Текст книги "Лирика. Однообразные рассказы о типичных ситуациях из жизни обычных людей"

Возвращение

В детстве, каждое лето мы снимали дачу в Подмосковье. Дачный посёлок у железнодорожной станции с тех пор сохранился в памяти набором чётких открыток, некоторые из которых приходили в движение.

Мама, с красным лицом в капельках пота, в пышной завитой причёске русых волос, шла по песчаной дорожке между гряд клубники, несла по тяжёлой сумке с долгожданными вкусностями.

На горе серого песка в колючих блиндажах из хвойных веточек, в окопах и норах укрыты тёмно-зелёные танки и пушки, – я и кто-то рядом, набрав в левую горсть камешков, расстреливаем вражескую оборону. Брызгами взлетает песок, а от прямых попаданий пластом оседает на блиндажи.

Открылись глаза. На красных занавесках гномики в синих штанишках и курточках, остроконечных колпаках, что сложились назад под апельсиновой тяжестью помпонов, в апельсиновых гольфах и чёрных курносых ботинках с серебряными пряжками. Один гном тащит сгорбившись вязанку хвороста, другой, стоя на колене, занёс молоток над невидимым гвоздём, третий бросает за спину лопатой землю, четвёртый катит пустую тачку. Красная ткань и синие с оранжевым фигурки гномиков пропитаны светом, и кажется, за окном удивительно и хочется туда. Приподнимаю голову, – щека и ухо припотели к вытянутой по кровати руке, и кожа руки не сразу отпускает их, мгновение ещё держит, оттягивает кончик уха. Сажусь в кровати. В комнате сумрак и душно. Из-за закрытой двери слышу неразборчивый разговор, – говорят тихо, чтобы меня не разбудить, а я уже не сплю, это смешно, я улыбаюсь и решаю выбежать к ним с криком и напугать.

Выбегаю из-за угла последнего дома; за канавой поросшей травой несколько сосен на песчаной подушке осьминогом схватили песок. Песчаный островок огибает, раздваиваясь, тропинка. Слева высокая трава и лес, впереди футбольное поле, ворота из жердей без сетки, в рамке на вытоптанном пятачке уже бегают за мячом ребята, – не успел к началу, – глаза за мгновение наполняются слезами.

После дождя сыро и прохладно. В ночном небе просвечена фонарём крона березы. Шевелятся косы ветвей, воняет клопами, глухо падают с листа на лист тяжёлые дождевые капли, и сухо, почти неслышно, по одному осыпаются клопы.

Вставляю ногу в кожаной сандалии (коричневой, плетёной в решётку из узких ремешков) между воронёных прутьев калитки, другой ногой толкаюсь, и под скрип петель выезжаю со двора на улицу. Улица пустынна, земляная дорога мокрая и скользкая, блестит на солнце, как кожаная спина дельфина. В конце улицы, за огромной мутной лужей, лежат посреди дороги, как сфинксы, чёрная и рыжая дворняги, Валет и Зойка. Пахнет горьким дымом, кто-то жжёт листья. Все уехали, а меня заберут только завтра.

Скучно.

В последние годы я шёл по жизни через череду забот и развлечений, события влекли меня, не требуя решений, и я жил, не в силах остановиться и почувствовать своё место в жизни. Но иногда вспоминался подмосковный посёлок, пустынная платформа с домиком-кассой и зелёными скамьями, и тогда хотелось приехать туда одному, чтобы вновь пережить детство, чтобы успокоиться и понять себя.

Но время шло. Проходило лето, затем осень, завершался год. Вновь наступала весна и вновь проходило длинное лето вдали от моего детства. Но с каждым прожитым годом желание вернуться в прошлое становилось сильнее. Однако и в этом году лето прошло в семейных заботах о сыновьях, осень в работе и путешествии по другим, увлекательным, но незначимым для моей жизни местам. Только зимой, в декабре, скрыв от семьи, взял отгул и решился на путешествие в детство.

Ехать зимой было бессмысленно. Я и осенью не прожил там ни дня, возвращался в город; в детский сад, в начальную школу. Зимой же, это было очевидно, моё детство уже облетело листвой с голых деревьев, похоронено под сугробами снега, замерло в бездушном воздухе.

И всё же я поехал. Не надеялся узнать ни дом, в котором жила семья, ни какое-то особое место. Но верилось, что именно там возродится детство, там отстанет настоящее, и там, в покое, само придёт здравое понимание ошибок и удач моей жизни.

В назначенное утро я вышел из дома. Была оттепель. В обледенелых сугробах лежала чёрная асфальтовая дорожка. На голые вершины деревьев навалилось тяжёлое пасмурное небо. Неожиданно я остановился, решившись не ехать, через мгновение упрямо пошёл к метро, но думал, что время будет потеряно впустую, зимой ехать бессмысленно, можно только всё потерять. Как всегда сомнения нерешительности разрешил случай. За билетами в кассу метрополитена была очередь, очередь – препятствие на пути, знак, что поездка будет неудачна.

Из несостоявшейся поездки запомнились несколько мгновений. Школьник лет десяти, с голубым ранцем за спиной, с голубыми ремнями на плечах, сложив руки в карманы чёрной куртки, приоткрыв рот, смотрел, как дворник в ярко-оранжевом комбинезоне, утеплённом до полноты, чёрных ботинках и серой ушанке сметает снежную кашу с пустой асфальтовой площади. Я прошёл мимо них, оглянулся, а курносый мальчик, видный в профиль, всё так же, не мигая, не закрывая рта, смотрел; одно крыло ушанки бессильно повисло вдоль красного лица с рыжими усами, другое трепыхалось в такт движению косаря, а метла слизывала снежную кашу и оставляла чёрный лакированный асфальт.

Поездка не состоялась, но решение вернуться в детство только окрепло. Как истощённый паломник после видения о святых местах с новыми силами стремится к цели, так и я, сделав шаг в прошлое, почувствовал, как нужно мне моё детство. Теперь, проживая однообразные дни, мелькавшие мимо, как освещённые окна поезда, в каждое из которых можно заглянуть и увидеть, как похоже прожиты часы, часто, как никогда прежде, я думал об остановке на станции детства.

Поездка стала необходимой, и потому, когда пришёл назначенный день, было страшно решиться. Я боялся, что ничего не почувствую, что ничего не произойдёт со мной, потому что сознание слишком занято суетой, или потому что погода неподходящая, или душу расстроит случайное происшествие, просто, что именно в этот день нельзя ехать.

Дорога была бездумна. В сознании словно колёса проворачивались слова печальной песни, влетевшие за завтраком. Я не чувствовал ничего особенного, никаких откровений, которых ждал годами, только повторял однообразные слова и шёл, покупал билеты, вставал, садился, выходил, пока не оказался на пустой платформе, и сердце не забилось сильно-сильно, словно устав дремать, проснулось и побежало.

В остроконечную осоку дорогой криво погрузились бетонные плиты, пересечённые тропинками чёрной воды. Прохладно пахло болотом. В зелёной осоке светились там и здесь жёлтые болотные цветы. В чёрной воде, между острых сочных листьев лежали мутные тела пластмассовых бутылок, смятые сигаретные пачки. Сердце дрожало, но я улыбался. Всё было в порядке, всё было как в детстве.

Яблоня у забора. И рядом вишня. Как тогда, так сейчас они росли рядом, светили белыми цветками из зелени. По этим родным деревьям, по голубому фасаду второго этажа, с большим квадратным окном с белым крестом, выросшим далеко впереди, поперек неровной земляной дороги, я узнал улицу детства. Она всегда представлялась просторной, а сейчас лежала передо мной узкая, в тесноте пышных кустов и зелёных крон деревьев, словно усохла.

Я шёл по двухколейной земляной дороге в каменных брызгах. В зубах держалась травинка; я кусал её мягкий стебелёк и выплёвывал обломок, когда она укорачивалась до сухой, из придорожной травы я выдёргивал свежий стебель.

На обочинах, напротив друг друга, через дорогу, у распахнутых калиток лежали на боку велосипеды, упираясь педалями в траву, блестя спицами колёс на солнце. На светло-коричневом кожаном сиденье, отполированном сверху до рыжего пятна в Средиземное море, распластался солнечный луч, матово поблёскивая. Из колеса блестящих спиц торчали стебли травы с серыми хохолками, гнулись ветерку и дрожали.

Вместо деревянных, с первым этажом в три окна и одиноким окошком под остроконечной двускатной крышей, голубых или зелёных домиков, с рамами выкрашенными белым, стояли трёхэтажные краснокирпичные особняки. Вместо деревенских оград, сквозь которые просвечивала жизнь, высились глухие деревянные заборы, сплошные стальные листы и высокие стены, сложенные из красного или белого кирпича. Я кусал сладкий кончик травинки, мягкий, молочно-салатовый, и искал дома друзей детства, но в крепостных фасадах или глухих заборах не мог узнать прошлое. Мгновения радости узнавания прошли, и теперь шаги по чуждому посёлку отдавались спокойствием равнодушия.

Но свой дом, где прожил столько лет, узнал. Низкий голубой палисадник, голубой домик, три белых окна с белыми занавесками на первом этаже и круглое окошко с прицелом рамы в треугольнике чердака. С боков пристроены террасы под наклонными крышами, высокие окна распахнуты, и дом медленно дышит, то надувая белоснежные кружевные занавеси как щёки, то втягивая в комнаты. Калитка воронёных прутьев закрыта, на террасу раскрыта дверь, из темноты под белоснежной кружевной занавесью слышны голоса. Стесняясь стоять, я пошёл. Стали уходить назад кусты смородины вдоль ограды, густые ветви яблони перед дальней террасой. Но это там, перед одинокой ступенью лестницы, на площадке квадратных плит, в каждой из которых рельсами выбраны два параллельных желобка, где в широких щелях между плитами торчат пучки травы, я сидел на табурете куклой в белой простыне, мама стригла мне волосы. В тени было прохладно, только одно солнечное пятно грело пальцы босой ноги, а другое тёплой ладонью легло на щёку. Как в заснеженные овраги сучья и сломанные деревья, ложились в складки простыни плотными брёвнышками и полумесяцами русые пряди, рассыпались спичками из коробка.

На мгновение я замер, и снова пошёл.

Теперь я искал соседский дом, и кучу песка перед ним, где были камнями расстреляны укрепления врага, ржавые ворота гаража напротив, но мимо проходили чужие ограды, деревья, окна. Лишь в конце улицы, где дорога упиралась в знакомый дом с голубым фасадом и большим окном с деревянной решёткой на втором этаже и расходилась новыми улицами вправо и влево, я вновь вспомнил детство.

Двухэтажный, рубленый из свежих брёвен дом, с балконом по фасаду на резных столбиках от земли под острую крышу. Когда-то здесь стоял так же большой, но совсем другой дом. Там жил богатый мальчик. И я был уверен, что в этом свежем доме тоже живёт он, столь основательно и узнаваемо всё было сделано. И как раньше, у сетчатой ограды, из канавы рос шиповник с лиловыми лепестками цветов и лимонной пуговицей сердцевины. Как всегда в детстве я сложил мягкие лепестки в рот, и спустя так много лет почувствовал сладковатый парфюмерный вкус душистой розы и улыбнулся ему.

На фоне леса высилась круглая башня из красного кирпича – водокачка. Она была из детства. Как же мог её забыть, ведь мимо неё шёл на футбольное поле! Сейчас её окружал глухой забор листового железа, блестящий на солнце, за ним рассыпанным детским конструктором блестели ломаные крыши особняков, а раньше росла высокая, выше человека трава. Космонавтами на таинственной планете мы пробирались по узкому лабиринту, а над нами возвышались толстые зелёные трубки борщевика под куполами соцветий. Мы дышали влажным и горьким воздухом чужого мира и осторожно раздвигали мечами-палками толстые стебли. А потом бросались в атаку и самозабвенно рубили прочные трубки борщевика и жгучие плети крапивы.

На стене водокачки появилась тень, медленно наползла по зарослям ко мне, словно я натягивал к подбородку одеяло, подул лёгкий ветер и принёс запах сырой крапивы и травы.

В одно мгновенье проявился день августа, тёплый и пасмурный. После ночного дождя жаркий воздух влажный, пахнет травами. Друзья уехали, я один брожу по пустым улицам, футбольному полю, лабиринту травы, а редкие тёплые капли, как жуки переползают с травинок и листьев на мои голые руки. Грустно так, что хочется плакать, и слёзы набухают.

Я счастливо улыбнулся, задерживая в себе ощущение прошлого, как последний глоток чудного вина, – пусть неявно, как сквозь ткань тело, но я осязал, чувствовал свое детство!

Вот мой сосновый лес. Прямые шершавые стволы. Ровная, чистая земля засыпана сухими иглами. Прохладен прелый грибной воздух. А впереди та же рамка ворот из тонких брёвен. В покосившемся влево кадре овальная штрафная жёлтой земли вытоптана в зелёной траве поля. Как же забыл, ведь поле было не земляное, а с травой!

И дубы! Слева, вдоль поля толстые, с узорной корой дубы. Из необхватного ствола торчат толстые ветви одна над другой, словно перекладины, по которым подтягиваясь на руках заберёшься в кресло, где единый ствол разделяется. А у дальних ворот зелёными букетами кусты орешника, с которых начинается лес. Мне казалось мы ходили глубоко в лес за орехами, пробирались узкой тропой между стволами, сгибались ветвям, а орешник рос сразу у футбольного поля. Под дубами мягкая влажная трава, коричневая коровья лепёшка, подёрнутая сухой корочкой, словно застывшая каша, с которой взлетел разом рой мух, – всё как в детстве. Это была поляна, где проходили дни моего детства, и сейчас я вспомнил и ворота, и вытоптанную в траве штрафную, и дубы, вспомнил детство, но никаких особых чувств, которые предвкушал в городе, не испытал.

Увидел поросший травой низкий вал, по вершине росли тополя. Я сделал к ним шаг, другой, третий, приостановился на четвёртом, но решившись, ещё не зная на что, взбежал по травяному склону. Я стоял в тени деревьев, передо мной, в пяти метрах светился на солнце квадратный пруд, вышитый кружевами зелёной ряски. На берегу полулежало двое мужчин, согнув крышей одну ногу, протянув по траве вторую, подперев тела контрфорсом локтя. Вправо, далеко до железнодорожной насыпи тянулось освещённое солнцем поле жёлтой стриженой травы, влево и за прудом – лес.

Тогда я взбегал по склону и взлетал над прудом, и необъяснимый восторг, словно сильные руки, подхватывал меня.

Я грустно постоял между деревьями, повернулся и медленно, сдерживая соскальзывающие в бесчувственный, механический бег ноги, вернулся на дорогу.

По окраине посёлка, по пустой улице, между заборами и лесом я шёл к станции. Дорога сейчас, как и в детстве, была засыпана гравием. На этот самый гравий я слетел с велосипеда, об эти камни разодрал в кровь тело и лицо. Гравий был ярко чёрный, лежал густо, но вскоре он закончился, началась земля, в неё были втоптаны серые гравийные камни. И тут я узнал место падения, и понял, что россыпь свежих чёрных камней была новой, а камни, с которых когда-то испарилась моя кровь, впитала земля.

Я тронулся вперед, остановился, и снова пошёл, внимательно оглядываясь на красную, как поношенный мундир палку от клюшки в желтых одинаковых шпалах забора, смотрел в белые облупившиеся буквы ЛИДЕР, приземистые, растянутые в длину по клюшке, как вагоны состава. И тот час вспомнился солнечный зимний день. Мороз, голубое небо, редкие золотые снежинки, золотистые сугробы пустой воскресной дороги. На плече ружьем клюшка, за спиной нанизаны на крюк коньки через раскрытые овальные рты между ботинком и лезвием. Бодрым шагам они клацают зубами. Впереди полупустой каток и ровный голубой лёд и друзья натягивают коньки, сидя на снежных валах за бортами, как наседки. Радость и… печаль. Может быть от того, что уже не шагать тем молодым юношей с клюшкой на плече. Или от того, что тот день никогда не повторится – будто и не было его, а он был! От того, что дома так уже никто не ждёт, как ждали тогда, усталого хоккеиста с катка, и мама не посмотрит без причины любовно и никто не приголубит. Или от того, что нет уже того катка. Или от того, что уже не буду так счастлив мчать как тогда по ровному голубому льду. Да, всё это вместе, но и ещё что-то – неуловимое, но – главное, творило печаль.

На краю посёлка, у долины остроконечной осоки и жёлтых цветков, бархатных палок камыша, сладковатой заболоченной воды, за которой возвышалась пустая платформа, я остановился.

Заслоняя вагонами платформу, мимо медленно покатился товарный состав. Оттуда доносился мерный перестук и тёплый запах солярки, там на вращении матово сверкали обода колёс. И прошлое ощущение, чуждое памяти, но подлинное, прошло тенью, как проходит по руке облако солнечным днём; будто мы с мамой, и едут, едут мимо вагоны, сверкает в просветы раскалённый рельс, густо пахнет горячим дизелем, и катятся, катятся, катятся, катятся мимо колёса. И мнится, было чувство, мощное, как аромат скошенной травы, как холод утренней росы на голых ногах, но выдохлось, и остался пустой стук колёс.

Было жарко. В недостижимо высоком небе громоздились пушечными залпами громады облаков. В тишине где-то далеко шумел уходивший от меня поезд, где-то рядом плакал ребёнок.

Детство закончилось.

Всё кругом было узнаваемым, детским, родным, только чувства детства уже не было. Я стоял и прислушивался, – что же я почувствовал в дачном посёлке детства? Мечтал вновь пережить детство, считал возможным забыть его и не узнать, но вот так, отдалиться, почувствовать его как нечто чужое?! Неожиданным и поражающим итогом оказалось, что я не испытал ничего!

В поезде летел в открытое окно свежий после дождя ветер, чисто блестел асфальт платформы. Легко дышалось. Может и смысл всей поездки в детство был в том, чтоб принять его отторжение и остаться только с воспоминаниями?

Я мечтал о переселении душ, о возвращении детской души в моё тело, но свершилась лишь поездка по местам, где прошло детство. Живость детских чувств, радость новым событиям, которые я с завистью видел в своих детях, подсмотрел у чужого мальчика, заворожённого будничной уборкой снега, не воскресли во мне. Драгоценные мгновения детства лишь слегка взволновали скучную зрелую душу.

Я вспомнил детство.

Но не пережил его вновь, как был способен пережить ещё пять лет назад. Я понял, что уже никогда не почувствую, как весело бежать навстречу тёплому плотному ветру, что упирается в тело, не пойму, как чудесно стоять в тёплой луже с глиняным дном, и смотреть, как глиняный дым расползается из-под ступней и выходит струйками между пальцами, затягивает прозрачную воду, никогда уже не почувствую, какое счастье провести мяч через всё поле, обыграть всех и забить гол, и никогда больше я не проживу любопытства алой каплей божьей коровки с угольными крошками на спинке, которая медленно переваливается на волосках моей руки, а её чёрные лапки щекочут кожу и не пойму, почему это смешно, но вдруг, спина раскрывается двумя крыльями, и в мгновение божья коровка взлетает, и мне никогда уже не испытать той острой обиды, которая разом наполняет душу. Детство огрубело, отслоилось, как кора на дереве, уже не было частью души, и я принял его безвозвратную потерю. Бедный смысл жизни остался лишь в том, чтоб однообразно работать, отдыхать, растить детей, и собирать драгоценные мгновения чувств в клетки памяти, где они, словно цветы под стеклом, сохнут и выдыхаются, пока не рассыпаются в мусор.

Измена

Поначалу жили спокойно и согласно. Но воспоминания проступили, как тайные письмена на листе и затем уже, снова и снова, как пузыри болотного газа, поднимались со дна сознания и отравляли душу.

Ещё до женитьбы они вместе смотрели игру университетской команды. Увидев, как восхищённо она следит за капитаном нашей баскетбольной сборной, он неожиданно сказал:

– Смотришь, как влюбилась.

– Не говори глупости. Но поиметь такого красавца я б не отказалась.

Что это было?! Эти слова. Их нужно простить? Или забыть?

Но забыть невозможно.

Он не мог понять, пусть она тогда была свободна, они не знакомы. Но как она могла со своей подругой пойти с какими-то приятелями в баню, – их не связывало ничего! И как могла там ходить голой перед ними? А потом отдаться одному, а затем другому, словно это не было безобразно!? Как это возможно в основе своей, вот так просто обменяться мужчинами? Как можно заниматься этим на чужих глазах? Что это и как это назвать? Ведь этот человек, кто так спокойно и буднично рассказывал, она же жена?! Она мать дочери! Она не видит ничего плохого в «приключении» с двумя малознакомыми приятелями, только потому, что это было до него!

Или как смеясь под пивко с креветками, она беззаботно рассказывала о близости со скучным парнем, близости только для того, чтоб уже прекратилось его долгое и нудное ухаживание, а после было бы легче отделаться от него!

Можно ли это простить, если забыть невозможно?!

Злые воспоминания мучили, но растворялись во времени, как сахар в чае, в благодарности за прочную семью, за дочь. Но как понял позже, на жену затаилась обида, и на праздновании Нового Года в офисе он изменил. Всего несколько раз он был с любовницей после, но жена почуяла обман. Однажды супруга выследила их страстный поцелуй.

Она выкрикивала в него свою боль, грозила, что больше не увидит он ни её ни дочь.

Он вымолил прощение, впервые осознав, что семья это она.

Первые месяцы после они жили, как ему казалось, по-прежнему. Иногда виделось в её отношении презрение, но после он убеждался в её неизменности и был благодарен. Всё забылось и возродилось прежнее, пока однажды они не поехали в дружеской компании отдыхать на озеро. Невдалеке на песке пляжа загорала с обнажённой грудью девушка. Женщины заговорили о том, прилично ли обнажать грудь. Он говорил, что это непорядочно, холостяки, и больше всех Серж, возражали. Его жена резко села и сложила руки на спине у замка бикини:

– Я не вижу ничего стыдного в обнажении груди.

– Я тебе не разрешаю, – сказал он.

– А я хочу, – сказала она, и пустые чашки лифчика упали на её бёдра, обнажив колыхавшуюся грудь.

Он почувствовал, как все стали избивать его взглядами: искренним сочувствием, негодованием, скрытой радостью. Муж видел, как все смотрели на грудь его жены, мужчины как бы равнодушно водили головой, словно случайно хватая во взгляды её крупные коричневые соки, торчащие семечками. Он увидел, как узкие плавки его бывшего друга Сержа беременеют вожделением к его супруге. Но жена не смотрела на Сержа с негодованием, – она улыбалась. Серж спрятался в озере, а потом вышел, поглядывая на его жену, распрямив спину и играя мускулами рук.

Дома на его яростный шёпот (чтоб не разбудить дочь), жена равнодушно отвечала, что только обнажила грудь, а не изменяла как он. Он зашипел, что если она столь равнодушна к его мнению им, наверное, стоит разойтись. Столь же спокойно она ответила готовность принять любое его решение. А он…, он не смог решить бесповоротно и продолжил жить семейно.

Шли месяцы, обида забывалась, он стал уговаривать её на второго ребёнка. Но жена зло кричала, что не станет портить только восстановленную фигуру, не хочет сидеть дома, а хочет жить для себя. На четырёхлетие дочери был большой праздник, пришли друзья. Он нарядился клоуном – в широкие оранжевые штаны и белую рубаху, обул розовые тапочки с мягкими собачьими головами, раскрасил лицо белым, глаза чёрным и увеличил нос мягким мячиком. Гости одаривали новорождённую, взрослые водили вокруг ребёнка хоровод, клоун папа показывал фокусы и танцевал. Вечером гости сидели за столом, жена прибиралась на кухне, он укладывал дочь спать. В своём клоунском наряде, неслышно ступая собачьими тапочками, он нёс супруге нежный детский шёпот «папочка, я вас очень люблю с мамочкой». Он раскрыл дверь – Серж и жена стояли близко, как будто только отступили, услышав его. Но нечто обличало – как пережёвывали, причмокивая, последний поцелуй губы, как отползали осторожно руки, как лицо, пряча преступление, старалось улыбнуться, как алели щёки и как их тела постоянно двигались, не способные сразу замереть. Тот первым сказал:

– О, привет, выпьешь со мной? – потому что он на мгновение опоздал уличить их в преступлении и Серж оставался его преданным другом.

Он смолчал.

Как смолчал, когда вернувшись домой застал их с бутылкой шампанского за столом, а его дочь с подаренной им дешёвой куклой. Он сухо поздоровался и вскоре гость ушёл. Только когда дочь заснула, он заговорил с ней. А она опять своим новым спокойным, почти равнодушным голосом чуть оживлённым опьянением отвечала, собирая в бокал струю воды из крана, что Серж набивается к ней в любовники, но она пока не решила.

Он молча вышел и ушёл в спальню, где лежал в свете ночника и слушал шум воды в ванной и неразборчивые слова её разбавленной алкоголем песни. Муж представлял, как жена стоит обнажённая под струями воды, как оставляет мочалкой на теле мыльный путь, подобный небесному следу, прокипячённой в реактивном двигателе атмосферы. Раньше эти мысли возбуждали. Голая она вошла в комнату и её тело поползло под одеялом, а он отчего-то подумал, что похоже на роющего крота. Она села на его чресла и стала медленно раскачиваться на нём, напевая мотив из ванной. На мгновение он возбудился, но разом всё опустилось, когда вспомнилось, как она назло ему открыла грудь на пляже. Она оглаживала везде его тело руками, но он оставался равнодушен, как её голос на кухне.

– Что не можешь уже ничего?! Какой ты мужик! – сказала она зло и встала над его телом. Он отвечал, что не хочет с ней, пока она встречается с Сержем и ведёт себе так. Она усмехнулась ему сверху-вниз и вдруг из неё полилась на его грудь и живот струйка мочи. Потом она перешагнула через него, легла к стене, со всей силы ударила пяткой в бедро и отвернулась.

В один из дней он пришёл с дочерью из сада и отрыл дверь в спину Сержа. Жена повязывала на шее у того шарф.

– Привет, – сказал Серж, – а я уже собирался уходить – он пожал руку мужу и проскользнул между дочкой и раскрытой дверью. Жена спокойно начала раздевать дочь, а он, прислонившись к дверному косяку, понял, что тот «уже уходит» и значит, всё уже было.

Он ничего не почувствовал.

Но не остался равнодушен; как контуженный он прожил вечер в тишине, но как только лёг с ней в кровать и услышал ровное дыхание её безмятежных снов навалилось страдание.

Однако они жили вместе, ибо он не мог, как она успокоить слёзы дочери, твёрдо заставить выполнить урок – убрать игрушки, прибрать постель, собрать одежду. Он даже дочери косы заплести не мог без боли!

Она входила поздно, снимала новую красную шляпку, подарок Сержа, и встряхивала волосами, сбрасывала капли погибших снежинок и счастливо улыбалась.

– Где ты была? – спрашивал он сухо.

– Милый, ну что ты, – говорила она уже не тем равнодушным ежедневным голосом, дышала в лицо пьяным праздником и гладила холодной ладонью его домашнюю щёку.

В первую же такую ночь она разбудила его, вобрав в себя его неосознанное желание, успокаивая пьяной нежностью и оправдываясь ласками.

Скоро они стали жить вместе. Вместе с Сержем, который занимал его место в кровати, но за завтраком сидел с краю, рядом с дочерью.

Муж лежал в темноте гостиной и слушал тяжёлое дыхание мужчин, её стоны, редкие фразы и шлепки тела о тело. «Подожди, давай я сверху, встань на колени, возьми в рот, повернись попкой, – и её голос, – теперь ты, целуй, дай я сама, груди больно, мягче, сильнее, сильнее, – слова захлёбывались в частом дыхании, и снова голоса мужчин, – повернись на бок, о какая, возьми теперь у меня». Муж смотрел в темноту потолка пока не услышал, как родным ему голосом, не искорёженным похотью, ласково и насмешливо, как всегда, она сказала «неуклюжик ты мой», – но сказала не ему. Под носом потекло тепло, по подбородку, на грудь, он разжал губы и в рот попала кровь, солёная и сладкая.

В ванной он замывал кровь на майке, когда страшная мысль, что дочь слышит их похоть раздалась вместе со стуком:

– Открой, пожалуйста, – сказал мужской голос. Муж открыл дверь – голая жена стояла прижавшись боком к незнакомому мужчине, тот голый, с открытой грудью поросшей рыжими волосикам, одной рукой поддерживал её под спиной, а другой придерживал срам.

– Милый, ложись спать, – сказала она заботливо. Но он не спал, лежал и слушал стоны из ванной в шипении душа.

Следующим вечером, сложив руки у груди, он неожиданным для себя писклявым голосом помолил:

– Ладно Серж, но зачем этот чужой, и зачем двое, зачем, зачем, зачем?!

Жена прижала его лицо к своей груди и ласково сказала, подняв в ладонях голову:

– Так надо. Понимаешь, так надо, – улыбнулась, радостно вспомнив удовольствие, и поцеловала его в кончик курносого носа.

В одну из ночей когда они спали вместе, она голая лежала на боку, подставив под висок уголок руки. Её крупные груди свесились, лысое лоно влажно блестело в свете ночника. Голый муж лежал напротив, на боку; на простыню свесился его истощенный орган, остатки его страсти стекали в бесплодное пятно влаги. Она смотрела сквозь него. Он лежал и думал о том, кто был с ней до него, всего несколькими часами раньше, и мгновенно разозлившись сказал строго:

– Когда закончатся твои похождения?!

– А когда они начались?

– С моей измены.

– Нет, мой милый, – она улыбнулась, потянулась рукой к его щеке и потно огладила, – с твоей измены ты все узнал.

Трудно, словно глотая шершавый камень перед каждым словом он вымолвил:

– А когда началось?

– Да пару недель как вернулись из свадебного путешествия, так я на работе дала одному, подарила на мужской праздник, уж очень он лез.

– Кому?

– Да это ещё в прежней компании. Дядечка тогда был для меня. Намного старше.

– Тогда зачем?

– Очень он ухаживал, волновался, было проще дать чем объясняться.

В его глаза нахлынули слезы, он повернулся на спину, чтоб она не увидела. Супруга не замечая, вспоминала:

– Ухаживал красиво, тратился на подарки, а ещё мне нравилось, как я, почти девочка, повелевала этим умным, взрослым мужчиной как хотела, играла с ним, мучила. И знаешь, ты сам виноват, – её тело светом разбитое на влажных зрачках на разноцветные осколки повернулось к стене, – ты сам виноват, надо меня ублажать, а ты как приехали погрузился в работу а не в меня.

Как ребенок, с болью и любопытством отслаивает корку незажившей ссадины, разглядывает влажную подстилку из прозрачной кожицы, крови и лимфы, в те ночи, которые проводили вместе, он расспрашивал её. Муж узнавал, что люди, которых он знал, видел, кто пожимал его руку и приятельски обнимал, в те же дни овладевали его женой, входили в тайные уголки её тела, которые он любил и считал своими, родными. Она спокойно, иногда заливисто смеясь, рассказывала, а он смотрел в потолок и видел как её руки упираются в гладкую, как нежная кожа, кору березового ствола, а тело содрогается в конвульсиях удовольствия, как грязная лапа в тесном лифте залезает в её трусики, и её сырой тёплый ротик остался голодным тогда не потому, что она против, но от того, что она не захотела опоздать в театр, куда муж достал билеты. Всё драгоценное для него, что, казалось, происходило только у них, бесстыдные поцелуи на людях, торопливая страсть в остановленном между этажами лифте, наслаждение летней ночью, под горкой детской площадки, плотские взгляды, от которых кровь мчалась по венам, случайные касания, зажигавшие их тела желанием, оказывается это было не только у них, но и у неё с другими.