Текст книги "Сороковые годы"

XI

В одной из своих эпиграмм Щербина назвал Григорьева (Аполлона Александровича) «безталанным горемыкой». Это справедливо только наполовину. Григорьев был очень талантлив, что доказывается его трудами по литературной критике и книжкой стихотворений[29]29
  Например, стихотворение «Город» (то-есть Петербург), стр. 51-53.


[Закрыть]. Он не даром носил имя Аполлона, знал несколько иностранных языков, искусно владел игрою на фортепьяно и очень походил лицем на Шиллера, если только верен портрет, приложенный Гербелем к собранию сочинений немецкого трагика, переведенных на русский язык. Что же касается до второго эпитета (горемыка), то действительно Григорьеву как бы не сиделось на одном и том же месте. Родился и обучался он в Москве. По окончании университетского курса переселился в Петербург, где вел рассеянную жизнь, сильно огорчавшую его добрейших родителей. Через четыре года он, словно блудный сын, воротился на родину. В это-то время П. Н. Кудрявцев и я познакомились с ним и предложили ему сотрудничество в журнале Краевского «Отечественные Записки». Невозможно выразить радость и благодарность нам его отца и матери за наше содействие к остепенению их единственного сына. Другим содействием служила женитьба его на образованной и добрейшей девице Лидии Федоровне Корш, принадлежавшей ко всем известному благороднейшему семейству. Кроме журнальной работы, Григорьев занимался преподаванием законоведения в Александринском сиротском институте (что теперь Московское военное училище) и в первой Московской гимназии. Свободное от педагогических занятий время он прилежно посвящал журнальной работе в «Москвитянине», под редакцией Погодина. Казалось, что нельзя было желать лучшего. Но Григорьеву почему-то не взлюбилась Москва: он вышел в отставку и уехал за границу с одним княжеским семейством в качестве учителя. Черер два года вернулся в Петербург, где ретиво предался журналистике, выработывая особый взгляд на сущность и требования литературной критики. В 1861 году поступил на службу в Оренбургский кадетский корпус учителем словесности, но через год воротился в Петербург, посвятив последнее время своей жизни (ум. в 1864 г.) на излюбленную им деятельность в журналах («Время», «Якорь», «Эпоха»)[30]30
  Сочинения А. Григорьева, т. I (предисловие).


[Закрыть].

Выдающимся пунктом этой деятельности следует считать пятилетнее сотрудничество его в «Москвитявине» (1851-1855 гг.) вместе с Эдельсоном, Алмазовым и другими даровитыми лицами, во главе которых стоял А. H. Островский, автор знаменитой комедии «Свои люди – сочтемся». Они получили название молодой редакции «Москвитянина» по своей молодости, а, может быть, и в отличие от редакции прежних лет этого журнала. Новая критика выработывалась преимущественно на разборе произведений Островского. В одной из статей Алмазова он не только приравнивается к Шекспиру, но даже ставится выше его, Григорьев, с своей точки зрения, назвал сочинения нашего драматурга «новым словом» в нашей литературе. Какое именно это слово? что оно означает? в чем его сущность? – читатели долго не могли от него добиться, а журнальная критика беспощадно глумилась над ним. Наконец-то, в статье «О комедиях Островского и их значении в литературе и на сцене», заявил он неожиданно, что «новое слово Островского есть самое старое слово – народность; что новое отношение его к русской жизни есть прямое, чистое, непосредственное[31]31
  Соч. Григорьева, т. И, стр. 19.


[Закрыть]. Так как критические взгляды молодой редакции излагались широковещательно и не совсем определительно, то они давали повод к смеху и осуждению. Западники относились к ним неодобрительно. На одном из вечеров у В. П. Боткина, Грановский занялся чтением только что вышедшей книжки «Москвитянина». – «Полно вам наслаждаться болтовней молодой редакции, – заметил ему кто-то:– присядьте-ка лучше к нам для беседы». – «Нет, господа, – отвечал он, – дайте дочитать: это до того глупо, что даже становится интересным». Другого мнения о той же критике был Тургенев. На вопрос, как он думает о такой-то статье Григорьева, он отвечал: «мне она нравится». Все собеседники захохотали, и знаменитый беллетрист волей-неволей смутился. Такое несогласие равномерно образованных передовых личностей на один и тот же предмет объясняется господствовавшим тогда направлением критики среди западников. Эта критика была по преимуществу тенденциозная, направленная на раскрытие ненормальных явлений в современном обществе и на разъяснение разумных начал жизни. Художественное значение поэтических созданий при этом удалялось на задний план, или и совсем убегало из виду. Дело доходило до смешного, до nec plus ultra. Один из ценителей поэзии, и сам поэт (кажется, Огарев), разделил эту тенденциозную критику на виды, приняв в основание сословия или звания: обличение дворян, обличение купцов, обличение чиновников и т. д. Комедии и драмы Островского дали повод молодой редакции «Москвитянина», в особенности Григорьеву и ближайшему к нему сотруднику Эрасту Благонравову (псевдоним Алмазова), положить новую основу критике изящных произведений литературы. Раскрыв миросозерцание, или, как он выразился, «новое слово» Островского, Григорьев ретиво принялся за дело. Так как это «слово» состояло «в непосредственном отношении к действительности» (а не в предвзятом взгляде на нее, что, как известно, затмевает истину), то, разумеется, прямая обязанность критики состоит в том, чтобы указать правильность или неправильность отношений автора к русской народности. Взгляд Григорьева, долго не признаваемый литераторами, с течением времени, мало по малу усвоивался ценителями поэзии, так что в настоящее время Тургенев мог бы сказать: «rira bien qui rira le dernier».

Григорьев принадлежал к натурам впечатлительным и легко увлекался веяниями, иногда прямо противоположными. При первом знакомстве со мною, посылая свои статьи в «Отечественные Записки», он стоял за европеизм, но потом круто повернул в другую сторону, т. е. усвоил славянофильство и начал подражать Хомякову в соблюдении постов. Как-то раз в одно из воскресений великого поста столкнулся я с ним в трактире Печкина. Мы оба спросили по чашке кофе. Я, грешный, начал пить его со сливками, а он отказался от них и потребовал себе чего-то другого. Гляжу, несут ему графинчик коньяку, значительного размера. Он прав, – подумал я:– молочное грешно вкушать, а коньяк – не грешно, зане[32]32
  Любимое словцо Григорьева.


[Закрыть] в святцах на этот день значилось «разрешение вина» и елея.

XII

С конца сороковых годов наступило в Москве пасмурное, тяжелое время для тех, которые почему либо состояли на дурном счету y градоначальника. Градоначальником же был граф Закревский, не благоволивший преимущественно к профессорам и вообще к служителям науки, так что он с равным подозрением относился к Хомякову и К. Аксакову с одной стороны и к Грановскому с Кудрявцевым с другой. Петрашевская история и волнения с Западной Европе усилили бдительность полицейского надзора, так что малейшая неосторожность в словах грозила большою бедою. Ходили слухи, – верные или неверные, не знаю, – что подкупленная прислуга доносила кому следует о разговорах и суждениях своих господ. Что делать? – необходимо было сдерживать язык или прибегать к иностранному языку при выражении мнений. Собираясь в назначенные дни преимущественно y графини Салиас (Евгении Тур), вместо разговора «о важных материях» стали предаваться картежной игре. Но это было сносно умевшим играть (самой графине, Грановскому, Тургеневу, Кетчеру, Е. М. Феоктистову); другие же, не любившие карточной игры или вовсе не знавшие её, как, например, Соловьев, Кудрявцев, Ешевский, Бестужев-Рюмин, должны были пробавляться рассказами каких нибудь анекдотов, возбуждавших общий смех.

В числе постоянных посетителей графини были Катков и Леонтьев. Первый воротился из-за границы с расстроенным здоровьем, сумрачный и молчаливый, как бы чем-то недовольный. В первое свидание с ним я напомнил ему о нашем общем сотрудничестве в «Отечественных Записках, но тотчас же заметил, что ему неприятен такой возврат к прошлому: он смотрел на него, как на что-то ребяческое, недостойное совершеннолетнего человека. Университетские лекции его по философии были очень интересны. Студенты слушали их с великим удовольствием втечение четырех или пяти лет, когда кафедра философии была упразднена, a место её заступило преподавание логики. Преподаватель Терновский-Платонов, вероятно, для оживления такого сухого научного предмета прибегал нередко к метафорической речи. Вот как однажды начал он свое чтение: «Милостивые государи, прошлую лекцию мы, сев в лодку любознания, проплыли море исследования и достигли брега истины. Пойдем теперь дальше». Товарищ и друг Каткова, Павел Михайлович Леонтьев, всегда веселый и бодрый, интересовал нас разъяснением положительной философии Шеллинга и ознакомлением с своей докторской диссертацией «О поклонении Зевсу». Он тоже любил играть в карты, но играл из-рук вон плохо.

Наступила Крымская война. Повсюду и глубоко возбудила она национальное чувство; все, конечно, желали блага отечеству, но взгляды на средства к достижению этого блага были различны, иногда прямо противоположны. Одни молились об успехе наших войск, не допуская ни малейшего изъяна нашим владениям; другие находили полезным временный гнев Божий, то-есть политическое принижение, которое раскрыло бы глаза на недостатки правительственной системы. Рано утром являлись любопытные в книжную лавку Базунова (в Москве) читать газеты и узнавать севастопольские новости. По физиогномии читавших легко было угадать, к какой категории патриотов принадлежат они – к первой или второй. Некоторые из последней доходили в своих мнениях и чувствах до абсурда. Один (С – в) почему-то восхищался зуавами, когда наши войска постоянно выказывали образцовый героизм; другой (Н. Ф. П-в) на выраженное кем-то сожаление о том, что враги наши, пожалуй, завладеют Крымом (русской Италией), начал утешать его такими словами: «Поверьте, мы останемся не в накладе, а в выигрыше: мы будем есть еще лучшие яблоки и по более дешевой цене». Вспоминая теперь подобные речи, изумляешься и невольно краснеешь, не смотря на свои преклонные годы.

Светлым событием, порадовавшим наши сердца в эту тяжкую годину, был столетний юбилей Московского университета. Рескрипт императора, превосходно прочтенный министром народного просвещения Норовым, возбудил громкие, долгие, радостные до слез рукоплескания. Все веселились, как бы рассвету после долгих сумерек. Пошли праздничные обеды для профессоров и студентов, вместе со многими другими лицами, сочувствовавшими делу высшего образования. К императору была отправлена депутация из трех лиц: ректора Альфонского и двух профессоров, принести ему глубокую благодарность за благоволение к старейшему из наших университетов. Государь принял депутатов милостиво, удостоил ректора своей руки, причем сказал следующее: «Я никогда не был врагом просвещения; я враг просвещения западного, потому что на Западе сами не знают, чего хотят».

Восшествие на престол Александра II рассеяло тягостное настроение духа и оживило все сердца радостной, успокоительной надеждой. – Надобно было присутствовать при его въезде в Москву и короновании, чтобы почувствовать сладость успокоения после разных опасений и непредвиденных бед. На вечеряем катанье по московским улицам вполне выразилось чувство благоговения и любви к государю и государыне, проезжавшим среди двух рядов экипажей по московским улицам: не только толпа народа, стоявшая на тротуарах, но и сидевшие в каретах и колясках, приветствовали восторженными, неумолкаемыми восклицаниями царя-освободителя и его супругу, доброта которых не имела границ.

Вместе с государем прибыл в Москву и Ростовцев, начальник штаба военно-учебных заведений. Он остановился в Кремле, в Николаевском дворце. Я и Федор Иванович Буслаев явились к нему с отчетом о наших работах для кадет: мне было поручено составить историю русской словесности и историческую к ней хрестоматию (от Петра I до нашего времени), а Федору Ивановичу – грамматику и историческую хрестоматию к древне-русской литературе (от начала до Петра I).

Только что мы хотели приступить к делу, является с визитом граф Закревский. Яков Иванович рекомендует нас, как профессоров[33]33
  Я не был в то время профессором: Яков Иванович хотел возвысить меня в мнении градоначальника.


[Закрыть]. Мы отвесили ему по поклону. Граф, обратясь к нам, полу-шутя заметил:

– О! профессоры – народ бедовый, непокорливый: трудно с ними ладить,

– Нет, граф, – перебил его Ростовцев:– это не такие, это смирные[34]34
  Закревский подучил отставку в 1858 году, в апреле месяце, раньше 23-го числа, по поводу дозволения своей дочери от живого мужа (Нессельроде) выйдти замуж за князя Друцкого, для чего и дал им паспорт за границу («Русск. Старина», 1891 г., август, дневник Валуева, стр. 275). Вскоре после отставки, не помню в какой именно газете, явилось следующее курьезное известие: «Нам пишут из Москвы, что в нынешнем году наступила весна очень рано, так что прежде Юрьева дня выгнали скотину в поле».


[Закрыть].

В 1856 году, в октябре, по предложению начальства военно-учебных заведений занять в академии генерального штаба преподавательское место по кафедре русской словесности, я переселился в Петербург. Тяжело и горько было мне расставаться с Москвой, после тридцати четырех-летнего в ней жительства (1822-1856). Москве я обязан университетским образованием; в ней началась моя педагогическая и литературная деятельность; в ней я нажил себе хотя не обширный, но дорогой круг друзей и знакомых, в ней, наконец, устроилось мое семейное счастие. Легко молодому человеку выносить разлуку с излюбленным местом, а ведь мне уже стукнуло без малого 50 лет: как не тосковать и не вздыхать по матушке Москве? И действительно жизнь в Петербурге долгое время была подобием сумрачной неприветливой осени после благодатного лета. Единственную отраду представляла мне возможность проводить летние вакационные месяцы в прекрасных окрестностях Москвы, что я и делал втечение пяти лет, нанимая дачу в селе Покровском, Глебова-Стрешнева, в восьми или девяти верстах от столицы. Туда же переселялся и С. М. Соловьев. Но с увеличением семейства подобные переезды оказались неудобными. Волею-неволею пришлось мне проводить вакацию в Павловске или Царском Селе. С 1869 года я уезжаю на лето к родным в Рязанскую губернию, останавливаясь в Москве на целые сутки. Надобно же, хоть раз в году, взглянуть на место моего бывшего рая.