Текст книги "Лермонтов"

 
… О! я, как брат,
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнию ловил….
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне в замен
Той дружбы краткой, но живой,
Меж бурным сердцем и грозой?
 

К Измаилу и Арбенину Мцыри относится так же, как один момент жизни относится к целой жизни. Мцыри умирает во цвете лет, не искушенный опытом, подобно двум первым. Рассказ его передает нам один акт, в котором обнаружились свойства могучего духа; но те же самые свойства обнаружились бы при подобном событии у Арбенина и Измаила. Форма проявления характера могла быть различна; самый характер сохранился бы неизменным.

Неизменность характера, действительно, и сохранилась, как мы видим в поэме: Боярина Орша. Удивительное пристрастие и одному и тому же типу! Ни время, ни пространство не действуют на него. Как в горце, несмотря на все пламенное отличие его от Европейцев, явился Европеец Арбенин, так в Арбенине, жителе нашего века, современнике Лермонтова, явились боярин Орша и Арсений, живший во время оно (так начинается поэма), в царствование Иоанна Грозного. Разумеется, при такой выдержанной любви к одному образу, преследовавшему воображение и мысль поэта, нельзя и требовать верно-поэтического, согласного со всеми временными и местными условиями действительности, воспроизведения лиц и событий, которые берутся из разных эпох и разных стран. Каков бы ни был родовой характер, он не лишен способности изменяться. Явления этого рода, как ступени последовательного его осуществления, не похожи друг на друга, как похожи две капли воды: и движение времени, и цвет местности кладут на них особенные отличия, так что каждое явление, не теряя родового или видового признака, тем не менее, по своим характеристическим принадлежностям, есть нечто индивидуальное, статья особая. Что же сказать, например, о таких характерах, которые возможны только в известную эпоху, при известной степени человеческого развития, и которых сформирование произошло как бы на наших глазах или, по крайней мере, на памяти ближайших наших предшественников? Откуда зашли они в век Иоанна Грозного или в пределы Кавказа? Выговариваем это замечание не с тем, чтобы поставить в вину Лермонтову его уклонения от истории в частности или от действительности вообще. Напротив, такой недостаток, в настоящем случае, имеет еще свою цену. При рассуждении о поэте нам нужен идеал, в котором выразилось духовное настроение известного общества, в известную эпоху. Чем сходственнее разные личности, как единичные явления одного и того же рода, тем легче осматривается и удобнее определяется самый род.

Таких личностей в поэме Орша две: сам Орша и Арсений. По положению своему, они враги; по своим характерам – натуры родственные. Неравенство лет, конечно, не значит здесь ничего. У Орши угрюмый, крутой нрав, никогда не слабевший перед бедами. Сходство его с Арбениным, выраженное почти тожественными стихами, мы указали выше. Другое сходство – страшная мстительность. Поступок его с дочерью еще ужасное, чем поступок Арбенина с женой. Нина, отравленная, мучится не долго, но дочь Орши умирает медленною голодною смертью, запертая в башне, где видалась с Арсением. В битве с врагами, Орша падает героем, не изменяя ни силе непреклонного нрава, ни чувству непреклонного мщения.

Арсений – второй экземпляр Мцыри, с прибавкою житейской опытности. Рассказ его о себе не толю изложением, но целыми тирадами повторяет по местам рассказ Мцыри. Справедливо будет предположить, что последний, как более обработанный, передает тот образ, который в первом, еще неясно обозначившемся очерке, зачался в фантазии поэта. Это две концепции одного и того же характера: одна, набросанная без отделки, другая – более отделанная. Из монастыря Арсений убежал к шайке разбойников,

 
бесстрашных, твердых как булат;
Людской закон для них не снят;
Война – их рай, а мир – их ад.
 

Кто в этих чертах не распознает героев Лермонтова, непреклонных и тревожных, которых воображение, как у Саши Арбенина, еще с детства наполнялось «понятиями противообщественными»? Гордый вид и гордый дух, не смиряющийся перед судьбой, и эта самая судьба, как грозная тень Банко, все это есть в Арсении, и все это не новость для того, кому знакомы Измаил и Арбенин. Подобно Измаилу, Арсений молод; но эта молодость у них обоих отягощена бессменною думой, силою которой жизнь изживается в немногие годы, и грядущее сулит только повторение прошлых страданий:

 
… рассмотрев его черты,
Не чуждые той красоты,
Невыразимой, но живой,
Которой блеск печальный свой
Мысль неизменная дала,
Где все, что есть добра и зла
В душе, прикованной к земле,
Отражено как на стекле, –
Вздохнувши, всякий бы сказал,
Что жил он меньше чем страдал.
 

Мысль последнего стиха нам уже известна из слов Арбенина (в Маскараде). К довершению сходства, укажем на бесцельную жизнь Арсения; увидав остов своей возлюбленной, пожелтевший и покрытый прахом, он заключает поэму такими словами:

 
Иду отсюда навсегда,
Без дум, без цели, без труда,
Один с тоской.
 

Если Мцыри изображает один акт из жизни могучего духа, то Хаджи-Абрек изображает одну страсть такого же духа. Страсть эта – мщение. Абрек мстит убийце своего брата, Бей-Будату, убивая его любовницу Ленду. Но эта обязанность кровавой отплаты, обычная варварским племенам, не дает однакож права видеть в Абреке человека дикого: он думает и чувствует, как разочарованный Европеец нового времени. Похоронив все, чему он верил, и что любил, Абрек находит блаженство в сладострастии преступлений. На мщение смотрит он единственно, как на утешение в несчастий, как на замену счастья. С другой стороны, Арбенин, при всем своем европеизме, по чувству мщения нисходит на степень дикаря: подозрения равны для него доказательствам; он не знает тогда ни жалости, ни помилования:

 
Когда обижен – мщенье, мщенье!
Вот цель его тогда, и вот его закон!
 

Средства мщения у Арбенина и Хаджи-Абрека различны, но сила мщения одинакова: в этом они сходятся как нельзя больше.

На всех этих фигурах мрачных и вместе обольстительных невыразимою красотой, которой «неизменная мысль дала печальный блеск свой», лежит печать не только фатализма, но и демонической силы. Поэтому одна из поэм Лермонтова носит название Демон. Герой её принадлежит к сфере бесплотных; но это различие несущественное: в образе его соединяются черты, которыми наделены человеческие лица, выведенные в других поэмах и повестях Лермонтова. Демону придается эпитет «печальный». Его печаль бессменна и бесконечна; она

 
Мечтаний прежних и страстей
Несокрушимый мавзолей.
 

Подобно Арсению, блуждает он «без цели и приюта», пустыня души его одно и то же с грудью Измаила, «опустошенною тоской». Он не чужд воспоминания лучших дней, когда он «верил и любил, не зная ни страха, ни сомнения, когда душе его не грозил унылый ряд веков». Что для падшего духа – века, то для человека – годы; пространство времени обширнее, но свойство жизни, в большем или меньшем времени совершающейся, одинаково: это свойство – уныние. Сея зло без наслаждения. Демон наскучил злом. Скука – болезнь его, наравне с душевными болезнями такой человеческой природы, какою одарены Арбенин, Измаил и Печорин. С гордостию смотрел злой дух на творение, и при этом взгляде на чаде его не отражалось ничего, кроме холодной зависти:

 
Природы блеск не возбудил
В груди изгнанника бесплодной
Ни новых чувств, ни новых сил,
И все, что пред собой он видел,
Он презирал, он ненавидел.
 

В бесплодной груди Измаила не зараждается также ничего, кроне ненависти и презрения. К тому же он и «изгнанник», только из родины, а не с неба; но для падшего ангела небо было родиной. Оба они, и Демон и Измаил, страдают сомнением, горький плод которого – бессмертная мысль, неизбежная дума. Им желалось бы «забыть незабвенное», но где взять для этого сил? Что Арбенин говорил о себе Нине, то самое, почтя теми же словами, говорит Тамаре Демон:

 
Какое горькое томленье
Жить для себя, скучать собой
И этой долгою борьбой,
Без торжества, без примиренья,
Всегда желать и не желать,
Все знать, все чувствовать, все видеть
И все на свете презирать.
 

Минуты страданий Измаила, стоящие веков печали, испытываются и Демоном в большей еще силе, невыносимой для человеков:

 
Что повесть тягостных лишений,
Трудов и бед толпы людской,
Грядущих, прошлых поколений
Перед минутою одной
Моих непризнанных мучений!
 

Наравне с Печориным, Измаилом и Арбениным, Демон Лермонтова способен пробуждаться для чувств: при виде княжны Тамары он ощутил в себе «неизъяснимое волнение». Образ его отмечен тою красотою, которой неизменная мысль как особенный блеск:

 
Пришлец туманный и немой,
Красой блистая неземной…
То не был ангел-небожитель,
её божественный хранитель:
Венец из радужных лучей
Не украшал его кудрей;
То не был ада дух ужасный,
Порочный мученик, – о, нет!
Он был похож на вечер ясный:
Ни день, ни ночь, ни мрак, ни свет…
 

Портрет дорисовывается самим действующим лицом. На вопрос Тамары: кто ты? Демон отвечает:

 
Я тот, кого никто не любит,
И все живущее клянет;
Ничто пространство мне и годы;
Я бич рабов моих земных;
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы.
 

Наконец сходство между Демоном и теми лицами, о которых мы уже говорили, заключается в отношении их к женщинам. Сближение падшего ангела с Тамарой причинило ей гибель; ту же участь разделяют с ней Нина, Мери и Вера, возбудившие любовь в Арбенине и Печорине.

«Могучий образ врага святых и чистых побуждений» является и в Сказке для детей совершенно таким же. Он несет на себе двойное наказание – вечности и знания. Как царь немой и гордый, сияет он волшебно-сладкою красотою, при созерцании которой смертному становится страшно. Сказка изображает при том характер Нины, нисколько не похожей на Нину в Маскараде: последняя – кроткое и нежное существо, тогда как первая в кругу женщин то же, что Арбенин и ему подобные между мущинами;

 
……………Душа её была
Из тех, которым рано все понятно.
Для мук и счастья, для добра и зла
В них пищи много; только невозвратно
они идут, куда их повела
Случайность, без раскаянья, упреков
И жалобы. Им в жизни нет уроков;
Их чувствам повторяться не дано.
 

Заметьте слово «случайность»: оно имеет здесь значение «судьбы», и таким образом отводить Нине место в ряду фаталистических существ. На жизни её, еслиб автор кончил свой рассказ, непременно легло бы влияние рока.

Теперь нам следует познакомиться с характером Печорина, героя нашего времени; но можно сказать, что мы уже с шить знакомы через посредство тех лиц, о которых говорено выше. Если и есть какое-нибудь здесь различие, то оно кроется не в сущности характера, а в более отчетливой его постановке. У Печорина ближайшее сходство с Александром Радиным (в драме Два брата), которое обнаруживается и внутренними и внешними свойствами обеих личностей: даже слова одного повторяются иногда в точности другим. Только круг действий Печорина обширнее. Радин выказывает себя в трагическом столкновении с братом и княжной Верой, а Печорин является героем нескольких повестей, образующих одно целое: сводя его со многими и разнохарактерными людьми, автор имел возможность рассмотреть его всесторонним образок и каждую сторону обрисовать полнее. Нередко сам Печорин описывает или анализирует себя; нередко и другие принимают на себя эту обязанность. Конечно, самые верные известия должны принадлежать самому герою. Многое мы узнаем от него, но это многое недостаточно, однакож, ни для того, чтобы вполне разумно объяснить характер, как естественное произведение, ни для того, чтоб оправдать его действия, как существа нравственного. И натуралист и правовед, последний еще более чем первый, встретят большие препятствия своему делу, за недостатком данных. Что передает им роман? Роман описывает героя таким образом: У него крепкое сложение, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни душевными бурями; он бешено наслаждался удовольствиями, и удовольствия наскучили ему; кружился в большом свете, и общество ему надоело; влюблялся и был любим, но любовь только раздражила воображение, а сердце оставалось пусто; в науках не нашел он также ни вкуса, ни пользы, ибо видел, что слава и счастье не зависят от них нисколько. Ему стало скучно. Этой злой скуки не разогнали ни чеченские дули, ни любовь дикарки Бэлы. Свидевшись с Максимом Максимычем после долгой разлуки, на вопрос его: «что поделывали?» он отвечает: скучал. Скука ходячая монета всех героев Лермонтова: они расплачиваются ею не только за целую жизнь, но и за каждый период её, долгий или короткий, все равно.

Какие же причины скуки?.. Вопрос почти лишний, потому что ответ на него дан уже прежними лицами: главная причина – преждевременное знание всего, знание, приобретенное я ранним опытом жизни (Печорину только двадцать пять лет) и еще более анализом недолговременной еще жизни. Арбенин (в Маскараде) видел развязку романа, прежде чем начиналась его завязка; то самое Печорин говорит доктору Вернеру: «мы знаем почтя сокровенные мысли друг друга; одно слово для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку». Так как подобные знатоки по зародышу предмета угадывают и дальнейшее его развитие, и последние плоды развития, то нисколько не удивительно, что печальное для других на их глаза смешно, и наоборот – смешное печально. Ум становится для них тягостен: он ведет к скуке; дураки им сноснее и выгоднее, потому что при глупости веселее в свете. Печорин, на ряду с Измайлов и Арбениным, мученик бессменной мысли. Постоянный анализ каждого душевного движения, каждого жизненного факта расколол его существование на две половины. В нем совершилось раздвоение. «Во мне два человека, говорит он: – один живет в полном смысле этого слова; другой мыслит и судит его». Но слово живет надобно понимать здесь только как простую противоположность слова не живет, а не как выражение полноты и свежести жизни. При анализе, этого быть не может. Вторая половина человека, мыслящая и судящая, губит первую половину живущую. Человек становится нравственным калекою, каким и стал Печорин: он живет не сердцем, а головою; у него остались одни только обломки идей, и не спасено ни одного чувства. По этому и мысль не согрета никаким чувством: анатомирование и взвешивание самого себя производится им без участия, единственно из любопытства.

Замечательно, что Печорин сам почти ничего о себе не знает. Поэтому он редко дает категорическую форму суждениям, которые могли бы определить образование его характера, и настоящее его положение. Характер свой называет он «несчастным», – название, не дающее определенного понятия о предмете. Мы видели, как в драме Маскарад, Неизвестный остается в нерешимости, чему приписать душевный холод Арбенина, «обстоятельствам или уму»; такую же нерешимость выражают слова Печорина Максиму Максимычу: «Воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал, незнаю, – знаю только, что если я причиною несчастья других, то и сам не менее несчастлив». Что ж он такое? На этот вопрос опять нет ответа: «Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я очень достоин сожаления». Впрочем, Печорин иногда сваливает вину на других. «Душа моя, говорит он, испорчена светом». О ней можно сказать то самое, что автор, в предисловии к Герою нашего времени, сказал о русской публике: она дурно воспитана. Худые качества родились в ней от того, что другие начали предполагать их, когда их не было. Трудно поверить этому; однакож, употребим выражение самого Печорина, «это так». Когда Мери сравнила его с убийцею, он отвечает ей тою же самою тирадою, какою, по поводу такого же сравнения, Александр Радин отвечал княжне Вере (в драме Два брата). Считаем излишним выписывать это место, так как оно было уже приведено, из обоих сочинений, в статье Шестакова о юношеских произведениях Лермонтова, при разборе упомянутой драмы (Русск. Вестн. 1857, № 11).

Как сильный организм, Печорин производит на окружающих его магнетическое влияние, которое всегда разрешается бедою. Но, подобно неразумной силе рока, он не дорожит своими жертвами, даже не жалеет их. Эгоизм его переступает все пределы. Самое счастие, по его мнению, не что иное, как удовлетворенный эгоизм, насыщенная гордость. В исповеди его по этому поводу, разоблачающей внутреннее настроение, есть какое-то величие дерзости, цинизм откровенности:

«Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, во оно кривилось в другом виде: ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие, подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха, не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Бить для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то какого положительного права, не самая ли это сладкая пища нашей персти? А что такое счастие? Насыщенная гордость. Еслиб я почина себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; еслиб все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви.»

«Есть минуты, восклицает в другом месте Печорин, я понимаю вампира.»

Таким образом снова перед нами неизбежная судьба, и Печорин, наравне с другими известными уже нам лицами, становится роковым человеком. Он подчинен высшей власти и сам для других такая же власть. Радин, в упомянутом ответе княжне Вере, говорит: «моя бесцветная молодость протекла в борьбе с судьбою и светом»; Печорин, в таком же ответе княжне Мери, изменяет несколько фразу: «моя бесцветная молодость протекла в борьбе между собой и светом». Но эта замена слова судьбою словом собой сохраняет неприкосновенною сущность признания и мысли. Печорин, как муж судьбы, и сам был судьбою не только для других, но и для себя. Борьба с собою есть вместе борьба с судьбою; и как от судьбы нельзя требовать ответов и объяснений, так и Печорин, несмотря на некоторые свои признания, мало себя объясняет, оставаясь безответным.

С тех самых пор, как он живет и действует, следовательно с самого начала жизни, если понимать под этими словами обыкновенное течение лет, или, по крайней мере, с эпохи юношества, если понимать под ними сознательность бытия, открывшуюся для Печорина слишком рано, – с тех самых пор судьба приводила его к развязке чужих драм. Он справедливо называет себя необходимым лицом пятого акта: без него не могла завершиться пиеса. Но эта пиеса была постоянно трагическим крушением надежд и счастья. Необходимое лицо, словно таинственная роковая сила или deus ex machina, разыгрывало роль палача или предателя. Судьба подвинула Печорина на разрыв Мери с Грушницким; судьба бросила его в мирный круг контрабандистов. Зачем это так было? За чем атому следовало быть так? спрашивает он сам себя. Как камень, брошенный в гладкий источник, говорит он, я тревожил его спокойствие, и как камень едва сам не тонул! «Сколько раз играл я роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления.»

Наконец Печорин, как и все его предшественники, бурной породы. У него врожденная наклонность к тревогам; тихия радости, душевное спокойствие ему не по сердцу и не к лицу.

«Я как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига: его душа сжилась с бурями и битвами, и выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце; он ходит себе целый день по прибрежному песку, прислушивается к однообразному ропоту набегающих волн и всматривается в туманную даль, не мелькнет ли там, на бледной черте, отделяющей синюю пучину от серых тучек, желанный парус, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-помалу отделяющийся от пены валунов и ровным бегом приближающийся к пустынной пристани.»

Рассмотрев произведения объективной поэзии Лермонтова, мы приходим к следующим заключениям:

Главные лица, выведенные поэтом, представляют поразительное между собою сходство, доходящее почти до тождества. Можно сказать, что это один и тот же образ, являющийся в разных возрастах и полах, в разные времена и у разных народов, под разными именами, а иногда и под одним именем. Поэт изображает его с одной стороны или с многих; рассматривает многие действия из его жизни или один только факт; берет одну способность его духа или многие способности.

Все различное в идеале несущественно; все сходственное или тождественное – существенно. Поэтому одно какое-нибудь представление идеала, в повести или драме, дозволяет угадывать безошибочно другие его представления, во всех остальных повестях и драмах. Саша Арбенин оказался бы, в зрелом возрасте, точно таковым, каковыми оказались двое других Арбениных, Радин, Печорин; и наоборот: эти последние, в возрасте детском, походили бы как нельзя больше за Сашу Арбенина. Равным образом, все эти лица, Арбевивы, Радин, Печорин, будучи Европейцами, служат подлинниками для Азиятцев – Измаила, Хаджи-Абрека, Мцыри, которые в свою очередь могли сделаться образцами для своих подлинников. Боярин Орша и Арсений, люди XVI века, ярко отражаются в своих потомках – Печорине и Арбенине, жителях XIX века, современниках Лермонтова. Семнадцатилетняя Нина, в Сказке для детей, имеет такое же значение между женщинами, какое Арбенин, Мцыри и Печорин между мущинами. Факт, рассказанный из жизни любого лица (например Мцыри), относится к одной категории с целым рядом фактов из жизни другого (например Печорина): по фону можно определить второе, и наоборот. Страсть или наоклонность, взятая из целого характера (например Абрека), дает возможность, представить себе целый характер (например Арбенина), и наоборот. Одна частность указывает целое, один момент – все течение жизни, одна стихия – весь состав духа, указывает не только в сфере одного и того же характера, но и в сфере всех прочих: ибо эти прочие равны ему.

Что же следует заключить из такой неизменной наклонности поэта к представлению одного и того же образа? Заключение останавливается на следующих положениях:

Или, в героях своих, Лермонтов выводил современного ему человека, взятого живьем из действительности и, по особенным общественным условиям, ставшего героем эпохи.

Или, под образом созданных лиц, изображал он себя самого: свой собственный характер – в их характерах, свою жизнь – в их жизни. Поэма, драма, повесть были только формы объективной поэзии, нужные для раскрытия личности поэта, которая вовсе не была выражением современного человека, героя Лермонтовской эпохи.

Или, наконец, оба эти предположения совместимы, то-есть творя идеал, воплощающий в себе понятие о современном человеке, поэт вместе с тем рисовал и себя самого, подходящего под это понятие. Примеры подобных явлений нередки в истории поэтического творчества.

Чтоб узнать, которое из трех предположений ближе к истине, необходимо обратиться к лирическим произведениям Лермонтова. Лирическая поэзия, имея предметом не внешний, а внутренний мир, мир души поэта, изображает его личные чувства и мысли.

Но прежде этого остановим внимание читателя на одном замечании, важном для нашей цели. Уже в повестях и поэмах Лермонтова проявляются его личные ощущения. Вольное или невольное отношение собственной жизни к жизни созданных лиц достаточно показывает, что поэт сочувствовал им, что они ему не чужия, не только как автору, с любовию творящему образы, но и как человеку, видящему в них себя самого Так в «посвящении» Демона прямо говорится, что эта поэма, хотя сюжет её заимствован из грузинского предания, есть «простое выраженье тоски, много лет тяготившей ум поэта». Рассказ написан, следовательно, с известною целью – в положении действующего лица изобразить положение раскащика. Главное дело здесь не Демон, а судьба человека, одаренного демоническими силами. Эпиграф к Измаилу-Бею дает также знать о внутренним настроении поэта, родственном или даже тождественном такому же настроению вымышленного героя: в нем Лермонтов называет свою душу «безжизненною»; вдохновение, снова на него низшедшее, воспевает «тоску, развалину страстей». Последние слова как бы повторяются в самой повести, при описании потока, шумящего на дне пропасти. «Слыхал я этот шум, прибавляет от себя Лермонтов, и много будил он мыслей за груди, опустошенной тоскою». Самый рассказ Чеченца об Измаиле характеризуется эпитетами: «буйный и печальный». Лермонтов, перенося его с юга за дальний север, не боится невнимания публики, да и не требует внимания:

 
Кто с гордою душою
Родился, тот не требует венца.
 

Таким образом, «тоска, тяготеющая над умом», «грудь, опустошенная тоскою», этою развалиной страстей, «душа безжизненная и вместе гордая», вот признаки общие героям и певцу их. Еще важнее то указание, которым Лермонтов положительно обнаруживает свою родственную связь с любимым идеалом. Обрисовав (в Сказке для детей) характер Нины, этой как бы родной сестры Арбениных, Печориных и Радиных, он замечает:

 
Такие души я любил давно
Отыскивать по свету на свободе:
Я сам ведь был немножко в этом роде.
 

Мы увидим, что слова «был» и «немножко» употреблены здесь не в строго-точном своем значении. Вместо прошедшего времени поэт мог бы поставить настоящее, и от наречия «немного» откинуть отрицание.

Указания эти достаточно свидетельствуют о сочувствия Лермонтова к его героям; а так как сочувствие основывается на родственном сходстве характеров, на их принадлежности к «вой и той же породе, то… Но мы не хотим заблаговременно высказывать выводы, для полной ясности которых необходимы многие другие свидетельства, и между прочим искреннее свидетельство лирических пиес.

Самая характеристическая из них, по моему мнению, Парус. Это эмблема добровольного изгнанника из родины:

 
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом…
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю роднон?
Играют волны, ветер свищет,
И мачта гнется и скрипит…
Увы, он счастья не ищет
И не от счастья бежит!
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой;
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
 

Чем иным объяснить душевное настроение, выраженное в стихотворении, как не врожденною наклонностию к тревоге, подобною такой же наклонности семилетнего Арбенина к разрушению? Обстоятельства жизни совершенно благоприятные: и золотые лучи солнца, и светло-лазурные струи. Обвинять их, ссылаться на них нет никакого нрава. Может-быть, по естественному недовольству нашего сердца, поэт стремится к лучшему? Нет: „он счастья не ищет“. Но отсюда не следует, однакож, что счастие найдено, и нечего искать его: нет, „он бежит не от счастия“. Он сам не дает себе отчета, за чем бросил родину и направился в далекий край. И мы напрасно стали бы вместе с ним искать положительных тому причин. Причина одна – природа. Мятежно-рожденный просит бури, потому что в него вложен инстинкт мятежа, и ему также необходима бурная погода жизни, как хищной птице – хищничество. Так Печорин не уживается с мирною долею: его душа сроднилась с битвами и бурями; он томится и вздыхает на гостеприимном берегу, не прельщаясь ни тенистыми рощами, ни светом солнца. Он сравнивает себя с челноком, брошенным в море; поэт берег другое сравнение для выражения такого же состояния – парус, белеющий в голубом тумане моря. Так и Мцыри готов отдать две спокойные жизни за одну полную тревог и битв; ничего не возьмет он в замен живой дружбы меж грозой и бурным сердцем; он был бы рад обняться с бурей. Что в пиесе Парусь представлено эмблематически, то в других стихотворениях выражается непосредственно. Романс К *** говорит, что автор уносит в чужую сторону, под южное небо свою мятежную кручину; элегия: Когда волнуется желтеющая нива указывает, как, при виде спокойной природы, смиряется тревога его души.

Другой предмет, взятый из мира физического для уподобления ему предмета нравственного, есть гранитный утес (в пиесе: Я не хочу). Это символ гордости, источник которой и право на которую – высокая душа. Угрюмый жилец двух стихий воды и воздуха, вверяет свои думы только громам и бурям: так и душа поэта равнодушна к одобрению и укору людскому. Поэт не склоняется перед кумирами света; для него нет предметов ни сильной любви, ни сильной злобы; он горд не меньше Измаила, Арбенина, Печорина.

Наравне с этими лицами, поэт поражен преждевременным опытом жизни, приведшим его к анализу и сомнению. В пиесе: Гляжу на будущность с боязнью, душа его уподобляется „раннему плоду, лишенному сока“: она увяла в роковых бурях под знойным солнцем бытия. Как дубовый листок, она выросла в суровой отчизне и „созрела до срока“ (пиеса Дубовый листок оторвался). Можно заметить, что бездушные предметы: парус, дубовый листок, гранитный утес, облака и другие, взятые для символического представления предметов душевных, в стихотворениях лирических так же относятся к поэту, как относятся к нему лица повестей и драм, эти образы его самого.

Что же вынес поэт из раннего опыта жизни и её анализа? Пустую душу, сомнение, скуку, отсутствие всякой цели. Припомним из эпиграфа к Измаилу „грудь, опустошенную тоской“, которая сверх того называется „развалиною страстей“, и нам понятно будет, почему в Молитве (одной из двух пиес того же названия) поэт называет свою душу „пустынною“, а себя „безродным странником в свете“ (каким и был Измаил), и почему в другой пиесе Благодарность, он благодарит за жар души, растраченный в пустыне». Припомним также Арсения, который отправляется в чужую сторону «один, без дум, цели и труда»: так и дубовый листок, образ поэта, носится по свету один и без цели. В настоящем поэт живет под бурей тягостных сомнений и страстен (Первое января); он рад, когда святые слова молитвы далеко отгоняют от него сомненье (В минуту жизни трудную).

Несмотря, однако ж, на всю тягость бремени, душа поэта не страшится скорби, но презрительно смотрит ей в очи. При нем всегда неумирающая память боли и томленья. Он не забудет их даже в могильной стране покоя; он не хочет

 
Покоя, мира и забвенья
Не надо мне (Любовь мертвеца).
 

Невольно представляются при этих стихах и Печорин, который называл себя глупым созданием, ничего не забывающим; и Измаил, который восклицал тоскливо, что в мире все есть, кроме забвенья; и еще более Демон, которому не дано забвенья, и который его бы и не взял. Не ясное ли здесь сходство, даже тождество!

Что же осталось поэту, которому так больно и так трудно? ждет ли он чего-нибудь? жалеет ли о чем?.. Вот собственный ответ его, в элегии Выхожу один я на дорогу: