. Ну, скажем, как призрак. И представь себе…

– И что?

– Не перебивай, разве не видишь, меня понесло. Итак, ты появляешься, как полтергейст. И тут какая-нибудь чудиха взвизгивает и орет что есть духу: «Иванов, бля, это же Иванов!!!». Понял мою мысль?

– И что? – я все никак не мог врубиться в ход его мыслей.

– И все, ты узнаешь, как тебя звали. И ты свободен, – ликующе восторжествовал Сидоркин и театрально поклонился.

– Ладно, – я неохотно встал с кровати и встал по стойке смирно, – что нужно делать?

Через минуту мы уже шли по темной винтовой лестнице, опускаясь все ниже и ниже.

– Куда ведешь меня, Сусанин? – спросил я.

– Нам нужно в нижний ад, – объяснял ангел и аккуратно подсвечивал свой путь зажигалкой. Дело в том, что мы с тобой…

– В люстре, я помню.

– Вот, – нравоучительно договорил Сидоркин, – а нам нужно как минимум появиться в материальном мире. И это возможно только через жопу. То есть через нижний ад.

Мы опускались все ниже и ниже, пока не оказались в длинном и заплесневелом тоннеле. На стенах повсеместно висел белый мох, текла вода, и пахло сыростью.

– Действительно, жопа, – сказал я, оглядываясь по сторонам.

– Нет, – разочаровал меня он, – это же еще не нижний ад, это только коридор.

Мы молча шли, хлюпая по лужам. Я не знал, к чему мне готовиться, и поэтому просто молча следовал за удаляющимся ангелом. Крылья на его спине немного отросли, и это почему-то меня радовало. Я решил не думать об этом. Я начал думать о ней, о Герде. Мне было ужасно обидно, что девушка, которую я полюбил, являлась каким-то приспешником ада. Птицей смерти или чем-то ужасающим. Я готов был стать самим дьяволом, лишь бы еще раз поговорить с ней. Просто поговорить. Как же мало нужно для счастья: просто поговорить с любимым человеком. Даже если он совсем не человек. Плевать.

Все происходящее после исполнения песни все крутилось и крутилось у меня в голове. Она так же грациозно спустилась со сцены и подплыла к нам как, пиратская каравелла.

– А я умер, – нежно произнес я и улыбнулся.

Она отозвалась нежностью и обратилась к паромщику:

– Он уже все знает?

– Не совсем, – вмешался в разговор Рабинович, – ведь для этого здесь я.

– Да ладно, – она небрежно махнула рукой в его сторону, – я сама объясню.

Мы попрощались с господами во фраках, и она повела меня прочь из оперного зала. Мы вышли в длинный и мрачный коридор, отделанный все тем же кровавым бархатом и золотом. Она вела меня за собой, как ягненка на убой. Мне было плевать, куда мы идем и что она еще хочет мне объяснить. Я все время хотел окунуться в ее глаза. Так, как это случилось в самолете. Но ее взгляд ускользал от меня. И я шел, шел, шел.

– Сидоркин не сказал тебе, зачем ты нам нужен?

– Нет, – совершенно спокойно ответил я.

– Просто, – она остановилась и взяла мою руку в свои маленькие ладони, – просто мир, созданный тобой, действительно заслуживает сострадания. Ты такой выдумщик. Это надо же было придумать такое!

– Какое? – глупо спросил я и обнял ее за талию. Она не сопротивлялась.

– «Я Начало всего, ибо в сознании моем Создаются миры», сказал Казимир Малевич.

– И что?

– Ты создатель такого оригинального мира, что и не вышепчешь, – усмехнулась она. – Все, что есть в твоем мире, нам очень близко. Под словом «нам» я подразумеваю ад.

– И что я там такого придумал? Разве что этот дурацкий прибор, АЖБ-1. Да и кого он может заинтересовать? Неужели вас?

– Да кому нужен твой прибор? Ты придумал Землю и всю жизнь на ней. Все эти пробки на дорогах, людей, времена года, катастрофы и болезни. Собак и мышей, бабушек и проституток. Это же ты все придумал. Все, что есть в твоей голове, – это и есть мир. Это и есть сознание. Правда, только твое. Но для этого ты и здесь. Мы хотим сделать это сознание, как бы это сказать, осознанным. Нам оно вполне подходит.

– Ты хочешь сказать, – сказал я, – что весь мир, как его знаю я, со всеми программами новостей, людьми, машинами, муссонами и пассатами – это все только в одной моей голове?

– Конечно, – серьезно ответила она, – тебе же уже сказали, что ничего другого нет. И других нет. Во всяком случае, рядом с тобой. Они все только в твоем сознании. А у так называемых других, конечно, все по-другому. Другие люди, миры, животные. И устроено там все по-иному.

– И вы…

– И мы сделаем твой мир явью, – улыбнувшись, сказала она и впилась в мои губы.

Она целовала меня жадно и неистово. Голова моя закружилась, и я отчетливо увидел свой город. Моя улица была пустынна. Немыми великанами торчали серые пятиэтажки-хрущевки. Посреди шоссе зияла дыра провала. Немного поодаль мужики в оранжевых жилетах латали асфальт черными гудроновыми заплатками. Ветер трепал затрапезные простыни на балконе третьего этажа. Мимо прошла худая собака. Пролетел целлофановый пакет. Затем несколько школьников пронеслись мимо, чуть не сбив меня с ног. К ларьку с шашлыками подкатил серый автомобиль, скорее грязного цвета, чем серого. Тормоза взвизгнули, из машины выскочил молодой человек и прямиком направился к окошечку.

– Здрасьте, – обратился он к продавцу шашлыков, – мне нужна картошка фри.

– Фры нэт, – спокойно ответил шашлычник и начал закрывать свое окошечко.

– Дурдом, – свирепо констатировал молодой человек и медленно проследовал к своему серому зверьку.

– Почему дурдом-то? – крикнул я. Точнее, это был вопрос, обращенный в его немую спину.

– Че? – коротко бросил он и резко развернулся в мою сторону.

– Я говорю, – повторил я, – почему вы так решили? Почему, если в месте, где продают шашлыки, нет вдруг фри, вы сразу решили, что это неприемлемо?

В ответ прилетел удар в нос. Он просто врезал мне по лицу и коротко добавил:

– Пошел ты к такой-то маме, козел.

– Это же не мир, – крикнул я, – это просто какой то треш, угар и содомия. Почему, сука, здесь должны торговать картошкой фри? Какого хрена ты родил это в своей гребанной башке. И почему кто-то виноват в том, что ты придурок? Или ты считаешь себя центром Вселенной? А может, ты бог? Сука, отвечай мне!

Он медленно развернулся и подошел ко мне, склонившемуся и утирающему кровавые сопли:

– А ты кто? – злобно спросил он и еще пнул меня в живот. – Бог? Бога нет.

– Ага, – от досады закричал я, – и если бы он был, ты бы с легкостью купил в ларьке с шашлыками свое драный картофель, так?

– Я бы точно купил его, дружище, – засверкал глазами он. – И я бы не ездил на таком убогом автомобиле. И не жил бы в хрущевке в этом районе. И не отмотал бы срок за маленький косяк с травкой. И…

– Ты был бы кем-то, если бы не «бы». А ты не задумывался над тем, что, возможно, я придумал тебя человеком, а ты почему-то стал свиньей? Посмотри на детей. Они такие непринужденные. И все, что им нужно, – это простое внимание своих любящих родителей. Немного неба, немного солнца, и вот они уже смеются, сидя в сырой песочнице. Почему же из них вырастают такие вот мудаки, как мы с тобой?

– Я вырос в детском доме, – рыкнул он и еще раз засадил мне в нос.

Я заплакал от досады.

Откуда-то появился пузатый полицейский и, постучав по моему плечу, нагло спросил:

– Что это мы разлеглись тут. Документики ваши можно лицезреть?

* * *

– Что? – переспросил Сидоркин. – Ты что-то сказал?

– Мысли вслух, – крикнул я. – Сколько нам еще лазить по этим катакомбам?

– Пришли, – торжественно прошептал ангел, и я увидел, что мы уткнулись в заржавелую железную дверь.

Сидоркин, с трудом навалившись, отворил ее и знаком пригласил пройти вперед. Я нагнулся и прошел в узкий проход. Здесь было светло и шумно. Коридор напоминал малосемейку на окраине города. Повсюду сновали какие-то люди. Меня они не замечали или же просто не видели. Одни стирали белье в белоснежных кафельных комнатах. Другие спали, третьи что-то жевали или просто смотрели телевизор. Мне стало почему-то подозрительно, что все здесь я вижу в виде коридоров. По сути, я перебирался из одного коридора в другой. И во всех случаях они были длинными и бесконечными. Менялась только суть. В данном случае коридор был максимально приближен к человеческим нормам. Всюду бегали чьи-то дети. Шлялись пьяные люди, и полуголые девицы стреляли сигареты у всех подряд. В одной из ниш была устроена кухня, наподобие коммунальной. Здесь громоздились девять газовых плит, и у каждой стояла замызганная женщина. Все они что-то бормотали и усердно перемешивали в своих кастрюлях.

– Найдешь здесь своих-то? – спросил ангел.

– Попробую, – ответил я и пошел по коридору вперед. В голове опять возник образ нашего с ней разговора…

– Неужели мой мир такой? – спросил я у Герды, когда она перестала меня целовать. Неужели я мог придумать такую хрень? Всех этих людей? Все… ЭТО?

– Да, – утвердительно сказала она, – и скоро это станет реальностью для всех. Все будут жить так, как придумал ты.

– Мне страшно, – сказал я тихонечко Герде и обнял ее. – Я умер, я полюбил птицу смерти и я создал ад на Земле. Как мне жить-то после всего этого?

– Жить нужно здесь и сейчас. Все дело, возможно, в свободе выбора? Ты придумываешь людей свободными от твоей воли. А они чудят, творят, что попало, и в итоге обвиняют тебя. Ведь это ты дал им эту удочку. Вот только не объяснил, как ей пользоваться. Забыл самую малость. И вот они уже бьют своего создателя в нос. И, поверь мне, это только цветочки. Бывало и круче. Как ты там сказал, шуруповертом к кресту?!

– Было дело, – мрачно кивнул я.

– Иди выспись, здесь для тебя комнату приготовили, – сказала она.

– Надеюсь, не в гробу? – съязвил я и проводил ее усталым и влюбленным взглядом.

– Ладно, ни пуха ни пера тебе, – крикнул Сидоркин в след и закрыл за мной дверь.

Я осмотрелся и пошел вперед. Разговор наш я старался полностью выкинуть, стереть. Мне не хотелось и думать о том именно факте, что я и есть виновник всего дерьма в мире. Я не хотел ни верить в это, ни знать правды. Скоро все будет так же, как и в моей жизни. Но зачем тогда я придумал для себя такую плохую жизнь? Что, не мог придумать себе другой мир? Мог бы быть большой и скользкой медузой. Барахтаться где-нибудь в мировом хаосе и питаться микроорганизмами. Мог бы быть кометой или луной. Такой большой и желтой луной. Висеть над миром и молчать. Но я придумал маршрутки и рынки, ментов и олигархов, сквозняки и болезни, гопников и умников. Все, все, что крутилось сейчас в моей голове, был мой собственный мир, который я воспроизвел. Зачем же он нужен, такой мир? Со всеми этими грязными вокзалами и шлюхами. Бандитами и наркоманами? Зачем я придумал все так паршиво? Ведь на баб моих мне хватало больше фантазии. Я придумал ад. Я придумал… АД. Мне было стыдно. Я шел и силился, чтобы не заплакать или не завыть от отчаяния. Нос болел. Как вдруг увидел своего босса. Я подошел к выемке в стене и стал внимательно наблюдать за ним.

* * *

В кабинете директора радиостанции было душно. Он сидел в расстегнутой, пропитанной потом рубашке и, все время обдуваясь, утирался платочком. В кабинет вошла та самая секретарша, что принимала меня на работу.

– Ну что, вы послушали все? – сказала она натруженно и пыхтя.

– Что, жара? – ответил он вопросом на вопрос.

– Не то слово, – ответила она и присела наглым образом на самый краешек стола. – Сегодня девять дней, как этот чудик под трамвай попал, отмечать будем?

«В ее словах совсем не было сожаления, – подумал я. – Мне кажется, с таким же выражением лица зачитывают приговор в суде. И зачем я тебя придумал? Суку такую».

– Давай помянем, – устало произнес директор и достал из бара бутылку вискаря.

– Фу, меня сейчас стошнит, – сказала она и поморщилась, – в такую жару пить теплое спиртное, это не для меня. А вы читали его наработки на следующие ночи?

– Нет, – устало сказал директор, – мне хватило прослушанных эфиров.

– Вот, – она бросила на стол мою тетрадь и усмехнулась, – здесь он делал записи для своих дурацких программ.