Текст книги "Переход"

Переход
Алексей Еремин

Моей маме

«И этого уже не исправишь, – горько сказал Платонов. – Это уже навсегда. У всех у нас одно и то же. И все мы пускай без вины, а всё-таки, знаете, виноваты перед своими родителями.

И он стал развивать тему вечной сыновьей вины перед матерью. Он говорил уже не о том, что произошло у меня, не о том, что моя мать умерла и что я в своё время не мог ей помочь. А о том, что матери умирают, прощая своих сыновей, а на сыновьях остаётся сыновняя вина перед матерями. Это, была, видимо, издавна томившая его мысль о сыновьей вине и сыновьем долге».

Эм. Миндлин «Андрей Платонов»

«Теснота взрослого существования подавляет юношескую душу. Но искусство и большие чувства способны сохранить её».

Из разговоров

© Алексей Еремин, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пролог

Август только начинался, листья ещё не опадали, было сухо и жарко. Пыль на грунтовой дороге лежала толстым мягким слоем, словно серая мука, в которую размололи вязкое дорожное тесто после окончания дождей на прошлой неделе.

Под пиджаком ёрзали потные плечи, пригретые солнцем. Блестящие чёрные ботинки, глубоко утопая в пыли, покрылись серой пудрой. Я представил, как смешно выгляжу с чужой стороны, но снял обувь, носки, сбил складками чёрные брюки, ремнями стянувшие ноги над коленами, опустил узел галстука, повисшего алым распятием, взял в руки по чёрной лодочке, что повесили над землёй острые носы, со сложенными внутри мятыми пиратскими парусами, и пошёл по дороге, ощущая ступнями не горячую, как песок на юге, а тёплую, чуть теплее кожи, пыль. Я брёл, не стесняясь людей, что поворачивали ко мне головы, медленно проезжая в легковой машине, низко осевшей оранжевым кузовом над блестящим задним колесом, в дымящейся пыли. Когда остался один, сел на корточки, спрятал руки в пыль, чувствуя внешней кожей тепло пыли, а подушечками пальцев и ладонями прохладную землю дороги.

Из короткой травы, лежавшей переходом между обочиной и садоводством, мягкой как кудри ребёнка, взрослые стебельки кололи ступню, сохранившуюся детскую кожу в неглубокой ложбинке, между жёсткой пяткой и большими, отвердевшими пальцами ног.

Передо мной дощатый забор жёлтого цвета, отгородивший садоводство от травы. От дороги земля склоном спускалась к зелёной роще в низине; видны дачные наделы. От внешней ограды до асфальтовой дороги клавишами пианино участки. Дорога, видная в просветы между домами из белого и красного кирпича, разделяла садоводство пополам; за ней до деревьев сползали, как лыжи, длинные наделы.

Память собрала в мозаику пейзажа осколки воспоминаний; ручей из рощи наполнял небольшой круглый пруд, и истощённый струился узким мелким потоком, каким в сильный дождь течёт вода вдоль ступени тротуара. За рощей, за прудом огромное поле поднималось к горизонту, как контурной линией, очерченное тёмной полосой леса.

В пустоте между белым и красным кирпичными домами, в похоронных крестах рам, я видел участок у рощи. Землю огородили голубым забором с узким просветом в одну штакетину. Вдоль забора с соседями, скрытого от меня кирпичами красного фасада, блестел стеклянный парник, изнутри зелёный, с белыми глазами солнца. У дальней ограды вдоль березовой рощи стоял голубой сарай, распахнув дверь как полу пальто в тёмный проём, сбив на затылок кепку крыши. Рядом жёлтый сруб колодца под крышей на четырёх столбах, переломленной пополам, словно по листу жести снизу ударили мечом, словно соединили кончики пальцев рук, а ладони развели, словно карточный домик, или птица, опустившая крылья. Дальше вид загораживал белый дом.

Я потому лишь заметил картинку, что ворота на участок были распахнуты, на песчаной площадке застыла чёрная легковая машина, с открытой дверью водителя. Перед колодцем, на зелёном газоне стоял ребёнок в синей юбке и полосатой, красно-белой футболке. Слева, из-за дома в картину вбежала, босиком, тяжело и неуклюже, полная женщина, с румяными волосами, одетая в синие брюки и абрикосовую рубашку с длинным рукавом, чьи полы танцевали у пояса. Она обогнула машину, протянула какие-то бумаги внутрь, дверца захлопнулась. За моей спиной зашуршали шины, раздался смех. Я не оглянулся и смотрел, как женщина прижала к лицу ладонь, словно забыла. Чёрный, как катафалк, автомобиль выехал на дорогу, переваливаясь на песчаной площадке, повернул вправо, и понёсся, мелькая между белыми и красными домами.

Я представил, как забавно выгляжу, в пиджаке, в брюках, собранных пышной гармошкой над коленами, с ботиками на крючках пальцев, вспомнил смех за спиной, и побрёл дальше, думая, что кто-то опаздывает, улыбаясь представлению о своём виде.

Часть первая

Глава первая

В отдельной комнате, на широкой кровати, головой к окну спал Гриша Цветов. Накануне он попросил маму разбудить его в семь часов, но сейчас отвернулся от стены, повернулся на спину, и очнулся. Он любил в себе способность проснуться по заказу, в определённый час. Гриша лежал в полудрёме и думал, что если позволить закрыть глаза, то можно ещё поспать, но тогда разбудят насильно, и весь день будешь сонным, если проснуться сейчас, то встанешь бодрым. Но проснуться не было сил. Цветов резко сел на кровати. В голове зашумело, закачалось, словно заплескалось молоко в кастрюле. Гриша подставил упоры рук. Подумалось, если утром рано вставать, накануне не можешь заснуть, не смотреть фильм, не читать книгу. «Не даром бутерброд падает маслом вниз», – произнёс он вслух, сиплым спросонья голосом, отбросил с ног одеяло, – стал рассматривать свои худые волосатые ноги, чему-то удивлённо приподнял нижней губой верхнюю, и встал прямо в тапочки. Надевая синие домашние тренировочные и белую футболку, решил, что надо обязательно повторить английский, – «сегодня две пары». Просовывая ступню в носок, он про себя проговаривал: «Socks, футболка vest, нет vest это майка, а футболка будить фьютболька. Teeshirt!». Вложил руки в рукава байковой рубашки, в сине-чёрную клетку, и подумал «shirt». И уже пропел вслух: «Shirt, длинный звук, – shirt. Поставим кончик язычка на альвиолки и снова тянем – shirt. Здравствуй мама! Решил тебя не беспокоить и проснулся сам. Здравствуй, папа, исходя из того, что ты ещё в постели, ванную комнату займу я».

В ванной комнате он с полным ртом мятной пасты морщил лоб, раскрывал красные в белой пене губы и громко мычал «to brush the teeth». Цветов посмотрел в отражение (в овальном зеркале, в туманном нимбе лицо, узкое к подбородку, длинный прямой нос, с видными профилями хрящиков, волнистые светло-русые волосы до плеч, разделённые посредине головы белым пробором), сделал серьёзными серо-зелёные глаза и погрозил своему отражению зажатой в кулаке щёткой: «В слове teeth звук долгий, потому старайся, – teeth», – пена вывалилась изо рта в розовую раковину, мятный сугроб смыл поток прозрачной воды.

Он вошёл в кухню, закладывая за уши загнутые металлические дужки круглых очков, снял крышку с круглой сковороды, где шипел и пузырился его завтрак. Гриша переложил белое, с выпученным глазом и узором потёкшего желтка солнце яичницы в тарелку, и стал искать глазами по столу банку с растворимым кофе. Он улыбнулся её стальному дну, с видимым удовольствием раскрыл дверцу шкафа светлого дерева и достал новую. Вошли шаги мамы, он спросил, не оглядываясь, приготовить ли ей, но она отказалась.

– А где отец?

– Пошёл за газетами, ему что-то нужно в «Известиях».

Мама подошла к мойке, Гриша сел за стол в противоположный от неё угол, у подоконника. Ущипнув тарелку, он подвинул к себе одноглазое лицо, правой рукой на подоконнике нащупал радиоприёмник, оранжевый, формой с футбольный мяч, с воронкой белой решётки. Он покрутил на себя белое колёсико на макушке, раздался мужской голос: «До первого января 1995 года департамент столицы выявит потребность пищевых предприятий в мясниках и пекарях и направит нужное их количество…» – Гриша прокрутил колёсико приёмника назад.

– Гриша, – сказала мама, ворочая локтём с красным пятнышком, движениями по кругу вымывая щёткой жир с тарелки, – отчего Ваня к нам не заходит, вы что, поссорились?

Длинный нос укоротился и потолстел морщинами, приподнял очки, глаза сузились, брови прижались к векам, вилка и нож легли на стол, и Гриша медленно, в такт паузам наклоняясь к столу, начал высоко, постепенно опуская интонацию вниз, как в английском повествовательном предложении:

– Мы не поссорились, мы видимся каждый день в институте, к тому же вчера ты первая сняла трубку, когда звонил Иван.

– Ах, так это был Ваня, – не меняя тона и не оглядываясь, уже ёршиком болтая в чашке, сказала его мама, – а мне голос показался знакомым, но не узнала. А как же Саша. Вы давно с ним не виделись.

– Я звонил ему вчера.

– Так это ты с ним допоздна говорил, а я думала, с кем это ты так долго болтаешь.

– Да, я говорил с Сашей. Наш разговор коснулся разных тем. Обсуждались институты, наша общая в прошлом школа, писатели – Достоевский и Бунин.

– Даже Достоевский и Бунин, – мама заворачивала двумя руками краны и покачивала головой, словно говорила сыну: «Вы только подумайте!»

– Желаете ли вы знать, какие ещё темы были затронуты в нашей беседе?

– Нет, зачем же. Ешь, и не забудь вымыть за собой посуду. – Она вытерла руки о цветное полотенце, с виноградом и яблоками на блюде, отдельной грушей и глиняным кувшином. – Кстати, кто это вчера звонил, с таким немного грубым голосом?

– Жора.

– Я спрашиваю только для того, чтоб в следующий раз передать, кто звонил.

Цветов сложил посуду, слушая бодрый голос сестры и неслышные ответы мамы: – А папа уже уехал? А Гриша спит? Ра-аньше меня-я вста-ал? Намного? Ого, что с ним? – Цветов улыбнулся, рассеянно посмотрел на руки, что резко повернули два крана, – палка тёплой воды воткнулась в тарелку из-под яичницы, брызги перелетели через ограду раковины, струя разбивалась о жирную тарелку, салютовала во все стороны горячими каплями, и размытая, бесформенными ручьями стекала по металлическим стенкам мойки, затопляя дно. Чувствуя тыльной стороной ладони приятно горячую воду, он стал щёткой быстро чистить тарелку. Затем взял ёршик, из круглой деревянной ручки, с середины взорванный пучками розовой щетины, ловко вывернул внутренность чашки, сполоснул её снаружи, поставил вверх дном на красную решётку сушилки.

В большой комнате стрелки на часах, не доставали двух трёх минут до восьми. Гриша не спеша прошёл в свою комнату. Квартира была четырёхкомнатная; просторная гостиная, поменьше спальня родителей, две маленьких комнаты для Гриши и сестры Лены, что сейчас с мамой собиралась в школу.

В комнате Гриши, справа вдоль стены, высоким изголовьем под подоконником стояла кровать, в холмах постельного белья. Напротив неё, углом в угол стоял чёрный письменный стол. Над столом тремя ступенями к окну поднимались полки, заполненные книгами и учебниками. Между столом и кроватью провалился узкий проход. У подножья кровати засох кузнечик старого кресла. Над ямой в сиденье повис череп туманного стекла, светящийся мозгом, пронзённый золотым прутом из золотой опухоли на стене бордовых обоев. Напротив, перед столом, стояла чёрная тумба-куб, с двумя половинками дверок. На квадратной площадке эбонитовая бомба магнитофона блестела отражённым светом. Перед тумбой и креслом, вдоль стен до двери, один напротив другого, стояли два шкафа. Один составили семь коричневых полок, до потолка заполнив стену книгами. Напротив светил бельмом абажура коричневый гардероб. Если бы дверцы гардероба распахнулись сами, как иногда с ними случалось от бессильной старости, то открылась бы полка, заполненная бельём и лёгкой одеждой; под ней висели, зацепившись пустыми головами вешалки с тощими телами свитеров, рубашек, и представительного тёмно-синего костюма.

Цветов прошёл семь шагов от двери до окна, снял с подоконника чёрный кожаный рюкзак, вздохнул, уложил тетради, английский словарь, в обложке британского флага, трудовой кодекс, роман Тургенева «Дворянское гнездо», чёрный зонт с окна. Он прощупал ручки в боковом кармане, склеил рюкзак радугой молнии. Ручка зонта не поместилась и скрючилась сбоку. На левом углу стола осталось плато больших тетрадей, справа стенка учебников. Гриша прошёл в гостиную, – кольнули стрелки часов, – он выдохнул недовольное «тпррр», вернулся к себе, нажал на кнопку магнитофона, заиграла с середины «Alive». Он повернул колёсико погромче. На стуле при столе валялись чёрные джинсы, тёмно-синий свитер. Он переоделся, кинул домашнюю одежду на кровать, вытащил правой рукой из кармана деньги, пересчитал, сказал вслух «шестнадцать тысяч», выключил звук и прошёл в прихожую. Расчесал перед зеркалом длинные волосы, одел блестящие как чернослив ботинки на высокой подошве, с круглыми носами, которые схватила лампа крабовыми клешнями, одел тёмно-синее полупальто до колен, и крикнул:

– Ма, я пошёл.

– Когда будешь?

– Вечером.

– До сиданья, Гришаа, – пропела Лена из кухни.

– Пока. – Через дверной проём он поморщился часам в гостиной и вышел.

Лифт с пятого этажа дома. В неярком свете каменные ступени, блестящие после влажной тряпки уборщицы; вереница жидких отпечатков поднимается наверх. Стены зелёной краски, что надулась пузырями, осыпалась голубыми ручьями и сытыми облаками. На штукатурке потолка глубокие царапины, чёрные надписи «love» «death», «Тюрин дурак», «Семён, мы тебя любим». Цветов, оттолкнув от себя одну за другой двери, вышел на улицу.

Он остановился на площадке над ступенями. За его спиной сильная пружина громко захлопнула дверь. Из чёрных обмоток шарфа вылез подбородок; взгляд побежал по песчаным кирпичам, запрыгал по окнам с белыми рамами и влетел в низкое пасмурное небо, ещё неясное в предрассветной мгле. Каблуки выбили скороговорку, обстучали большую лужу перед подъездом, и по мокрой асфальтовой дорожке ударили на весь двор.

Слева под стук шагов тянулась жёлтая стена пятиэтажного дома, с двумя выступами закопчённых стеклянных колонн до крыши, что плоским дном нависли над бордовыми створками в подъезды, освещённые пятнами света. Над узким проходом к первой двери сплелись ветви деревьев, – в тупике арки уютно светила лампочка в плоской каске. Между подъездами мокрые косые прутья кустов заштриховали окна первого этажа. Из тонких ветвей торчали в стороны чёрные стволы, обугленные шеи жирафов. Мелькали в движении кусты, за ними, освещёнными окнами ночного поезда, медленно проплывали зарешёченные стёкла первого этажа. В большом окне по белой занавеси, подсвеченной изнутри, тень проплыла из одной створки рамы в другую, третью, и исчезла за жёлтой стеной.

По стеклянной колонне, каплей нефти по закопчённой пробирке, стекла тень лифта.

Справа, низкие ромбы из зелёной проволоки сцепились углами, как вагоны состава. Они вздрагивали от гришиных шагов, медленно двигались назад между пластинам рельс. На верхней пластине, тёмно-зелёной, как созревший лист, свернулась шариками ртути вода.

За низкой оградой на чёрной земле идолами на славянском капище стояли жёлтые деревянные звери вокруг лужи. Из головы зайца лопастью весла торчало правое ухо, левое обломано острым уголком. За лужей, за фигурами истуканов, уходящих шагом, темнел проём в бревенчатую избушку под острой крышей.

Медленно шагала по глазам горка; деревянные ступени, площадка на четырёх столбах под горочкой крыши, длинный спуск из досок. Цветов проходил, поворачивая голову за плечо. Посредине жёлтых досок вздрагивал длинный шрам пустоты. Между дощатых стенок перил, на площадке медленно появилась тёмно-зелёная бутылка шампанского с серебряным бинтом на длинном горле.

Гриша очнулся, увидел горку, бутылку, подумал: «Могли бы убрать, – дети гуляют». Он повернул на узкую безлюдную улицу, освещённую слабым на рассвете светом шариков фонарей, похожих на катыши белого хлеба. Налетел встречный воздух, сдувая с лица длинные волосы. Руки глубже спрятались в квадратных карманах пальто, зашевелили монеты, бумажный мусор. Навстречу сильнее подул влажный холодный ветер, Цветов зарылся острым подбородком в шарф. Он смотрел, как под глазами то появляются, то исчезают чёрные блестящие ботинки. Поднял взгляд от мокрого асфальта и мелких лужиц; навстречу шёл мужчина в бежевом плаще и чёрной шляпе. В левой руке он нёс равнобедренный, тощий у ручки и широкий у дна коричневый портфель, правой сжимал воротник плаща, окровавившего горло подкладкой.

Цветов вошёл в короткую аллею. По сторонам дорожки стояло по две белых скамьи. Каждая зацепилась тремя чугунными ножками за твёрдый асфальт, задние погрузились в землю; в изогнутые сиденья завалишься, как в гамак. Между скамьями завязли белые кубы каменных урн. Справа круглым парком росли деревья, среди деревьев шли люди, пересекались у высокой сгнившей клумбы, огибали её тонзуру и расходились.

Гриша обошёл мешок асфальта, скопивший тёмную воду. Провёл пальцами по скамье. На руку скользнули холодные капли, он растёр их между ладонями, кивнул головой решению, прошёл до конца аллеи. Постоял, укладывая за уши сырые волосы, вздохнул, повернулся, медленно пошёл обратно. Его окликнули. Он повернулся, стал улыбаться и пожал руку.

Глава вторая

– Ты пришёл раньше времени.

– Такое иногда случается, – кивнул головой и улыбнулся Саша.

– Пойдём?

– Наверное, лучше к метро.

– Да, у бабулек дешевле.

– Я вижу, ты купил новые ботинки.

Гриша посмотрел себе под ноги, словно проверяя, правда ли это, – да, в том же магазине, что и ты, – Гриша посмотрел на крохотную улыбку, приподнявшую правый уголок губ Саши, и улыбнулся ему в ответ, понимая нечто, неуловимо забавное в разговоре о ботинках, – отец говорил дорого, но я убедил, что прочно и надолго. Кстати, встретил недавно Серёгу, у него похожие, но выше щиколотки, – Гриша на ходу чиркнул мизинцем над круглой костью у ступни.

– Как он поживает?

– Учится, работает.

– Где работает?

– Не знаю, спешил на свидание, о чём сразу и сообщил.

– Понятно. Мы пойдём к Поле?

– Надо бы навестить.

– Как дождь придёт, мы пойдём к Поле. Кстати, недавно разговаривал с ней. Забавно звучит, Поля Полушкина, словно две половинки монеты, пол полушки. В общем, госпожа Полушкина больше не желает быть журналистом и перевелась на экономический факультет.

– В твой институт?

– Нет, но тоже платный. Платит, примерно, как мы с тобой.

– Как называется?

– Не помню. Говорит изве-е-е-стный, но я не слышал, – Саша улыбнулся и развёл руками. По руке скользнула лямка рюкзака, он спас его ладонью над лужей.

Дружно стуча каблуками они шли по дорожке к вознесённой над толпой на металлической штанге пластмассовой букве М, очерченной по периметру контуром света. Свет погас, когда они подошли ближе.

Навстречу густо шли люди, разделяли их, обходили, но друзья снова соединялись, пробираясь к бордовому парапету.

Вдоль парапета строем стояли старухи. Ребята подошли к крайней в чёрном платке и голубом плаще. Рядом с ней, как на сыром мясе в жировых прожилках, на гранитной плите в молочных венах потела тёмно-зелёная бутылка пива. Саша спросил цену и они стали вычерпывать из карманов деньги на поднос ладони Цветова. Она пересчитала бумажки и спрятала в карман. Морщинистыми руками с жилами, словно под коричневой кожей проросли корни, одну за другой она вытягивала из чёрной сумки бутылки, приговаривая: – Молодцы, ребятки, сразу всё забрали. Пейте на здоровье. – Вам спасибо, – привычно ответили они, – всего хорошего.

В зелёном ларьке, как вагон без колёс, они купили пакетики, где под пальцами твердели нарисованные орешки. Цветову на лицо упали крохотные капельки дождя, словно мельчайшие брызги прибоя, принесённые с моря ветром. На стёклах очков по очереди, одна за другой, набухли прозрачные пупырышки и чёрточки. Друзья пошли быстрее, осторожно поправив на плечах лямки рюкзаков, где глухо звякнуло полное стекло. Гриша пробежал по чёрным каплям пальцами, замок щёлкнул, отцепил дверь.

Они пошли наверх, постукивая крепкими подошвами по ступеням. Под слаженный стук шагов, где-то на верхнем этаже хлопнула дверь; заскрежетал ключ в замке; шаркнули шаги; ударил, и как человек в бреду, неясно забормотал невидимый лифт. Гриша, наклонив голову, на ходу протирал у живота платком стёкла очков, серые ступени с блестящими ботинками полоскали кончики русых волос. Саша говорил, что Полины наверное не будет дома, и поправлял тёмные волосы, двумя серпами качавшиеся у висков.

Дверь открыла её мама, сверху-вниз оценила благосостояние друзей, улыбнулась ему. Сказала, что Полина в институте, покачала головой, сомневаясь, следовало ли её дочери менять будущую профессию. Сквозь судьбу своей дочери она коротко спросила их жизнь. Ребята рассказали о себе, пожелали всего лучшего и попрощались.

Они поднялись к окну на девятом этаже, расстегнули чёрные рюкзаки, выставили на подоконник в белой краске звонкую толпу тёмно-зелёных бутылок, рассматривая через запылённое стекло двор внизу. Под раскачивающимися ветвями, на чёрной земле, в густом садике разноцветных лестниц, качелей, турников и олимпийских колец стояли два человека. Один темнел сквозь туман бирюзовой накидки с капюшоном. У другого под красной шляпкой зонта, вертящегося колесом, постукивали друг о друга ножки в жёлтых сапожках. Рыжая с белым пятном колли и чёрная овчарка лениво переходили от дерева к дереву, нюхали кору и не замечали друг друга.

По жестяному карнизу застучал быстрый дождь. На стекле, на высохших каплях, появились тонкие царапины, затем царапины расплавились, слились в ручейки и смыли пейзаж.

Они смотрели на залитое окно, словно снаружи кто-то поливал стекло водой из ведра. Внизу редкой очередью проходили люди под зонтами, и ребятам стало уютно, в сухом и тёплом подъезде. Они сели на подоконник, свесили над горячей батареей ноги. Саша достал из кармана ключи, и особым брелоком, жёлтой головой льва с открытой пастью, сковырнул железные крышки. Они одинаково обняли горлышки бутылок губами, сделали несколько медленных глотков и улыбнулись, не зная что сказать.

– Серёга говорил у нас почти не живёт. Живёт у подруги где-то на Пресне.

– У нас там дом строится, чуть в стороне, у реки.

– Так вы всё-таки переезжаете?

– Наверно да. Дом строится, но когда будет готов не известно.

Они помолчали, понемногу отпивая пиво.

– А что с это квартирой?

– Мама взяла льготный кредит у себя в банке, отец собирается попозже занять денег, всё это надо отдавать, поэтому квартиру продадут наверняка. Привык здесь жить, не хочется переезжать.

Всё же перемена места будет символизировать перемену в жизни.

– Как мама?

– Ты же знаешь, она болеет. Болезнь мешает ей, а потому и нам. Она немножко изменилась, стала нежнее ко мне, к отцу… Вообще изменилась… – Саша отпил пива и спросил с улыбкой в углу губ:

– Как твои сокурсники поживают, как Иван?

– Как обычно.

– Иван что-нибудь читает?

– Насколько я знаю, – улыбнулся Цветов, – проект нового Уголовного Кодекса.

– А великолепный Жора?

– Отличается. Летом был на практике в прокуратуре, теперь на каждом семинаре по уголовному праву высказывается. «Когда я работал в прокуратуре, то мне в процессе работы довелось столкнуться со случаем» – Цветов поправил очки, которые чуть съехали по длинному носу, – и рассказывает эпизод, который не имеет никакого отношения к этой статье, – Гриша зачеркнул ладонью, – мы веселимся, преподаватель плавно краснеет, но Жора находит какое-то крохотное, формальное сходство, и привязывает рассказ к нужной статье. Кстати, Кристина передавала тебе привет.

– Спасибо.

– Спрашивала, как ты поживаешь, чем занимаешься.

– Понятно. Она уже прилетела из Лондона?

– Кажется нет. Точно не помню. То ли сегодня, то ли завтра прилетает. Интересовалась, почему, мол, у нас не бываешь.

– Передавай привет.

– У тебя ведь с Юлей всё кончено? – спросил Гриша, протягивая Саше закрытую бутылку пива.

– Да, там всё.

– Кажется, ты нравишься Кристине.

– Ну и ладно, – кивнул головой Саша и новая бутылка в его руке недовольно зашипела.

– А как там Света, она всё так же яростно тебе названивает?

Гриша сморщил лицо, дёрнул влево головой, вздрагивая свободной левой кистью: – Не так часто мы созваниваемся. Нам просто интересно общаться друг с другом. Она очень умный и тонкий человек.

– На мой вкус слишком тонкий.

– Смешно. Интересно, отчего ты её не любишь?

– Я к ней равнодушен.

– Как раз не равнодушен.

– Она больно высокого о себе мнения.

– Не выше чем мы с тобой.

– Я умолкаю.

– Она мне просто нравится, как умный и воспитанный человек.

– Великолепно. Меня больше интересует, где орешки.

– У меня в рюкзаке… А дождь всё идёт. Держи.

– Спасибо. Немного уменьшился.

– Скорее бы зима.

– Да.

– Как там Фельдман поживает?

– Жив-здоров. В перерывах между работой и учёбой рассказывает, как мечтает найти себе подругу.

Они ещё разговаривали, неспеша попивая пиво, выясняя жизнь друг друга, рассказывая новости о знакомых, знакомясь с забавным прошлым, вспоминая прошлые предсказания, предсказывая будущее. Даже когда пиво закончилось, они говорили, но нужно было искать туалет, к часу Саша спешил на лекцию, потому они повесили рюкзаки, зажали между пальцами горлышки бутылок и спустились вниз.

Когда Саша лениво перебирал ногами ступени, на мгновение подъезд представился ему башней с винтовой лестницей, с боевыми площадками у бойниц, расширенных архитекторами в окна, а дом оказался не выросшей хижиной, а перестроенной крепостью.

Прячась от сильного дождя под зонтом, раскрытым Гришей, Саша выстроил бутылки у зелёного бака, переполненного бумажным мусором, как пивная кружка пышной пеной; кругом, разлетевшимися хлопьями, валялись белые обёртки, пакеты, испачканные грязью, словно потемневший от тепла снег под весенним дождём в марте.

Друзья стояли у провала путей, напротив глянцевой стены из голубых квадратиков плитки. Выше, по побелённому своду ползла блестящая труба, заляпав побелку жёлтым ядом. А над ними распустился на длинном стебле бронзовый цветок люстры.

Подъехал поезд. Они молча пожали руки. Саша вошёл в вагон, повернулся, и они оба, почувствовав неловкость молчания, невозможность молча расстаться, крикнули как один человек: «Созвонимся», и засмеялись друг другу через прозрачное стекло.