Текст книги "Минотавр"

Тесей

Собирались мы на кладбище из-за двух наших друзей. Одним из поводов был мой брат. Когда закончилась хулиганская юность, Кекс пошел учиться на факультет иностранных языков: одной из его специализаций стал тот самый, не нужный ему когда-то, немецкий. Это парадокс! Если бы кто-то из знавших нас прежде сказал нам, что мы выучимся и станем так называемыми порядочными людьми, я бы вряд ли отнесся к подобным утверждениям всерьез. Но брат учился в инязе. Я поступил в университет. Литр осваивал физику и математику: брал нахрапом политехнический. Юрзик выучился на повара и махнул в Европу повышать квалификацию у какого-то модного шефа и блогера. Култышка на филфаке. Женька в торгово-экономическом… Исключением был Длинный, сильно запивший после первой Чечни. Институтов он не освоил, зато стал приличным электрогазосварщиком. Голова ушел в мореходку и далее в подводный флот. Дыня – в сельхозинститут: должно быть, агроном – это звучит гордо… Из всех парней сильно закладывал только Андрей Бражников. Через некоторое время запил и Витя. К алкоголю его пристрастила девушка: Света пила, на ровне с мужчинами. Мы спасали Витю постоянно, выводили из продолжительных запоев… Когда я видел человека, ходящего под себя от невозможности подняться с постели, употреблять алкоголь мне не хотелось совсем. Это были мерзкие вечера с тазиками и тряпками. Драгоценный Витя мог ползти на карачках по коридору и мочиться на ходу. Его трясло и бросало в стороны. Истерики граничили с припадками ярости. Пил он неделями, закрываясь от всех. Света, само собой, составляла ему компанию. Мы с отцом приезжали, вызывали слесаря, вскрывали замок, вызывали платную бригаду скорой помощи. Витю прокапывали, старательно реанимируя. Затем кто-то из нас брал над ним «шефство». Я подолгу ночевал в пропитой квартире, устраиваясь в большом кресле напротив лежбища «голубков». Не спал: караулил, чтобы Света не сбежала за бутылкой, о которой молил Витя.

В юности Кекс таким не был. Я смотрел на его тревожное лицо и вспоминал: всегда веселый, разговорчивый, неунывающий паренек с невероятными затеями… что с ним стало!

– Пацаны, – Витя бежал долго и быстро, поэтому держался теперь за левый бок, – там у магазина в кустах тетка голая. Она бухая, побежали, покажу!

– Да это Кристины мамка, – дал разъяснение Длинный, – Анка– пулеметчица.

Пацаны дружно рассмеялись.

– Тетя Аня? – Удивленно переспросил Макс.

– Что она, что дочь ее, шалавы! Ты, Витек, как будто вчера родился. Она же специально напивается и там ложится. Ну, чтобы того…

Пацаны рассмеялись.

– Чего еще, того? – Глупо переспросил Кекс, отдышавшись окончательно.

– Мужика ей хочется, болезнь у нее там какая-то. Типа бешенства матки. Вот и делает вид, будто она пьяная сильно. А мужики по очереди ее того…

– Пацаны, – Витька округлил глаза от посетившей его идеи и приподнял палец вверх, – пацаны, айда Анку-пулеметчицу… того…

Через несколько минут мы всей толпой сидели вокруг нее. Кристинина мама, с которой я изредка здоровался, пробегая мимо, лежала прямо перед нами в чем мать родила. Пацаны разглядывали ее обвисшую грудь и небрежно торчащие волосы из промежности. Тишина стояла гробовая.

– Юрзик, иди-ка сюда, – приказал Длинный, – сейчас мы из тебя мужика делать будем.

– Может, не надо… – прошептал Юра и попятился назад. Кекс остановил его бегство и улыбнувшись прошептал ему на ухо: – Давай, давай.

Юрка нерешительно стянул штаны. Андрей начал давать ему ценные указания.

Тетя Аня так и лежала без движения, иногда приоткрывая левый глаз и постанывая. Мы совсем уже собрались уходить, как вдруг Литр предложил:

– А давайте оставим ей метку.

– Что за метка такая? – спросил я.

– Ну, типа, видя эту метку, будем знать об нашей тайне в этих кустах. А остальным это знать и не положено. Метка будет означать нашу победу, понятно? Да и потом… ну попадет она в ад, допустим. А черти местные увидят нашу метку, и будут знать чья она. Наша!

– Что же это будет за метка? – поинтересовался Юрзик.

Литр достал из кармана небольшой «складничок» и резанул ее пару раз по щеке. Голая женщина вскрикнула и, резко сев, схватилась за лицо рукой. Сквозь пальцы проступала кровь.

– Ах вы твари малолетние, – заорала она, – туда-сюда можно, а резать-то зачем?

Нас как ветром сдуло, мы бежали что есть сил. Уже позже, расходясь по домам, я спросил Серегу:

– Что ты ей вырезал на щеке?

– Это заглавная буква нашего района, нашей улицы. Уральская… короче, букву я вырезал надлежащую, понял?

– Обязательно резать нужно было? И почему на лице?

– Только на лице, братан, – усмехнувшись ответил Литр, – она встанет у зеркала в любое время и вспомнит о том, кто она по жизни и чья. Понял?

Время шло, я доучивался: оставалось пройти практику и получить диплом. И я по работе уехал на юг. Отец обещал присматривать за братом. Да и я звонил то ему, то Светлане, ежедневно справляясь о делах. Брат согласился на кодировку и вроде бы перестал выпивать. Я обещал увезти его на море, отдохнуть и развеяться. Но в один из ноябрьских вечеров я не смог до него дозвониться. Ближе к полуночи он взял трубку – разговаривал со мной в игривой манере: до боли, увы, знакомой.

– Ты сорвался… – тяжело вздохнул я.

– Да я выпил одну бутылочку пива, – лениво оправдывался Витя, – отвалите от меня со своими придирками. Тоже мне госнаркоконтроль! Мы со Светиком взрослые рациональные люди: меру знаем. И вообще я перенервничал после посещения этого нравоучителя в красной пижаме.

– Кого? – переспросил я.

– Да, не важно… ездил на один конченный аттракцион. С иглами и мультиками.

– Вить, ладно Длинный бухает, потому что воевал. Но ты-то с какой радости так обливаешься?

– Хватит читать мне мораль, – крикнул он и отъединился.

Следующей же ночью мне приснился сон, будто я не могу удержать брата. Я держал его за руку над черной ледяной пропастью. Мои окаменевшие ото льда пальцы постоянно разжимались. Его ладонь соскальзывала, он улетал в сумрачное безмолвие. Улетал и улыбался, как прежде.

Через два дня мне позвонила Света, редко звонившая сама. Она говорила о чем-то несущественном: об оторванном от стены обогревателе, о двенадцати пустых пузырьках корвалола на кухне и странной позе, в которой его нашли. О его странной поездке в некий загородный клуб, о какой-то игле в позвоночнике. О том, что последние три дня он постоянно что-то перечитывал и плакал. Говорил, за ним должны прийти.

– Что случилось? – сухо спросил я.

– Витя умер, – произнесла она, – я на два дня уехала к маме, закрыла его снаружи. Мы поссорились. Глупая ссора из-за стакана красного дешевого вина. А сегодня приехала, а он лежит. Не дышит. Здесь радиатор электрический от стены оторван и куча бутыльков. А он лежит: одна нога на полу, другая в колене согнута. И руки на груди… Умер. Лежит.

– Светка, что ты несешь, сука пьяная? – орал я в трубку.

– Умер… Витя умер… Нет больше Кекса… – шептала она.

На похоронах у Светы пошла носом кровь. Я подошел и вытер ее указательным пальцем, затем развернулся к брату и написал на его левой щеке ту самую заглавную букву нашей улицы. Написал кровью.

– Пусть в аду знают, с кем имеют дело, – подтвердил мои действия Литр, – пусть знают, кто он и чей! Что наш, «уральский»…

– Пусть знают, – согласился я.

– А тебе я это вырежу на лице, – выкрикнул Литр Свете, – после того, как Витю похороним. Ходи теперь и оглядывайся!

Во второй могиле лежал Денис. В сущности, их судьбы были похожи. Дело за малым: Дыня увлекался наркотиками, из-за чего его психика расстраивалась; он мог часами сидеть у окна, разговаривая с облаками или безудержно смеяться без причины. Став достаточно «мясным», он теперь иногда захаживал в качалку, но без особого трепета и фанатизма. Сначала он увлекся марихуаной, затем начал подрабатывать дилером, реализуя какие-то таблетки прямо на парах в институте. Закидывался сам и приобщал однокурсников. Но серьезные проблемы начались после того, как он повстречал ту самую Юлю, из-за которой когда-то дрался в школе. Она пыталась познать дзен-буддизм с помощью психостимулирующих веществ. Расширяли сознание на пару в ее комнате в общежитии. Варили «крокодила», потом у нее чернели руки, она отключалась, и он вызывал неотложку… Врачи – уставшие циничные люди в серых халатах – брезгливо искали у нее вены.

– Я раньше думал, что врачи скорой помощи – ангелы, спасающие чью-то жизнь, – повторял и повторял Дыня, – а вы мудаки какие-то. Мудаки, мудаки какие-то вы! Мудаки не могут никого спасти. Мудаки не ангелы!

После очередной дозы Юлю не откачали. Тогда он съел целую упаковку своего «зелья» и, открыв шкаф, взял отцовский галстук.

Несколько лет назад из-за его выходок родители развелись. Мать обвинила во всем отца: «Ты безвольное существо без стрежня. И он вырос таким же дерьмом».

Оставила только его вещи и книги: когда-то он выменивал их на собранную макулатуру. Мать забрала новую мебель, ковры, холодильник, телевизор и пылесос: уехала к какому-то военному. «Бывший» долго звонил ей, умоляя вернуться, грозил повеситься, ругался и плакал. Запил. Однажды не вышел на работу. В цеху, где слесарил, спохватились: поехали к нему домой, а он висит в зале… Повесился на собственном галстуке.

Денис позвонил маме: та сухо поинтересовалась, как у него дела, обедал ли он и не болит ли в правом подреберье. Сын ответил, что все нормально, что не болит, а потом

сказал, что папа умер, повесился. Она положила трубку и больше никогда не появлялась в его жизни.

В тот день Денис посмотрел на свои, чернеющие от «дорог», руки. Подошел к старому трельяжу, взял тот самый галстук, привязал его к дверной ручке… Сел у двери и надел на шею импровизированную петлю. В голове поплыли картинки из детства:

– Значит, план такой, – озорные глазки Евгения Булгакова метались из стороны в сторону. – Длинный, как самый представительный из нас, едет на диспетчерскую. Ловит там тачку с понтом, чтобы вернуться сюда, на Уральскую. На район! Понял?

– Зачем мне тачка, я с «диспера» пешком на район дойду минут за тридцать, – непонимающе возмутился Андрей.

– Да ты дослушай, бестолочь, – вмешался Денис, – Джонни-малыш дело говорит. Вечер-то обещает быть томным. Сегодня «дискач» в парке. Телочек требуется покатать. Алкоголь и травка быстро впитаются в мозговую корку. А понтов нет!

– На чем ты их катать собрался, на своем волосатом мотороллере? – Пацаны рассмеялись, когда Длинный задал этот вопрос.

– Ты на такси сюда приедешь, мы таксисту по шее дадим, а сами на его машине кататься поедем, понял?

– А он прямо присядет на лавочку в парке и ждать будет, пока мы накатаемся?! – Выкрикнул Длинный. – Тоже мне, великий комбинатор! Позвонит этот водила в ментовку, и поедем мы с тобой на малолетку строем ходить да скворечники сколачивать.

– Так мы его в сады СИБНИИСХОЗа увезем. Там свяжем и бросим. Потом вернемся, конечно, еще раз напомним, что не нужно нервничать по пустякам, и тем более куда-то сообщать, – сказал Децл.

– План что надо! – Подтвердил Макс. – Я за!

– И я.

– И я.

– Я в деле!

– Я согласен, – сказал Дэн, – только тачку ловить поеду я. У Длинного ума не хватит найти приличную. А на баклажановой «пятерке» телок катать стремно.

– Тоже мне, эстет, – пробубнил Андрей, – еще вчера небось наяривал под «Агату Кристи», а сейчас телок катать собрался! Как хотите, я не против. Но с таксистом базарить буду я.

Диспетчерской называлась конечная остановка автобусов. Здесь частенько дежурили таксисты. Денис присмотрелся: из предложенного ассортимента ему понравилась старенькая, но приличная иномарка. «Мерин» был огромным, как пароход; за рулем скучал какой-то мужичок.

– Что же ты, дядя, на такой тачке – и тоскуешь?

– Я не тоскую, а таксую, – поправил он и открыл пассажирскую дверь, – куда требуется доставка?

– До поселка подкинешь, до Уральской?

– О, туда не поеду, – он замахал головой и добавил, – дурной район, плохие люди. У меня там сестра с племянником сняли квартиру. Так его разули прямо зимой. Сняли новые дутые сапоги и пуховик. Местные же и сняли. Что за народ там живет? Скоты. Ублюдки. Нелюди.

– Что же мне пешком идти, вечер уже, темно… Да я и заплачу хорошо, – сказал Дыня и протянул ему несколько купюр.

– Тебя прямо на саму Уральскую или куда дальше?

– На саму, на саму, дядя. Поехали, не пожалеешь!

Дыня поправил на шее галстук и, вооружившись лезвием от канцелярского ножа, старательно вырезал на своей щеке букву «У».

– Чтоб знали чей я! – прошептал он.

Из дома его выносил Длинный. Позвонили соседи, сказали, что Денис Фомчев давно не появлялся в ограде. Андрей вошел в его дом, в частном секторе на Уральской: дверь оказалась открыта. Денис сидел у порога с петлей на шее.

Судмедэксперт спросит Андрея, показывая на резаную рану на щеке:

– А это что, полюбопытствуйте?

– То, что надо, – огрызнется Длинный и ударит его по лицу. Сильно и без сожаления.

Ариадна

Казалось бы, ничто не предвещало беды. Вчера после концерта мы долго общались с Сашей. Он что-то рассказывал о работе, о своем процветающем бизнесе в столице… О том, что двадцать лет прожил с какой-то дурой…, нёс прекрасную чушь, одним словом. Потом еще много чего интересного – о звездах и планетах. Хороший, романтичный, состоятельный мужчина. Немного староват для меня, ему далеко за сорок. Потом проводил меня домой. Нежно поцеловал руку. А я вся такая не целованная… типа! Даже самой страшно стало.

Уже в подъезде позвонила Марина: почему это не удивило меня, даже не знаю. В последний раз мы общались месяцев восемь назад на закрытом показе нижнего белья, где папики выбирали себе эскортниц на выходные. Это я притащила ее туда. Думали, модельный бизнес, но им оказался бордель. Марина плюнула распорядителю в морду и уехала на такси. Поступок! После этого мы не общались.

По телефону же она смеялась и приглашала приехать к ней срочно:

– Манюня, я, наконец, сдала эту гребаную сессию. Отмечаю. Конечно, не одна! В компании с «Князем Голицыным» -брют. Мы тебя ждем.

Я осторожно выглянула из подъезда. Убедившись, что Саша ушел, вызвала такси и помчалась на другой конец города. Зачем?

Дверь мне открыл молодой пьяненький парень: помог снять туфли и провел в прокуренную кухню, где сидели еще четверо ребят и Марина. Она по-деловому поправила прическу и спросила:

– Ну как, пойдет?

Они зацокали языками и масляно заулыбались.

– Развлекайтесь, ребята, – сказала Марина и ушла. На прощание я посмотрела в ее глаза. Там был восторг женской мести.

– Твоя подруга сказала, что ты все можешь, – один из них подошел сзади и обнял меня за плечи. – Иди, помойся, а мы тебе винишка нальем.

– Да я ее и так, грязную, чпокну, – хохмил второй.

Третий забрал у меня сумку и телефон. Четвертый начал раздеваться прямо при всех на кухне. Они постоянно ржали.

Я вырвалась и закрылась на балконе. Они разбили стекло. Один из них схватил меня за волосы и выволок через оконную раму. Они притащили меня в спальню и бросили на кровать.

– Это вписка детка, – один из них потел и постоянно шептал это мне на ухо, – вписка, вписка, детка.

Его пот постоянно капал мне на лицо. Одна капля скатилась к уголку губ. Странно, что она такая сладкая.

Потом я сидела в такси и плакала, звонила маме: она долго не брала трубку. Я уверена, мама просто не хочет меня слышать. Но после десятого гудка что-то щелкнуло:

– Ты где? У тебя что-то случилось?

– Мамочка, я так тебя люблю, – прошептала я.

– Мне приснились твои похороны, – ответила она и рассмеялась в ответ, – там, во сне, когда привезли твой гроб, я попросила не открывать крышку. Не было желания смотреть на тебя. Почему-то во сне мне казалось, что дочь лежит с широко раскрытыми глазами и нагло смотрит вверх. Вызывающе нагло просверливая крышку своими красивыми, сухими от смерти глазами. Мне казалось это мерзким. Но открыть уговорили – и я, выпив немного водки, решилась подойти. Ты лежала как куколка в этом деревянном ящике, обитом красным бархатом и «украшенным» белой уродливой тесьмой. Твои длинные волосы аккуратно убрали под белую косынку. Глаза закрыты. Руки мирно лежат на груди. Казалось, ты просто уснула. Я подошла к изголовью и большими пальцами задрала закрытые веки вверх. Наклонившись к твоему лицу, я всмотрелась в туманные зрачки. «Посмотри на меня доченька», – прошептала я и насильно открыла твой рот. Набрав побольше слюны, я плюнула в пространство между разомкнутыми зубами и устало рассмеялась. Глаза у меня загорелись ненавистью. Я отскочила от гроба и, схватив тяжелую крышку, бросила ее сверху, наспех прикрыв гроб. Выхватив у одного из нанятых рабочих ящик с инструментами, я схватила молоток и начала прибивать крышку к основанию. Длинные гвозди сухо входили в древесину… Бум, бум, бум. Все присутствующие смотрели на происходящее в оцепенении. Я била, точно попадая по шляпкам, не промахиваясь и не совершая ошибок. Бум, бум, бум… Молоток поднимался и опускался. Вдруг я начала громко петь. Колотила по гвоздям и громко выкрикивала слова знакомой с детства песни: «Самый сказочный и небывалый, – орала я сквозь град слез, – самый волшебный… цветок».

– Что ты несешь, мама? – мой голос стал холодным и бесчувственным. – Меня только что изнасиловали.

– Мы прокляты с тобой, девочка моя, – Надежда истерически расхохоталась и добавила: – Моя молодость тому подтверждение. Я ничем не лучше тебя. Сильно не отличаюсь. Взять, к примеру, твоего папашу… Никогда не забуду тот вечер. Все как будто было предопределено. Запрограммировано. Петр только пришел из армии. Заскочил за какими-то делами. Встал на пороге. Вылупился на меня. Мать ушла в ночное. А он вернулся, якобы что-то забыл. До сих пор не могу понять, зачем я его впустила? Молодая была. Дурочка несмышленая. Потом это вино в голову дало. Диванчик в прихожей. Монотонное поскрипывание. Я же губу закусила и пошевелиться боялась. А он, как увидел, что я девочкой была, немного расстроился. «Лучше б это был не я», – бросил через плечо и ушел, накинув бушлат на плечи.

Мать узнала, заставила жениться. А зачем? Вся наша с ним жизнь была вот такой же. Как на том самом диванчике в прихожей. Я с закусившимися удилами – и он, сам себе приятный. Потом тупой дежурный вопрос: «Ну как тебе?» Вот бы бог такое спросил хоть у одного человека на земле: «Ну как тебе?» – «Хорошо, милый, ты великолепен», – врала я и отворачивалась к стене. Так, наверное, у всех, считала я. Чем я-то лучше или хуже? Он копеечку в дом несет. Дочь любит. Наверное, любит. Зовут как отца… может. это судьба! Дура малолетняя. А после того, как тебя родила, отношения только ухудшились. Я вся разорвалась, плод крепенький был, больше четырех килограмм. А муж на третий уж день мне в затылок задышал, идиот! Я тогда впервые отпрянула, сделав вид, будто к ребенку надо скорей. Встала и ушла в детскую. Наутро приперлась его мама и, густо намазывая масло на белый хлеб, нравоучительно выговаривала моей матери на кухне:

– Петеньке уже надо, а ваша от него шарахается!

– Так вся заштопанная, – причитала мать, – пусть хоть заживет немного.

– Ничего, не убудет, – спорила свекровь, – а если дырочку ушили, так ему и слаще будет. Петеньке моему.

Сука старая. В тот же вечер он получил, что хотел. Позже меня забавляла его реакция. Молча стягивал трусики и небрежно бросал их у кровати. Сначала я всегда закрывала глаза и стонала, притворяясь, будто мне очень приятно. А потом стало любопытно посмотреть в его глаза. И я посмотрела. Он отвернул голову влево и больше никогда не смотрел мне в лицо. Никогда. Однажды сквозь его стоны и прерывистое дыхание я услышала тоненький скрип. Повернув голову к двери, я увидела тебя.

– Подожди, ребенок смотрит, – прошептала я и попыталась вылезти из-под него.

– Пускай смотрит, – он вдавил меня в подушку и начал двигаться еще интенсивнее, – в жизни пригодится. Может, не будет таким же бревном, как мамаша.

– Зачем ты все это мне рассказываешь? – сквозь злые слезы зашипела я.

– Я такая же тварь, как и ты, – ответила мать, – тварь, тварь, тварь, тварь!

Я отключилась, вытерла слезы, зашла на свою страницу и написала в истории следующее:

«Я ненавижу людей, не верю обещаниям, мечтаю стать нужной и даже незаменимой. Из меня вполне бы вышел сносный диктатор. Будь у меня небольшое государство и усы. Я бы жила, вдыхая аромат осени и мужчин, которые нас не любят. Мужчин, которые потеют во время секса, я бы расстреливала. Мужчин, которые трахают девочек на вписках, я бы кастрировала. Вот такой распорядок дня королевы-диктатора. А вечером… вечером я бы умирала для этого безумного мира. Потому что этот мир – самое дурацкое, что можно было придумать, изготовить и запатентовать за шесть дней. Я не хочу верить, я не хочу надеяться, я не хочу любить. Я просто хочу быть счастливой. Оставьте меня в покое. Это моя новая религия, адептов попрошу не беспокоить. Я хочу перестать думать. Я хочу перестать верить. Я хочу перестать лгать. Лгать прежде всего само́й себе, что мне уютно, что мне хорошо, что я живая. Мне плохо!»