Текст книги "Минотавр"

Ариадна

– Манюнь, проходи в гостиную, надевай тапочки. Или одевай. Не так важно, короче, – Лера смущенно покраснела, оценивая вызывающее платье подруги с оголенными плечами и спиной. Оно обволакивало стройную фигуру и почти стонало о чем-то тайном. Распущенные волосы, идеально подкрашенные глаза… Как всегда, она кричаще-восхитительна. От таких мужчины нередко прячут глаза в пол, боясь обжечь роговицу.

– Как думаешь, детка, я не слишком?.. – Мария Нагибина приблизилась к большому зеркалу в прихожей и слегка тряхнула головой.

– Ты восхитительна, бейба, – улыбнулась Валерия и прошла в комнату.

За большим круглым столом сидели женщина и мужчина лет сорока. Лера галантно представила подругу, а затем Анну Игоревну и Сергея Владимировича – маму и ее избранника, налила всем чаю и устроилась рядом с красавицей.

– Скажите, а как вы проводите свободное от учебы время? – спросил отчим.

– Хожу в рестораны, – деловито ответила Маша и лукаво улыбнулась.

– В семнадцать лет – и по ресторанам? – в голосе Анны Игоревны проскользнули страх и недоверие.

– Да, с богатыми армянами, – серьезно сказала Маша, широко улыбнувшись.

На следующий день они созвонились.

– Мать не пустила на ногти, сука. Буду по универу ходить с огрызками… Она так, типа, меня наказала! Отчим вообще прочел лекцию. Там и о том, что с такими, как ты, нельзя дружить… И что теперь всю квартиру нужно хлоркой два раза отмывать: после того, как ты к чему-то прикасалась… И что я стану такой же шалавой, если не перестану с тобой общаться… Почему они так злы к тебе, Нюрочка?

– Не бери в ядро, бери в цитоплазму, шире будешь, – пошленько усмехнулась Маша.

– Тебя плохо слышно, ты начала пропадать!

– Я включу громкую связь, Лерочка, – ответил голос в смартфоне, – буду краситься и с тобой общаться, хорошо, дорогая?

– Да, милая, как удобней.

– Я выспалась, как младенец, приняла душ, почистила перышки и теперь собираюсь на концерт. Завидуй мне молча!

– А я дома сижу. Я наказана за твой приход. Отчим сказал, что я шлюху в дом привела. Идиот начитанный! Ты знаешь, он каждый вечер пялится в какую-нибудь книгу. Придурок. Говорит мне на днях: «Любовь, Валерия, должна рождаться в сердце и вибрировать на уровне души». Ну не урод?

– Я красивая, успешная, поэтому он меня ненавидит. Скажем так, от слова вообще. Просто он не мужчина. Не понимаю, что твоя мама в нем нашла? Толстый нищий пингвин. Ну, знает он столицу Австралии, и что с того? Умным нужно быть по-житейски, а не в голове. Вот я умная, – сказала Маша.

– А с кем идешь на концерт?

– Да познакомилась сегодня с одним… Кажется, Александр, хотя я не запомнила его имени. Решила называть Сашей, мне так удобней. С виду ничего. Романтичный мальчик. Вроде не бедный. Намного старше меня, в папашки годится. Но это же не главное! Он из Москвы по каким-то делам здесь. Посмотрим.

– Слушай, бейба, я все хотела спросить… Помнишь Андрея? Ну, того парня… в прошлом году ты к нему переезжать собиралась. Вы гуляли с ним, за руки держались… Теперь какой-то романтичный Саша… Мне кажется, такие знакомства – это твои попытки выскочить замуж и свалить от матери. Или нет?

– Это попытки обустроить мое спокойное пространство. Личное. А кто будет тому способствовать, Саша, Леша или Вазген Арутюнович, значения не имеет, – нравоучительно ответила Маша. – Мужики созданы для того, чтобы платить. Вот пусть и платят.

– А мой отчим говорит, что за все придется заплатить и что бесплатный сыр…

– Пошел он козе в трещину, так ему и передай. Именно в такой лексике.

– Но ведь ты как-то планируешь свою жизнь? Или я о слишком глобальном сейчас интересуюсь? – Лера спрашивала с интересом, ожидая ответа подруги, которой ужасно завидовала.

– Я не верю в бога, я верю в свою внешность и женскую изворотливость, – уточнила Маша, – живу этим самым мгновением и стараюсь не помнить зла. Не позволяю обидеть себя и всегда держу голову высоко. Я знаю себе цену. Я живу здесь и сейчас. Чего и тебе желаю, девочка моя. Пока-пока!

Она отключилась и, поправив макияж, направилась в кухню. В этот момент на смартфон пришло сообщение: «Ваш друг в ВК опубликовал свою историю». Она дважды щелкнула пальцем и бегло прочла:

«Вчера пригласила в гости Машу. Я ею восхищаюсь, она мой кумир. Мы учимся вместе на одном курсе. Предки заочно запретили нам дружить. Мои родители: мама и этот утырок, отчим. И как она умудрилась родить ему ребенка? Я зову его „этот мальчик“. Я говорю ему на ухо: когда ты вырастешь, забудь, пожалуйста, как меня зовут. Потому что я в отношении тебя это уже давно сделала. Может, я псевдоинтеллектуалка? Тетя Оксана говорит, что в моем возрасте она носила растянутую одежду, не мыла голову и слушала Pink Floyd. Она утверждает, что была неформалкой. По мне, так она просто тупая свинья. Я жирная, это факт. Не то, что Маша. Она богиня. Она может сказать своей матери: не лезь в мою жизнь, сука! А я нет».

Маша улыбнулась и поставила «лайк».

– Неужели сложно налить себе суп и подогреть? Нормально поесть, а не хватать кусками? – произнесла укоризненно Надежда Петровна.

– Ты самый кислотный человек в моем окружении, – выкрикнула Маша в ответ.

– Пока тебе нет восемнадцати лет, я в ответе за твою прелестную шкурку, – Надежда Петровна тщательно терла кастрюлю и старалась на дочь не смотреть. Не хотела провоцировать очередной скандал. Она видела эти «выступления» не раз и не два. Она прекрасно знала, что Маша сейчас стоит, опершись на косяк двери у холодильника, и нагло-вызывающе-высокомерно смотрит на нее. Сейчас она не поскупится на эпитеты. Будет провоцировать, дергать, больно кусать. И если она не станет ей отвечать, очередной перепалки можно будет избежать. Но нужно постараться. Очень постараться.

– Знаешь, почему отец ушел от тебя к Лене? – тон Маша выбрала подходящий: начала почти шепотом, потихоньку повышая голос, придавая каждому слову вес и значимость постепенно.

– Не знала, расскажи мне, доченька, пожалуйста, – голос матери слегка задрожал: она старалась, очень старалась держаться, но эта малолетка знает, куда бить. Научилась делать людям больно. Тварь.

– Мужик, приходя с работы уставшим, хочет видеть дома желанную женщину. Объект своего поклонения. А не замызганную швабру с тряпкой у плиты. Ты вообще видела, как они из подъезда выходят? Лена идет, как ледокол «Ленин», а за ней следом папочка бежит и сумочку ее прелестную в зубках несет. Как дворняжка, только хвостом не виляет. А ты? Помню, ты как-то устроила стирку и не смогла отжать огромную простынь. Сидишь в ванной и плачешь, как Аленушка на картине Васнецова! А он вошел и сквозь зубы тебе бросил, мол, ничего: побольше поплачешь – поменьше поссышь. Даже помогать не стал. Даже не спросил, почему тебе плохо. Посмотри на свою кожу, ты же выглядишь на шестьдесят. Кто тебя захочет? С отцом надо было трахаться, а не уходить в зал и смотреть всю ночь телевизор. Ты думаешь, я маленькая была и не помню? Мужикам нужно это, а не делать мозги, мамочка.

– Ну ты-то в свои семнадцать уже знаешь, как и с кем нужно, да, доченька? – глаза Надежды Петровны пылали ненавистью. – Расскажи-ка, пожалуйста, во сколько ты сегодня ночью приперлась? В пять утра, кажется… Не иначе алгебру у подружки делала? Промежность от алгебры не болит?

– Нет, – Маша нагло расхохоталась в лицо матери, – слава богу, что у меня есть вагина. И внешность. Мужики толпами вьются вокруг. Я их меняю, как перчатки. И пользуюсь ими, как хочу.

– Ты разговариваешь зашоренными штампами из тупых соцсетей. Мне жаль тебя. У тебя нет будущего.

– А мне жаль тебя, – выкрикнула дочь, – хотя нет… мне тебя не жаль. Потому что ты неудачница. Ты, увы, замызганная лохушка.

– Дура. Как ты можешь спать с чужими мужчинами? Совершенно незнакомыми. Они дотрагиваются до твоей кожи. Пахнут… Как? Это же мерзко.

– Ну, смотри, – тон дочери стал деловым и нравоучительным, – если брать весь день, проведенный с тем или иным парнем в разрезе, то это занимает всего несколько процентов от общего объема времени. Ну, предположим, мы встречаемся в обед. Гуляем по набережной. Потом он ведет меня в кино или покататься на пароходике. Ближе к вечеру – рестик. Потом опять короткая романтическая прогулка с всякими моими хотелками и желалками. И только затем гостиничный номер. Как правило все проходит быстро.

Надежда Петровна отошла к окну, скрестила руки и тихо заплакала:

– А я помню, какая неповторимая детская непосредственность лучилась в твоих огромных глазах… Это было последнее семейное лето, мы все тогда отправились в Турцию! Ты сидела в оранжевом тазу с морской водой и возила по водной глади желтого резинового цыпленка… Папа называл тебя принцессой. Ха, «принцессой»! Что с тобой стало? В кого ты превратилась? Да ты просто дрянь! И как только земля носит…

– Короче, я спать, вечером идем с Сашей на концерт какой-то модной рэп-группы. Ходить на цыпочках, а лучше вообще свали из хаты, дай ребенку отдохнуть.

– Кто такой Саша?

– Да не все ли равно! Он ниже ростом, чем я люблю, и уж очень просто выглядит. На вид – бараний вес: килограммов шестьдесят или чуть больше. Смотрит на меня и слюни пускает. Сашенька-дурашенька.

– Он тебя любит?

– Да не все ли равно!

Рабочие записи преподобного Минотавра Самуэля

Итак, продолжим.

Далее, я предполагаю, следует поведать вот о чем: главным атрибутом на церемонии является священная игла. Я не знаю, как игла работала в стародавние времена. Я знаю, как она работает сейчас. Ее главная задача – проникнуть в определенную точку в теле человека и запустить некий механизм действия. Неминуемый процесс. Пробудить в сознании индивида его собственный страх; абсолютный ужас. Возможно, когда-то люди, наблюдавшие за претендентами, идущими в лабиринт собственного ума, могли увидеть корчившегося, катающегося по полу человека. Или он мог неподвижно сидеть в какой-нибудь задумчивой позе. Или… что, собственно, не важно. К примеру, в описанном в начале 1919 года случае говорится о человеке, который в начале второго этапа просто уснул. А когда встал, прошел на кухню и, взяв молоток для отбивки мяса, размозжил себе голову. Что при этом происходило у него в этой самой голове, было известно одному создателю. Но я великий магистр, и мне подвластны все процессы и тайны данного жертвоприношения. Я чувствовал и наблюдал их все. Я лично видел каждого претендента и его «комнату в лабиринте собственного ума». И поэтому могу дать разъяснение детально. Сейчас я попытаюсь объяснить, как это работает: представьте себе что-то, чего вы более всего боитесь. Добавьте все ваши навязчивые идеи и панические атаки. Умножьте на стрессы из вашего детства и триггеры, приобретенные в пору полового созревания. Игла, механически воздействуя на определенную точку в спинном мозге, активизирует все эти процессы. Мозг, как бы избирая все самое главное в этом направлении, формирует при этом ваш архетип страха. Мы называем это проще: «ваша комната». У каждого претендента она, безусловно, своя – и, конечно же, неповторима. В момент воздействия разум человека группируется и склеивает в одну мозаику все, что считает нужным. То, что мы наблюдаем в итоге, и будет является личной встречей каждого из претендентов со своим абсолютным ужасом. Со своим Минотавром. Вы спросите, почему этот вид страха я называю Минотавром? В свое время вы все узнаете…

Мне, в сущности, плевать, понимаете ли вы механизм образования «вашей комнаты», или нет. Главное, я попрошу запомнить следующее: путешествуя в лабиринт своего ума, вы, скорее всего, будете кем-то другим. Там случаются интереснейшие казусы. Женщины становятся мужчинами, взрослые – детьми. У некоторых, как у одной нашей героини, о которой я расскажу чуть позже, было раздвоение личности. И так далее. Страх, который руководит построением сценария для вас, иногда беспощадно выделывает лихие коленца. Сейчас я предоставлю вам ярчайший пример подобного преобразования. В той игре, что идет в данное время, подобрался довольно-таки интересный контингент. Четырнадцать претендентов, один лучше и интересней другого. Предполагаю, что этот сезон будет незабываем. А пока, для примера, я погружу вас в тонкости жертвоприношения. Но перейдем к конкретике!

Пара номер один.

Ариадна в этой паре, – Маргарита Полуэктова. Врач ультразвуковой диагностики в женской консультации. Двадцать девять лет. Врала своим пациенткам, что плод при исследовании не двигается. Сердцебиения нет. Признаки жизни отсутствуют. Уговаривала женщин на аборт по медицинским показаниям. По предварительным данным, убила около девятнадцати не родившихся младенцев, прекратив совершенно нормально протекающую беременность. Имя для игры – Ираида. Основной зафиксированный страх, – антиутопия. Еще в детстве она читала Оруэлла с Замятиным и тряслась под одеялом от накатывающего на нее ужаса. Самым страшным для нее было стать персонажем данного произведения. Плюс, она фанатеет от литературы: всегда много читала. В детстве пробовала перо; стихи и короткие рассказы. Даже мечтала поступать в Литературный, но скоропостижная смерть матери изменила ее взгляды. Мама умерла от страшнейшего кровотечения во время родов ее сестры. В медицинский она шла ради спасения всех женщин. А вышло наоборот.

Тесей в этой паре, – Сенник Минасьян. Тридцать девять лет. Тренер женской сборной по спортивной гимнастике. Педофил. Имя для игры – Барабас. Основной зафиксированный страх – змеи и скорпионы. Склонял юных спортсменок к сожительству. Запугивал, шантажировал, насиловал. Победителем первого этапа в этой паре стала Ариадна. Ираида подкараулила его во время принятия душа в спортивной школе. Итог – ножевое ранение в область печени. Смерть от потери крови.

Игла, анализируя ее подсознание, сформировала определенный вид страха для второго этапа игры, который мы назвали «Литературный заключенный». Когда Маргарита-Ираида погрузилась в состояние встречи со своим Минотавром, она поменяла пол и род занятий. В своем скармливании великому она увидела следующее:

«…в честь дня окончания великой смуты в лагере объявили выходной. По указанию протоирея (а сам он в лагере появлялся редко) шваль должна была сидеть по своим клоповникам и изучать свежую прессу.

N вошел (как вы понимаете, это и есть наша полуфиналистка) и, убедившись, что воды в алюминиевом баке нет, приблизился к своему топчану. Его «коллеги» увлеченно что-то обсуждали, собравшись в кучку. Барак, где последние четыре года обитал N, был не большим, всего на двести мест. После очередной зачистки в нем осталось трое заключенных. Он стал четвертым. Остальных в январе выгнали на улицу в исподнем. Босые, сонные литераторы вышли на холод и замерзли. Вертухаи стояли в ватниках и дубленках, переминаясь в унтах с ноги на ногу. Заключенные падали один за другим, как кегли. Так «культурная» власть экономила патроны.

На стене колыхалась свежая стенгазета. Он подошел и начал читать:

«Министерство политического здравоохранения. Литературное отделение.

Открытие, сделанное на основании трудов профессора М. показало, что могилы поэтов Серебряного века обязательно следует раскапывать. Следует раскапывать и могилы более поздних литераторов прошлого. Все это вполне полезно исследовать. Ни в коем случае нельзя считать это кощунством. При извлечении останков, по мнению профессора, следует удалить у умершего голову и попытаться аккуратно доставить ее в лабораторию Литературного института. Далее нужно произвести трепанацию черепа в районе гипофиза, где, по мнению автора гениального метода, и можно найти следы оставшихся «пленочек». А проще сказать, запись тех мыслей, слов или убеждений, появившихся в голове человека в последнюю минуту его земной жизни. По мнению ученого, именно этот участок тела отвечает за выработку некоего вещества, способствующего запоминанию. Его обнаружили в головном мозге во время фаз быстрого сна человека. В свое время его даже именовали частицей бога. Вот эту частицу бога в виде слайдов и исследовал ученый.

Сначала опыты проводили на простых людях, но опыты эти не дали значимого результата. Из ста удаленных голов лаборатория извлекла несколько молитв и дюжину матов. Но! Ошеломительное открытие ждало нас при исследовании пленочек из головы поэта Есенина. Раскрутив запись его содержимого, мы прочли следующее:

 
Не кутайте зеркал полотнами из ситца,
Не плачьте, не ропщите обо мне.
Не нужно убиваться и молиться,
Я с богом все решу наедине…
 

После этого, правда, произошел казус. При раскопках могилы Гоголя головы обнаружено не было, а потом из захоронения пропало его правое бедро. По слухам, впоследствии его распилили и как оберег продали на одном из столичных рынков. Бедро Гоголя, как показало дополнительное следствие, помогает от сглаза, порчи и ночного литературного шмона. Говорят, на черном рынке пользуется большой популярностью.

Открытие повлекло за собой нечто более значимое: мы поняли это, когда начали читать пленочки из головы Достоевского и Толстого. Вот где ужас! За последнюю секунду жизни писатель Толстой надумал на четыре тетрадные страницы. В тексте много воды, но суть я определю в следующем тезисе…».

Дальше читать стало скучно. Он прошел к топчану и растянулся, не сняв обувь. Редко выдавались подобные деньки! А тут еще и национальный праздник. День филолога. Большое дело. Теперь и воды свежей принесут – и, может, даже капусты квашеной. Правда, тухлой или перемороженной. И еще сельди. Она в руках будет разваливаться от соли и старости. А мы будем ее жрать и улыбаться.

Люди в бараке о чем-то азартно спорили.

– Об чем базар? – вмешался в разговор маленький старичок, чью грудь и спину украшали татуировки. На плечах красовались раскрытые книги, а надпись на пояснице гласила: НЕ ЗАБУДУ МАНДЕЛЬШТАМА

На груди в профиль – Гумилев, Пастернак и Блок. На спине в одном кресле сидели Пушкин и Гоголь.

Все замолчали. Законника побаивались. Говорили, у него есть связи. Проверять это, впрочем, никто не хотел.

– Что замолчал?

– Прости В, – строго сказал N, – прости, если ребята потревожили твой отдых, но ты же не литературный. Ты блатной. Зачем ты в нашем бараке, В?

– Хочешь сказать, что я к куму бегаю или еще хуже… к преподобным?

– Не утрируй, блатной, – выкрикнул с своего места U, – все знают, что ты не ишачишь на власти.

U попал в лагерь сравнительно недавно. Если ты «литературный», значит, должен умирать вместе с такими же. U взяли за Ахматову. Взяли прямо на улице. Подкатил «веселый патруль». Улыбающийся майор попросил прочесть стихи. U начал смутно копаться в подсознании – и вот единственное, что смог выудить:

 
Уважаемые товарищи потомки!
Роясь в сегодняшнем окаменевшем дерьме,
наших дней изучая потемки,
вы, возможно, спросите и обо мне…
 

– Не… а, – сладострастно вывел майор. Глухой удар прикладом в лоб и коронная фраза, произносимая на Аннушкиных неделях.

– Это, сука, не Ахматова.

– Ты зачем им Маяковского начал читать? – N первым пошел на контакт с молодым зеком.

– Люблю Маяковского, – сквозь разбитые губы шептал тогда U, да и сам понимаешь, там нужно было что-то читать. Если бы ничего не сказал, могли бы и на месте пристрелить, как антикультурный элемент. А так…

– А так что? Легче?

– Так я, братишка, жив пока.

– А ты загремел за что? – вдруг вмешался в беседу законник, обращаясь к сидящему в углу долговязому мужчине с треснутым пенсне.

– Я книги менял на спирт, – уныло прошептал Q.

– Вот ты конченый, – констатировал В.

– Меня соседи сдали. Они «Огонек» выписывали, а я нет. У меня же от деда библиотека огромная осталась. И это позволяло мне многое. Вы же знаете, что к тем, у кого библиотеки, не приходили! А они, твари, за этот «Огонек» зацепились. Ну и пацаненок их начал с дружками следить за мной. А я Грибоедова и Тургенева на литр спирта выменял, в переулке на Старом Арбате. Ну вы же должны знать это место! Там еще…

– Да знаем, очень некультурное по нынешним меркам место. В незапамятные времена художники и литераторы там собирались. Бомонд. Теперь помойка городская, отхожее местечко. И веселые патрули там постоянно. Идиотом нужно быть, чтоб туда сунуться.

– А вы по какой статье? Нет, не вообще. А именно по последней ходке?

– Я за стихи собственного сочинения, – совершенно спокойно ответил законник.

– Это круто, – добавил N, – в наше время – это самая тяжелая статья. Не прочтете?

– Вот… последнее, – В подскочил с нар и встал в позу.

 
Макароны я поем с котлетой.
С мясом, извиняйте за банальность.
И в широких стенах туалета
Я к культуре проявлю лояльность.
 

Все зааплодировали

– Да, – замотал седой головой Q, – это уже на двадцатку тянет в наше время.

– Сразу вспоминается то стихотворение, с которого все и началось, – тихо сказал U. – Оно как будто про нас всех и написано.

– Кто его сейчас помнит, – брезгливо парировал В, уходя в свой полумрак за занавеской.

– Я хорошо помню, – ответил N.

Все пристально посмотрели на него. N прикрыл глаза. Наступила мертвая тишина.

 
Не читайте романы и повести.
Не смакуйте во рту стихов.
Ненароком проснется совесть
У каких-нибудь дураков.
 
 
Из писательской черной свиты
Нимб над светлою головой.
С Хрестоматией замполиты
За тобою придут и за мной.
 
 
По ночам воронки и шмоны.
Прозаичный арест и срок.
На знаменах и на иконах —
Пастернак, Гумилев и Блок.
 
 
Их погоны в лазурном цвете.
В их вопросах изящный флирт.
На меня донесли соседи,
Как я книги менял на спирт.
 
 
И при обыске, до рассвета
Я свои показания дал.
Ни Есенина я, ни Фета,
Даже Бродского не читал.
 
 
От полемики этой жарко…
Он так «нежно» ведет допрос!
Признаюсь, что пустил Ремарка
На бумагу для папирос.
 
 
И теперь я сижу у храма
На задворках своей страны.
За незнание Мандельштама
Мне дадут двадцать лет тюрьмы.
 
 
Сапогами вобьет культуру,
Мой филолог-протоирей.
И меня, как макулатуру,
По этапу литлагерей.
 
 
Он культурная, милая сволочь.
И таким же я должен стать.
Если он не забьет меня в полночь,
Насмерть книгою Горького «Мать».
 

– Хорошее, – с завистью пробубнил из своего укрытия поэт-законник В, – мне такое не написать.

– За такое сразу кедрач лобзиками валить, – рассмеялся U, – если не пулю в лоб! Хотя, не… Скорее, на сквозняк. Пули дорогие.

– А мы поживем еще, – N открыл глаза и попытался улыбнуться.

– Но ты же понимаешь: все, что ты сейчас выложил, это просто иллюзия, – сказал U. – Ни я, и уж тем более ты… Никто из нас не выйдет отсюда живым. Мы здесь сдохнем. Слышишь меня, поэт? А еще обещают кинуть на район литлагерей химическую бомбу, знаешь про такое? Не хотят с нами возиться. Ап – и все, в дамках!

– Да, – тихо прошептал N и вдруг спросил: – Какое у тебя последнее воспоминание о воле? Чем ты занимался там… на свободе?

– Знаете, как пахнет в заброшенных ветках метро? Там в лицо дует радиоактивный ветер, поэтому под кислородным респиратором слюна становится густой и кислой. А ведь там наверняка чем-то пахнет, – ответил Q и громко откашлялся. – Как-то на зачистке я встретил высокого худого мужчину в старомодном раритетном сюртуке и высокой шляпе. Говорят, так ходили в тех районах еще до культурной революции. Он тянул за собой небольшую тележку с железными обручами, на которой громоздился старинный патефон. Это местный наркодилер Гофман. Он где-то достает старомодные вещества, а потом выменивает их на пластинки и чистую воду. Воду, кстати, он меняет только на приличную еду. Косит под придурка, поэтому патруль его не шмонает. Его контингент – малолетки, бездомные поэты, художники богемного подземелья. Задерживать его нет никакого смысла. Идем дальше: мой напарник стреляет в выползшего из помойной кучи тощего пса. Промахивается. Тот подбегает к моим ногам и жалобно смотрит в глаза. Его безволосая шкура покрыта свежими радиоактивными язвами. Он высок, его голова массивна, а грудь довольна широка… Из пасти исходит фиолетовое свечение и что-то капает.

«Он недавно кого-то жрал», – предостерегает напарник, на сей раз попадая несчастному аккурат между глаз.

Я отворачиваюсь от брызг крови, перемешанных с мозгами. К горлу подступает гадливая сладость, она же тошнота. Какое же я все-таки дерьмо!

– На будущее: попадай с первого раза, – злюсь я, вытирая ошметки с защитного стекла на шлеме.

– Мир без души насквозь пропах смертью, в этой клоаке каждый хочет жить, – грустно констатировал законник. – И я не исключение. Хотя иногда я с ужасом задумываюсь о том, что происходит: со мной, с миром, со всеми нами. Как мы дожили до этого? Как эта, загаженная кислотой, радиацией и литературой земля, еще носит нас? В какой-то миг мы просто упустили что-то важное, нужное… Перестали любить, понимать, слышать… Попросту превратились в дерьмо! Но все же это дерьмо упорото хочет жить. Несмотря ни на что. А зачем? – он покачал ногами и начал речитативом читать:

 
Боронил и странствовал, ды-ро-чки да ду-ро-чки…
Хоронил и пьянствовал, да ли-те-ра-ту-ро-чка…
 

В это время в барак вошел вертухай, неторопливо покрутился на месте, щурясь в непривычных для глаз сумерках, и лениво процедил сквозь зубы:

– N, тебя вызывают к протоирею на шестой этаж. Воспользуешься в административном здании служебным лифтом. Тебе разрешено. Понял меня?

– Любезнейший, – обратился к нему законник, – не подскажете, почему на улице так тихо? Нет музыки? В День филолога по утрам из ретранслятора орет музыка.

– N, к следователю, – буркнул вертухай и, с трудом подбирая слова, добавил: – А праздник отменили… там… впрочем, вам уже должно быть все равно.

– Понял, – устало ответил заключенный и, поднявшись с нар, заложил руки за спину и вышел из барака.

В воздухе чувствовался явный привкус металла и гари. Что-то произошло. Что-то очень-очень нехорошее.

– Что-то случилось? – неловко спросил у вертухая заключенный.

– Все, что нужно, уже давно случилось, – отбрехался тот и лениво ткнул его автоматным дулом между лопаток.

Он поднялся на шестой этаж и вышел из лифта в холл, где располагались аптека и кабинет протоиерея. Стены казались какими-то странными: местами просто обшарпанные, местами – выщербленные; кое-где виднелись отверстия от пуль. На одной из них масляной краской кто-то написал: «Мир без души насквозь пропах смертью, в этой клоаке каждый хочет жить» … дежавю! Окно аптеки было заколочено досками крест-накрест. Свет в этой части холла постоянно моргал. Вместо двери кабинета литературного следователя, напротив аптеки, зияла огромная дыра. Заключенный осторожно подошел к ней и выглянул наружу. По всему периметру здания администрации литлага стояли патрули в белых костюмах химзащиты и противогазах. Не было там ни деревьев, ни травы, ни земли, ни неба. Серость опустошенной, мертвой холодной пустыни смотрела на N мертвыми глазницами. Он обернулся от шороха сзади. В углу, у лифта, стояла девочка с льняными волосами и шевелила окровавленными губами. Из глаз ее текли слезы. В трясущейся руке она держала голубой воздушный шарик. «Дочь протоиерея» – подумал N, вдохнув отравленный воздух, закрыл глаза и закричал что есть силы. Надвигающаяся немая химическая ночь проглотила его крик, а следом и его самого».

Как следует из данного примера, абсолютный ужас поглотил нашу претендентку! Встреча со своим Минотавром оказалась фатальной. Игла и собственный мозг создали для нее мир абсолютного антиутопического абсурда с литературными элементами: она потеряла рассудок, когда вернулась назад. При погружении в «свою комнату» были учтены все нюансы и детали, а ее абсолютный страх сделал свое дело. Как результат, она свела счеты с жизнью, выпрыгнув из собственного окна: шестнадцатый этаж – смертельный номер… Великое божество насытилось ее вибрациями и выплюнуло обратно. Так Ариадна первой пары выбыла из игры.