Текст книги "Прекрасная дама одинокого майора, или Плац, заметенный снегом"

…Ну, утром-то она меня разбудила: чаек подает с бутербродом… Смеется так: «Ну, ты и мастер!» А я и не пойму: в каком таком смысле? А спросить: боюсь! Обидится ведь, что ничего не помню… Я, конечно, эту тему тоже стороной обхожу! Так вот до сих пор и не знаю, что ночью-то было! А спросить не у кого… Но ты только представь себе, Штейн, что за женщина!.. Вот такая была моя Риточка!.. Ну, за нее! По последней!.. А то уже без десяти три… Пора! Покоя, знаешь ли, сердце просит… И дома – не спят… Эх!»

Майор ушел. Следом за ним уплыла и загадочная женщина. Я оставался один в зыбком и эфемерном мире, который был мне враждебен и чужд. Темнота накатывала на меня липкими волнами. Я тонул в ледяных глубинах мирового эфира, и некому было прийти мне на помощь…

Где ты, о Рита, призывно раскинувшая руки в радужных воротах! Спаси меня…

Глава девятая
в которой автор повествования раскаивается в содеянном, произносит несколько наиважнейших для понимания происходящего сентенций, а также вновь заглядывает в зеркало, где на сей раз отражается уж и вовсе черте что! Где же истина?

*************************…Ох!..**********************

***********************…Ох-ох!..*********************

**********************…Как же… ********************

*********************** …мне… **********************

***********************…было… *********************

********************** …плохо!!! *********************

– …и ты, понимаешь, Болт, – я отвел глаза в сторону, когда он поднес проклятый котелок к своим губам, – понимаешь, что он упустил судьбу! Какая женщина любила его! Но он был ее недостоин, нет! Случается, люди сами боятся своего счастья и делают все, чтобы его разрушить, а потом маются всю жизнь, ищут чего-то…

– Да ты пей чаек-то, пей! – Болт заботливо плеснул мне в кружку еще немного чифирку. – В прошлый раз у него послабже была… А насчет баб, это ты верно!

– Ну, вот! Даже ты меня понимаешь… «Не… та-та-та… как ее?.. Изида трехвенечная ту весну нам принесет, а не тронутая, вечная Дева Радужных Ворот…» Это – лирика, Болтище! Не знакомый лично тебе поэт Владимир Соловьев… А вот-ка, послушай!

 
«Я соглашаюсь с новым словом,
Провозглашенным Соловьёвым
О «Деве Радужных Ворот»,
О деве, что на нас сойдет,
Овеяв бирюзовым зовом,
Всегда таимая средь нас…»
 

Заметь, Болтище: «всегда таимая средь нас!» Это опять – лично тебе… Короче, Андрей Белый… Брось, не вспомнишь, хотя – был такой!.. А знаешь ли ты вообще, какие бывают поэты?.. Пушкин, так… Неплохо! Евтушенка? Ну-ну… Михалков?! Ладно, оставим это… Так вот, в мире все держится на лирике и… женщине! Скажу тебе еще: и весь мир – это женщина! И даже больше: женщина – это бог! Так-то, Болт!

– Н-да… – печально, но неопределенно протянул Болт. – Ты мне напомнил… Сегодня – год, как у моего бригадира умерла любимая жена… Помянуть надо б… А ты поспал бы: до подъема час еще есть…

…И немедленно следом на маленькую чашу весов опускается массивная черная гиря. Тоненькая стрелка заметалась трепетною ланью, забилась, вздрогнула и – замерла.

– Полтора килограмма голубцов… Что еще? – продавщица призывно тряхнула пергидрольными локонами и расстегнула верхнюю пуговицу своего халата так, чтобы видна была маленькая аппетитная родинка на ее полной шее.

– Еще… – я замялся, – гуляша килограмм… Нет, два!

– Сегодня не завозили… – продавщица мягко нависла над прилавком, предоставив мне возможность насладиться видом своего пышного бюста.

– Тогда, может, бефстроганов? Или – окорок, а?

– Кончилось… все… – она на удивление легко отклонилась назад и, водрузив на прилавок полную ногу, принялась не спеша поправлять чулки, изредка поглядывая в мою сторону.

– Нет ли пожарских котлет или курицы… – я был растерян и подавлен.

– Могу предложить котлеты морковные! Нежны, вкусны, ароматны… Свекольная запеканка, – маленькие толстые пальчики продавщицы медленно расстегивали пуговицы белоснежного халата, – улучшает пищеварение! Фальшивый заяц – лучшее блюдо к настоящему праздничному столу!..

– А что-нибудь… – я начал робкое отступление к дверям, – из мяса?..

– Из мяса, – халат распахнулся, обнажив крепкое еще и совершенно нагое тело, и золотые коронки одарили меня ослепительной улыбкой, – только я!

Двери «Кулинарии» оглушительно захлопнулись. Я бежал по заснеженным площадям и улицам, постоянно огрызавшимся резкими и злобными надписями: «Проход закрыт!», «Проезда нет!», «Стой!»… От испуга я свернул в какой-то маленький тихий переулок и оказался подле старого деревянного дома…

– Черт! Опять – Хамовники! – изумляюсь я вслух.

– Черта нет… – печально возражает мне все тот же суконный, посконный и домотканый, весь бородатый и босой надоедливый старикан, не замедливший явиться вслед за моим неосторожным восклицанием. Старикан перегородил мне дальнейший путь, но не счел, однако, нужным развернуться ко мне лицом.

– Да и ладно, Ваше сиятельство, – отвечаю, – пусть его – нет! Зато есть женщина… Вы не против, если она – простите за фамильярность! – для нас обоих будет… заместо всего? Заместо бога?

– Невозможно… – граф, видимо, пребывал в тот час в дурном расположении духа. – А возможно – наоборот…

– Как же так, – кричу, – потрудитесь объяснить, Ваше сиятельство!

– А так, что – диалектика… – терпеливо разъясняет он. – Женщина не может быть Богом, женщина может быть только чертом,.. но Бог может быть женщиной… – и, не давая мне вставить слово, спрашивает: – Ты-то, милай, куда собрался?

– Да как же? – теряюсь я. – А у меня как раз встреча! И – с женщиной…

– А давай-ка мы тут с тобой и проверим, – чувствую: нервничать, суетиться он начал, – какая у нее сущность: божественная или нет?

– Каким же таким образом, Ваше сиятельство?

– А таким и очень даже простым! Что это там у тебя в пакете?

– Закуска всякая… – отвечаю, робея, – мы с ней посидеть собирались, закусить…

– Это хорошо, хорошо! – чувствую, опять он там руки потирает. – Так вот, по моей теории, если сущность ее божественная, то питаться она должна амброзией… Ну, фруктами и овощами, – нектаром, по-вашему… Сам я уже много лет… Того! – опять чувствую: слезу непрошенную смахивает, – вроде как жалеет себя. – А ежели сущность земная, диавольская, то, не взыщи уж, еда ее – мясо… Ну-кась, дай-кось мне твой пакетик-сверточек!

Я стою: ни жив – ни мертв! Но – подаю…

– Тэ-э-с… – шурудит старикан в моем пакете, но лица его мне по-прежнему не видать, а потому я все еще не знаю, к чему готовиться. – Тэ-э-к-с… Что же это у нас такое? Ага! Капуста! Слушайте все: капуста!!!

Что-то невообразимое с ним сделалось! Прыгает, хохочет, рыдает… И вдруг – словно кирпичом его кто ударил! Он присел аж!.. Только руку дрожащую поднял, а в ней – голубец раздавленный! И он его брезгливенько так держит…

– В-о-т!.. – говорит он плачущим голосом. – Вот где она, сила нечистая-то, спряталась-затаилась! В нутре самом! Теперь мне не то что палец, мне всю руку топором по локоть рубить надо! Что же вы со мной делаете, изверги?! У меня ж так никаких рук на вас, нехристей, не хватит!..

– Ваше сиятельство!.. Батюшка!.. Отче вы наш! – кричу, а у самого – тоже слезы по щекам! – Не знаю, как уж у вас там заведено на небеси, а у нас, на земле, голубцы-то завсегда так и продают: сверху – капуста, внутри – мясо, а все вместе и получается, – голубец! А ежели – порознь, то никакого в нем толка, вкуса и питательности! А сущность, – она, что у голубца, что у человека – одинакова: как с земной юдолью человек покончит, так его после в обеих канцеляриях дольше прожитого мурыжат – разбираются: куда определить-то! Во в каких инстанциях сразу решить не могут! А мне-то, мне-то – что прикажете делать?..

– А тебе?.. К штыку, твою мать, приравнять перо! И будет это тебе лично от меня, – тут оборачивается, наконец, он ко мне лицом, и вижу я, что это лицо его как две капли воды похоже на пренеприятное лицо Додика Арабесковича, – три наряда вне очереди!!!

…Опять – проспал!..

…«Неужели ты и в самом деле хочешь, чтобы он – вспомнил?..»

Что за вопрос! Конечно – нет… В мае я уйду на «гражданку» – и все кончится! Я позабуду весь этот дурной сон, как майор забывает свои полуночные рассказы!.. Они не дождутся! А перед тем – я очищу этот плац от снега.

Чего бы мне ни стоило – очищу!

Очищу.

Глава десятая
содержащая рассуждения автора повествования на важнейшие философские темы, а также рассказывающая о маленьком человеке и его большой роли в новейшей истории. Здесь же выясняется, что и у маленького человека есть своя Прекрасная Дама

Очищу?..

«Интересно… – бормочу я, склонившись над непокорной газетой, – это уже было или еще только будет?» Краем глаза вижу я, как на плацу старший прапорщик Маслова отчаянно кокетничает с Ентилем-Вентилем… «Стыдно признаться, но я и сам не уверен в том, что все происходящее со мною ночью – взаправду… А кому она нужна, эта правда?» Ентиль-Вентиль щиплет на старшем прапорщике Масловой шинель в том месте, где, по его расчетам, у старшего прапорщика должна быть самая чувствительная часть груди… Товарищ прапорщик притворно отбивается от Ентиля-Вентиля и отчаянно хохочет… «Ночью все так зыбко… Полусвет?.. Полумрак?.. Нет резких контуров, нет явных очертаний… Одно переходит в другое, и невозможно понять… Невозможно уследить…»

– Ентиль-вентиль! – дверь в дирижерскую комнату распахивается, и на ее пороге появляется маленький человечек. – Здоров, ентиль-вентиль! Ну, как успехи, как газета? Сам просил проследить… Завтра – такое событие! ЧВС! Лично!.. Понимаешь?!

– Как не понять!.. – привычно отвечаю я, но тут же, осознав всю важность момента, спешу поддакнуть: – А как же! Сделаем! Высший сорт!..

Сам – это Тигроволов. Для маленького человечка Сам – царь и бог, – более высокого начальства он и представить себе не может. Тигроволова маленький человечек боится… Однажды случилось мне быть свидетелем тому, как Тигроволов последними словами распекал его в «ленинской комнате» полка, внезапно обнаружив недостачу каких-то последних наиважнейших материалов… Вины маленького человечка не было в случившемся абсолютно никакой! Он залился краской от незаслуженной обиды: еще бы, его ругали – да как! – при подчиненном!.. Но Тигроволов и не думал останавливаться, напротив, он заходился все больше!.. И тогда случился бунт!.. Маленький человечек стал потихоньку подниматься на носках…

Он – рос!

Ему вдруг смертельно захотелось оказаться одного роста с Тигроволовым, дабы иметь полное право возразить, сказать что-нибудь вроде: «Вы понимаете…» или «А известно ли вам?..» Он уже был близок даже и к тому, чтобы заявить: «А я считаю так!..»

Маленькому человечку не хватило сантиметра.

– Как вы стоите! – зарычал Тигроволов. – Смирно!!!

Маленький человечек рухнул на землю с заоблачных высот и разбился. На его глазах выступили слезы.

…В нашем Н-ском учебном танковом полку маленький человечек был маленьким политработником и звали его Игнатием Турнепсовым. В народе: капитан Ентиль-Вентиль.

Перед тем, как превратиться из обычного Турнепсова в Ентиля-Вентиля, хоть и имел он рост невеликий, но был зато человеком веселым, матершинником, даже и любящим выпить-закусить в небольшой кампании… Однако, пришла как-то в его голову, а скорее – в голову его мамы, престранная мечта: сделать в армии блестящую карьеру по политической части. Друзья и выпивка, стало быть, – по боку! Смех – в сторону! Ну, а вместо любимой присказки, употребляемой им через слово, появилось загадочное: «ентиль-вентиль»! Впрочем, поминал он этот «ентиль-вентиль» столь же некстати и часто…

Таково было начало восхождения Ентиля-Вентиля по служебной лестнице. Этим, собственно, все и закончилось… В первый же год по окончании училища сделался он внезапно ниже ростом на целых полсантиметра и – надломился разом! Шутка ли, оплошать там, где каждый миллиметр на учете! И в самом деле: политработник – он где? Впереди! На лихом, если имеется таковой, коне!.. Он командира заменить должен, в случае чего! Да что там, он отцом родным обязан солдату сделаться в трудный момент его, то есть солдатской, жизни! А какой же тут – отец, если ты – маленький да плюгавенький?! Откуда уважению-то взяться? А?!

Надлом в Ентиле-Вентиле почувствовали сразу. Фортуна оставила его, даже и не погостив… Он попытался снова стать простым Турнепсовым, но наверху решено было ему этого не позволить. Друзья – и старые, и новые – отвернулись… Ентиля-Вентиля посылали из одной глухомани в другую, пока не затерялся, пока не спрятался он от всевидящего начальственного ока в бескрайней поволжской степи и не осел навсегда в нашем Н-ском танковом полку. О его существовании благополучно забыли…

Не то что Кайзетов или Тигроволов, а и всякий младший прапорщик норовил теперь обратиться к нему на «ты», да еще и величал при этом открыто Ентилем-Вентилем! А он и не обижался!.. И лишь двое в полку называли его прежнем именем: я – Игнатием Эрастовичем, и старший прапорщик Маслова – Гнашей, или Гнашенькой…

Я долго утешал его после того случая с Тигроволовым… Он – не забыл и потому иногда заходил ко мне поболтать по-дружески… Что он еще мог!.. Через десять с небольшим лет Ентиля-Вентиля ждала пенсия…

– Ну, так как? – Ентиль-Вентиль сбрасывает шинель на стол. – Покажи-ка, что у тебя там… Эге… «…кто – без дела: за работу!» Молодец! Я б с таким талантом далеко пошел… Мне бы твои годы!.. Я б в этих московских академиях шороху-то дал!..

– Да, Игнатий Эрастович, и вас, глядишь, в Москву еще вызовут! А?..

– По обстоятельствам, Саша, по обстоятельствам…

Москва – заветная мечта Ентиля-Вентиля! О, как ему хочется в Москву!.. Несколько лет назад в полк пришло новое назначение на подполковника О*. В столицу! Офицеры сочли это прекрасным поводом для шутки над Ентилем-Вентилем и обставили и дело, и бумаги так, будто это именно ему, Ентилю-Вентилю, надлежало в указанный срок прибыть в город-герой Москву! В розыгрыше участвовал сам Кайзетов!

Что тут приключилось с Ентилем-Вентилем! Во-первых, он закатил «отвальную» на добрую часть имеющихся у него на сберкнижке сбережений. Во-вторых, подрос на три миллиметра! А?! И, наконец, приобрел он невероятно важный вид, с которым и расхаживал по полку гоголем, и подмигивал всякому встречному: «Уж не замолвить ли, дескать, и за тебя словечко там?.. В Москве?..»

Когда же все открылось, – он не умер, не застрелился, не вызвал обидчиков на дуэль… Просто что-то повернулось в его голове! Отныне Ентиль-Вентиль был уверен: где-то там, далеко-далеко, плетутся вокруг его имени зловредные интриги и козни, однако ж есть и там честные люди, которые непременно победят и уж тогда-то обязательно призовут его к себе для исполнения дальнейшей высокой и прекрасной службы!

В Москве Ентиль-Вентиль не был ни разу.

– По обстоятельствам… – Ентиль-Вентиль загадочно подмигнул мне. – Все еще может о-го-го! как обернуться!..

– А что! – бодро поддержал я. – Еще и жену себе в Москве найдете!..

Ентиль-Вентиль задумался и отчего-то погрустнел…

– Видишь ли… – печально ответил он, – у меня – мама… А столичные – они все такие штучки! Капризные… Мама мне говорит: дело твое! Но ей же с невесткою – жить… А мама моя – хозяйка крепкая, душевный стержень у нее – твердый!.. В молодости как-то сошелся я с одной, – маме она, вроде бы, тоже глянулась… А потом – стала характер выказывать! Ну, мама и дала ей от ворот – поворот!..

– А вы-то? – не утерпел я. – Вы сами-то, Игнатий Эрастович, как?

– Мать – она родному сыну худого не сделает! – назидательно сказал Ентиль-Вентиль и добавил раздумчиво: – У московской, правда, прописка… Слушай! – он пододвинулся ко мне совершенно близко и жарко зашептал в лицо: – А что ты думаешь о Екатерине Маратовне?.. Ну, о Масловой, о Масловой! Ты ж ее знаешь!..

Тысячи разных мыслей закружились в моей голове звенящим комариным роем… Сказать правду? Да кому она нужна, эта правда! Из правды, известное дело, шинели не сошьешь!.. И как ее еще скажешь-то, правду эту! Да ведь ему, если по правде-то, только такая и подойдет!.. У этой стержень попрочнее всех прочих будет…

– Одобряю… – я старался не смотреть Ентилю-Вентилю в глаза. – Душевная женщина!..

– Ой, душевная! И маме нравится… Они с мамой даже похожи чем-то! Мама говорит, что я за Катюшей, как за каменной стеной буду! А если случится вызов, то мы в Москве как-нибудь да обустроимся… Вот, и твой телефон у меня имеется… Если что!

– Конечно! Какой разговор, если что…

– Лады! – лицо Ентиля-Вентиля заметно посветлело. – Да, самое-то главное! Сам завтра с утра лично зайдет вашего проверить! Ты уж не подведи с газетой-то…

– Сделаем в наилучшем виде!

– Ну, прощай!.. Буду заглядывать…

…Дверь захлопнулась, и передо мной ясно встал трагический вопрос: с чего начать? Вопрос тревожно озирался вокруг, будто сознавая, как он неприятен, но уходить при этом не собирался, – напротив: он настойчиво требовал своего разрешения! Что ж, каждому – по желанию его!..

Глава одиннадцатая
в которой автор повествования, выполняя поручение майора Стаканенко, начинает писать первую заметку, попутно знакомя читателя с новым местом действия, его прошлым и настоящим, а также Прекрасной Дамой этого весьма глухого районного центра

…Местные жители называли его коротко: Розлив. Так было проще, понятнее, ближе… Времена, когда разведали в этих местах нефть, остались в далеком прошлом. Канули в лету и имена самих разведчиков недр… И, право, зря! Очень хотелось бы товарищам потомкам заглянуть в глаза тем беспокойным сердцам, что учинили некогда в этой безжизненной степи планов громадье и насулили златые горы родной партии в целом и Михал Иванычу Калинину лично!.. (Поговаривали гордым шепотком, что название Нефтяной Разлив предложил и сам же утвердил тов. Жданов, большой специалист по части… ну… этого дела!..)

Дело же не заладилось с самого начала, когда под проливным дождем и мокрым снегом закладывали первый камень мостовой центральной райцентровской улицы, которой собирались присвоить имя офицера Константина Игнатьевича Крупского, того самого, поддержавшего, по слухам, в 1863 году восставших поляков. На торжественном митинге, посвященном радостному событию, счастливо совпавшему с очередной годовщиной Великого Октября, выступал тогда будущий первый председатель горсовета, по совместительству – глава райцентровской парторганизации, выходец из революционной рабочей среды Архистратиг Мазуткин. Срывающимся от волнения голосом открыл он митинг словами:

– Товарищи!!! Нефтяные разливанцы и нефтяные разливанки!..

…и – умолк, ошеломленный!..

– … нефтеразливанковцы!.. – поправился он еще бодро…

– …нефтеразливанницы!.. разливковцы!.. разливки!.. разливницы!.. разливчата!..

Митинг по-быстрому свернули. Архистратигу срочно понадобился фельдшер…

Мазуткин после долго лечился. С трудом вошел в колею… Но ему содеянного не простили и о срыве важного идеологического мероприятия в соответствующих инстанциях не забыли. Выше треклятого Нефтяного Разлива он так и не поднялся… Восемь лет спустя Мазуткин самолично открывал первое райцентровское кладбище. На открытии – простудился и через неделю помер, – открыв кладбище уже собою самим во второй и уж совершенно надежный раз…

Долгие годы могила его была самой большой и единственной достопримечательностью Нефтяного Разлива. Затем, когда нефть в этих местах – несмотря на торжественные заверения и обещания, а также положенные на покрытый импортным и дорогим зеленым сукном дубовый городской стол многочисленные партийные билеты руководителей разного ранга оного райцентра – стала стремительно иссякать, могила, как и весь Нефтяной Разлив, пришла в запустение. К ней уже не тянулись новоиспеченные пионеры с алыми гвоздиками и рассыпающимися на ходу флоксами, к ней не водили более молодых рабочих, впервые заступающих на трудовую вахту, чтобы взять с них клятву быть верными продолжателями славного дела Архистратига, возле нее навсегда перестали ходить кругами меланхоличный экскурсовод, всякий раз дополнявший биографию Мазуткина новыми, доселе не известными фактами, и назойливый фотограф, бравший за одно фото на пять копеек больше, чем в Городе, и высылавший нечеткие фотографии со значительным опозданием… А там и сама могила сравнялась с землей, и однажды в нее захоронили уж и вовсе ничем не примечательного человека…

Спустя годы о Мазуткине, по случаю, вспомнили вновь и назвали его именем окраинный переулок в два дома. Правда, с именем-то и вышла основная закавыка: в связи с тем, что «Архистратиг Мазуткин» было ни чем иным, как подпольным партийным псевдонимом мрачных времен царизма, Гражданской войны и военной интервенции, звучащим в новые времена не слишком… э-э-э… презентабельно, приняли решение, после соответствующих согласований в самых высоких инстанциях, открыть подлинное лицо героя: так переулок и стал называться «им. Афанасия Никитина». Но это уже обитателям Нефтяного Разлива было совершенно все равно…

…Надо признаться, что погода в тот день выдалась вовсе не праздничной. С утра зарядил меленький противный дождик, от которого на душе сделалось промозгло и сыро… Автобус норовил взбрыкнуть на каждом ухабе, отчего дорога, вместо полутора, заняла два с лишним часа, которые и провели мы все в тревожной полудреме. Открывая изредка глаза, наблюдал я на протяжении всего нашего безрадостного пути один и тот же печальный пейзаж: справа тянулись чахлые перелески, в коих видны были островки еще не растаявшего снега, а слева, среди черных пустынных полей, то тут, то там возникали и пропадали кривенькие, покосившиеся деревеньки. Деревеньки бездомными псинами тулились к невеликим пригоркам либо сиротливым березкам, выставляя на обозрение всякого путника завалившиеся заборы да выцветшие стены изб, подпертые, для верности, кольями… Однако ж, над трубами местами был заметен дым, что свидетельствовало о бьющейся и в этих краях слабой жизни. Некое однообразие нарушено было лишь однажды: во чистом поле замечен мной был костер из автомобильных покрышек, подле которого на деревянных ящиках сидели два мужика. Мужики, как зачарованные, глядели на огонь и никаких иных действий не производили…

У обелиска павшим на Великой Отечественной жителям Нефтяного Разлива уже переминалась с ноги на ногу и перешептывалась разношерстная толпа, непосредственно в центре которой находился беспокойно поглядывавший на часы местный Первый секретарь. Рядом с ним крутилась смазливая крепкая бабенка, беспрестанно совавшая секретарю под нос пожелтевший исписанный листок, от которого тот, в свою очередь, нетерпеливо отмахивался. У самого обелиска застыли в почетном карауле белоснежные пионеры, подле них, с одинокими гвоздиками, стояли матери, жены и иные родственники погибших. Далее располагались прочие жители…

Мы не успели даже выйти из автобуса, как митинг наскоро открыли, и мы, с опозданием, грянули «Слушайте все!» Первым, коротко и по-деловому, выступил Первый, рассказавший о значении праздника для каждого из присутствующих, о трудовых успехах жителей райцентра и завершивший свое выступление замечанием, что успехами этими трудовыми погибшие могли бы гордиться, а значит, гибель их не была напрасной. Далее слово дано было вертлявой бабенке, которую представили как зама по идеологии Матрену Никитишну Горицветову. Она немедленно напустила на себя грустный вид и вкратце монотонно рассказала о некоторых славных подвигах тех, чьи имена были золотом высечены на сером граните…

Барабанщики сыграли дробь.

– Предлагаю, – Горицветова убрала бумажку в карман, из которого, взамен, извлекла несвежий платочек, – объявить минуту молчания памяти павших…

Платочек Горицветовой оказался у правого уголка ее рта… Привычный жест этот однако вызвал в душах родственников погибших печальный отклик… Вот тихо заплакала маленькая пожилая женщина. Вот совсем сморщенная старуха промокнула глаза кончиком черного платка. Вот по щеке не старого еще мужчины скатилась одинокая слеза…

«Зачем мы здесь? – подумал я. – К чему?..»

Платочек Горицветовой юркнул обратно в карман. Оркестр грянул «День победы».

После этого выступили еще несколько человек, затем родственники возложили гвоздики к обелиску. Митинг завершился торжественным маршем пионеров… Майор, Додик Арабескович и довольные «сверчки» приглашены были на обед в Дом культуры. Нас же отпустили до девяти вечера. Райцентр маленький – никуда не денемся!