Текст книги "Бронепароходы"

07

Из-за мятежа белочехов Федя Панафидин застрял в Самаре на три недели. Деньги, собранные сельским сходом, у него закончились, и Федя попросил помощи у Перхурова. Знаменитый богомаз Перхуров, старообрядец, дал в долг, но не пустил никонианца на постой, и Федя ночевал в конторе на полу. Переносной кивот с иконой, завёрнутый в рогожу, он совал под голову.

Контору казённая лоцманская служба арендовала у Дмитрия Василича Сироткина в здании его пароходства «Волга». Пароходы не ходили, и лоцманы сидели без работы. Федя вместе со всеми терпеливо ждал оказии. И дождался этого перса – господина Мамедова: он искал вожатого от Самары до Перми. Самарская казённая дистанция имела в распоряжении только волжских лоцманов среднего и нижнего плёсов, единственным камским оказался Федя.

– Вы магометанин, Хамзат Хадиич? – наивно полюбопытствовал Федя.

– А для твоэй работы есть разныца? – удивился Мамедов.

– Положено молиться за людей на борту.

– Ну йи молысь, дорогой, однако мэль нэ прозевай.

Мамедов раздобыл старый-престарый буксиришко «Русло» с железными заплатами на бортах. Но корпус не тёк по швам, и машина пыхтела исправно.

Капитана звали Роман Горецкий. Чуткий Федя сразу уловил, что капитан сомневается в нём. Понятно почему. Такие, как Роман Андреич – молодые, красивые, самоуверенные, – служили на пассажирских пароходах и лайнерах. Они привыкли к другим лоцманам: солидным, бородатым, в красных рубахах. А тут совсем отрок, похожий на послушника, отправленного за милостыней.

– Я лоцман родовой, из Николо-Берёзовки, – с достоинством сказал Федя. – И тятя мой, и дедушка суда по Каме водили. Мы, Панафидины, у судоходцев всегда в чести, и у начальства при дистанции сорок лет состоим.

Федя попросил у капитана разрешение повесить в рубке свою икону.

– Здесь не алтарь, – возразил Горецкий. – А «Русло» – не «Святитель».

«Святитель Николай Чудотворец» был плавучей церковью, переделанной из буксира «Пират». Этот пароход окормлял рыбаков на каспийских рейдах. Вся Волга потешалась над нелепым судёнышком с луковками и звонницей.

– У меня образ Николы Якорника. Он наш, исконно навигацкий.

Образ был ещё времён Ивана Грозного. Главная святыня храма в Николо-Берёзовке, он совсем почернел. Иконы дониконова письма поновляли мастера из раскольников, и год назад Николу Якорника передали богомазу Перхурову. А юного Федю в этом году общество послало привезти образ обратно домой.

Горецкий скептически хмыкнул, но решил не спорить.

Отвал Мамедов назначил на раннее утро. По тихой воде стелился тонкий туман. Оставляя длинную растрёпанную полосу дыма, буксир двинулся на стрежень. Купола, крыши и заводские трубы Самары скрылись за поворотом. Федя стоял в рубке рядом со штурвальным матросом Бурмакиным и смотрел на мягкие горбы Жигулей. Он наскучался по своему делу, по реке, по родным изгибам сказочных круч Девичьей горы и Молодецкого кургана… Колёса парохода рыли волжскую гладь, словно горстями прижимали воду к сердцу.

К Ветляному острову Горецкий уже убедился, что Панафидин – лоцман толковый, хоть и с блажью в голове. Горецкий кивнул на икону.

– И почему же вашего Николу называют Якорником?

– Он судно своей волей может оковать, – простодушно поведал Федя.

По преданию, однажды в старину по Каме шёл соляной караван господ Строгановых, и вдруг с берега донёсся оклик. Судовщики не обратили на него внимания и правили дальше, и тогда все ладьи внезапно замерли на месте, будто бы дружно выскочили на мель – но никакой мели там отродясь не было.

– Судовщики-то не сразу поняли, что дело в божьем духе. – Федю всегда трогала эта история. – А потом сплавали на берег и нашли на берёзе в развилке веток явленный образ Николы. Это он людей к себе призывал и суда держал. Для образа срубили часовню. Так и началась наша Николо-Берёзовка.

– А пароходы икона тоже останавливает? – улыбнулся Горецкий.

– Как бог пожелает, – уклончиво ответил Федя.

Граница с красными пролегала перед Сенгилеем. Горецкий рассчитывал миновать Симбирск на закате. Мейрер предупредил, что в Симбирске красные вооружили несколько буксиров. Надо быть наготове. Волгу в Симбирске разделял надвое широкий и плоский остров Чувич. Пристани находились в протоке у правого берега, и Горецкий приказал двигаться левой воложкой.

– Полный ход! – скомандовал он в переговорную трубу машинисту.

– Докудова пар подыматься будет? – спросил Федя у капитана.

– Перед мостом достигнем максимального давления.

Федя повернулся к штурвальному Бурмакину и негромко пояснил:

– Как поравняемся с верстовым знаком, руль на третью долю посолонь.

Подрагивая корпусом и стуча машиной, «Русло» вспахивал воложку.

Красные заметили незваных гостей. В бинокль Горецкий увидел, что возле дебаркадеров один из пароходов задымил трубой и отвалил в сторону.

– Вот и погоня, – сказал Горецкий.

В рубку вошёл Мамедов, огляделся и понял, что вмешиваться не следует.

В протоке между Чувичом и островом Часовенный «Русло» выскользнул наперерез пароходу красных. С него тотчас бабахнула пушка. Водяной столб взметнулся по правому борту «Русла». Звук выстрела проскакал как тугой мяч.

– Совсэм, слюшай, цэлиться нэ хотят, – хмыкнул Мамедов.

– Береговатее надо податься, – деловито сообщил Федя. – На стрежне река надавит красному в скулу, и он от нас поотстанет. Стрелять покудова не будет, чтобы в мост не попасть. А за мостом побежим над песками, там тяга меньше.

Мамедов одобрительно похлопал Федю по острому плечу.

Впереди всю волжскую пойму пересекал длинный железнодорожный мост с решётчатыми арками; несколькими опорами он наступил на низменный Часовенный остров. «Русло» по дуге прокатился точно в пролёт, словно сквозь огромные ворота. Пароход красных дымил на полверсты ниже по течению.

– «Делсовет», – в бинокль прочитал его название Горецкий. – На носу – полевое орудие.

Закат догорал, Волгу заволакивали синие сумерки. «Русло» быстро грёб через короткий плёс под крутобокими Ундорскими увалами, а в створе уже темнело охвостье следующего острова. «Делсовет» упорно не отставал. Миновав мост, он снова открыл огонь. Над плёсом звонко хлопали выстрелы, светлые пенно-водяные столбы то и дело выскакивали слева и справа от «Русла». Штурвальный Бурмакин испуганно косился на них, как лошадь на удары кнута. Феде некогда было отвлекаться, а Мамедов и Горецкий смотрели на разрывы спокойно. В тёплой истоме просторного июльского вечера с борта парохода обстрел казался каким-то ненастоящим, а гибель – невозможной.

– Панафидин, попроси-ка ты своего Николу Якорника, чтобы остановил красных, – вдруг насмешливо сказал Горецкий.

– Давно попросил, – буркнул Федя.

«Делсовет» вдали наконец сбросил струю пара и завалился на разворот.

– Неужели чудо свершилось? – всё поддевал Федю капитан.

Федя обиженно насупился и молчал.

– Просто красные боятся впотьмах сесть на мель в Ундорской воложке, – объяснил Горецкий. – Нет ни чудес, ни богов, мой юный лоцман.

Федя поколебался.

– Мне дедушка ещё говорил, – всё-таки ответил он, – думай что хочешь, но тайну не отрицай.

08

По реке без бакенов идти ночью было опасно, и «Фельдмаршал Суворов» пришвартовался к маленькой пристани купцов Стахеевых – будто слон присел на крохотную скамеечку. Пристань называлась «Святой Ключ». Чуть поодаль виднелся небольшой затон с товар но-пассажирскими пароходами и буксирами. Над пристанью, затоном и крутым берегом летали и кричали вечерние птицы.

Хозяева прислали на лайнер лакея и пригласили капитана отужинать. Дом Стахеевых – двухэтажный терем с тремя кружевными фронтонами – прятался в кудрявом парке. От спелого заката крутые кровли и резьба подзоров были малиновыми. В столовой Фаворскому представили другого гостя – Джозефа Голдинга, агента компании «Мазут». После ужина Ксения Алексеевна велела подать чай на веранду – на широкий балкон. Горничная вынесла самовар. Всё имение Стахеевых – дача, парк и село – освещалось электричеством, и над шёлковым абажуром настольной лампы беззвучно порхали мотыльки. – Аристарх Палыч, мистер Голдинг, чего же нам ждать от будущего?

Ксения Алексеевна глядела на гостей так умоляюще и так беспомощно, словно от них зависела её жизнь. Рядом с Ксенией Стахеевой, милой и уютной, женственно пухленькой, любой мужчина сразу ощущал себя сильным.

Капитан Фаворский хотел сказать, что большевики с их ресурсами, увы, непобедимы, а старая Россия обречена, однако сказал другое: – Борьба предстоит долгая, дорогая Ксенья Алексевна.

– Но не на Кавказе, – возразил Голдинг. Он сидел в лёгком камышовом кресле, вытянув длинные ноги. – Бакинская коммуна, последний оплот Советов, падёт через месяц. В Баку придут англичане. Или турки. Это точно.

– И начнут денационализацию, – утвердительно заявил Иннокентий.

Ему было девятнадцать. Студент Московского коммерческого института, он носил форменную серую тужурку и фуражку с синим околышем. Чтобы казаться солиднее и старше, он тщательно выговаривал каждое слово.

– Безусловно, мой друг, – кивнул Голдинг. – Кстати, недавно консулы Англии, Швеции, Дании, Голландии и Персии предъявили советскому правительству протест против национализации нефтяной промышленности.

– Мама, я хочу, чтобы ты поняла суть. – Иннокентий взял мягкую руку Ксении Алексеевны и поцеловал. – Ты ведь наследница папиного капитала.

– Да что ты, Кешенька, – виновато засмеялась Ксения Алексеевна. – Это всё твоё. Я же и самовар-то раздуть не смогу, куда мне пароходами управлять.

– Волга знает немало дам-пароходчиц, – галантно заметил Фаворский.

В Перми он услышал от большевиков, что молодой Иннокентий Стахеев угнал из Сарапула буксир и захватывает все пароходы на Каме. Однако суда в затоне возле пристани принадлежали сплошь обществу «По Волге»: Аристарх Павлович узнал их по голубоватым надстройкам и вифлеемским звёздам на «сияниях». Это были суда Стахеевых. Ксения Алексеевна, вдова Ивана Сергеевича, год назад унаследовала большой пакет акций общества.

– Господин Голдинг, прошу. – Иннокентий пригласил гостя к разговору.

– Концерн «Шелль» делает вам предложение, госпожа Стахеева, – тонко улыбнулся Голдинг. – После всех денационализаций в Самаре и Баку наши комиссионеры и представители бирж оценят новую стоимость общества «По Волге» с оставшимися судами, а затем мы согласны обменять ваш пакет акций общества на равный по курсу пакет «Русского Грозненского стандарта». Вы много потеряете, но по вине большевиков, а не по нашей, зато потом ваша собственность и дивиденды будут защищены всей силой Британской империи.

– А что всё это означает? – растерялась Ксения Алексеевна.

– Мы продаём наше пароходство «Шеллю», – пояснил Иннокентий.

– А это хорошо? – наивно спросила Ксения Алексеевна.

– Большевики убили наше дело, мама. «Шелль» оказывает нам услугу. Теперь мы будем не русские пароходчики, а британские нефтедобытчики.

– Твоя воля, Кешенька. – В голосе Ксении Алексеевны звучала покорность слепой любви. – Папа в тебя очень верил!

– Аристарх Павлович, – обратился Стахеев к капитану. – Вас уважает вся Волга. Оцените сделку как третейский судья. Хочу, чтобы мама была покойна.

Фаворский распрямился в кресле. Голдинг продолжал улыбаться.

– Формально, милая Ксенья Алексевна, общество «По Волге» и без того принадлежит «Шеллю». В двенадцатом году «Шелль» купил себе компанию «Мазут», а через два года ваш покойный супруг объединил свою компанию с «Мазутом». Обменять акции «По Волге» на акции «Стандарта» для вас весьма выгодно. «Стандарт», видимо, вскорости восстановит прибыли от промыслов, а ваше пароходство возродится только после изгнания с Волги большевиков.

– Вы не должны принимать мои слова в расчёт, дорогая хозяйка, но я не могу умолчать, что барон Ротшильд, бывший владелец «Мазута», поступил именно так, как мы сейчас предлагаем вам, – добавил Голдинг. – Он обменял акции «Мазута» на акции «Шелль». Доверьтесь опыту Ротшильда.

Ксения Алексеевна смутилась, будто Ротшильд был её любовником.

– Кешенька, спаси меня от этих мужских премудростей!.. Господа, я вам всем доверяю – ну что ещё мне ответить? Давайте пить чай. Мистер Голдинг, у вас в Англии есть крыжовник? Вы пробовали варенье из крыжовника?

Когда самовар прогорел и почти опустел, Ксения Алексеевна позвонила в колокольчик, вызывая горничную.

– Не желаете прогуляться в парке, пока обновляют стол? – спросила Ксения Алексеевна у Фаворского. – Я покажу вам свой розарий.

– Почту за честь! – Капитан поднялся, придерживая руку на перевязи.

На этом чаепитии он отдохнул душой после пережитых унижений, как-то взбодрился, и ему нравилась Ксения Алексеевна, жаждущая покровительства. Капитаны лайнеров, люди светские, умели и любили ухаживать за дамами.

– Без мамы можно и покурить, – сказал Иннокентий, будто гимназист.

Стахеев и Голдинг закурили у перил. Внизу в кустах стрекотали ночные кузнечики, пахло жасмином и дымом дровяной печи. Прямая аллея вела от дома к реке и распахивалась на широкий чёрный плёс, в котором отражалась сливочно-жёлтая луна. Над линией дальнего берега мерцал Волопас. Тягучий и глубокий покой этой тёплой ночи был создан для любви, а не для вражды.

– У вас прекрасный дом и прекрасная матушка, Иннокентий, – заговорил Голдинг, – но с рассветом наш буксир должен вернуться на стоянку к баржам. Опасно бросать их без присмотра. Как вы слышали от капитана Фаворского, к нам идёт вооружённый пароход большевиков.

– Мы защитим суда, господин Голдинг, – ответил Стахеев. – Я знаю, что наша сделка – не благотворительность, и выполню то, что пообещал компании «Шелль» в обеспечение обмена акций. На кону – благополучие моей семьи.

– Когда в вашей местности следует ждать подъёма воды в реках?

– Со второго августа, это Ильин день по новому стилю, начнутся дожди, и я смогу провести нобелевскую баржу по Белой до Уфы. Надеюсь, агенты «Шелль» нас встретят? Я не хочу, чтобы меня увидели с чужой баржей.

Голдинг выбросил окурок и по-русски сплюнул через перила.

– Репутация будет вам ни к чему, если мы аннулируем сделку. Просто пригоните баржу – и чёрт с ней, с репутацией. У вас ведь гражданская война.

09

Возле большого села Пьяный Бор Кама разъезжалась протоками вдоль зелёных островов, и в разгар лета, когда вода упала, извилистые фарватеры занесло бродячими песками. Путейская служба теперь не работала: никто не выставлял бакенов, не поднимал «доски» и «шары» на сигнальных мачтах водомерных постов. А балтийцы не умели прокладывать курс по указаниям створных знаков и не догадались нанять лоцмана, который знает «ворота» всех отмелей, и потому, потеряв судовой ход, «Межень» застряла на перекате.

Село виднелось вдалеке на высоком берегу: в сиянии неба таяли крестики ветряных мельниц и спичка колокольни. В былые времена на Пьяноборской пристани пассажиры пересаживались с крупных камских судов на малые пароходики Белой, их называли «мышами». Маркин отправил своих матросов в село, в пароходную контору, чтобы нанять лошадей и коноводов. После встречи с «Фельдмаршалом Суворовым» у Маркина имелось чем заплатить.

Пьяноборские мужики пригнали целый табун, привезли в телеге особую «судовую» упряжь и деревянные лопаты. Лошадей как бурлаков впрягли в бечеву, закреплённую на кнехтах. Погрузившись по брюхо, лошади медленно потащили пароход через перекат, а моряки, ворочаясь в грязной воде выше пояса, лопатами отгребали песок, который судно собирало перед носом.

– Ежели братва узнает, как лихо мы реки на конной тяге бороздим, то затравит насмерть, – натужно прокряхтел кто-то из матросов.

– Сенечка, не отвлекайтесь, пароходом ножку прищемит, – отвечали ему.

Пылало солнце июля. Вода журчала в колёсах парохода, остановленных, чтобы не поломать плицы. Лоснились спины лошадей и голые плечи матросов. Над «Меженью», чирикая, с острова на остров заполошно перелетали мелкие птички. На качающийся буксирный трос, блестя, опускались стрекозы.

Но Лялю не трогали старорежимные пасторали с деревнями и перекатами. Ляля лежала в жарком салоне на оттоманке. Маркин сидел у неё в ногах.

– Николь, у тебя – пулемёты! Ты – комиссар бронефлотилии! – устало выговаривала ему Ляля. – Приказал – и все должны подчиниться! Так какого же дьявола ты заплатил этим мужикам?

– Трудовому народу подмога. Для него же революцию-то делали, – оправдывался Маркин. – Ладно тебе, Михаловна.

– Глупейшее обращение, Николь! – злилась Ляля. – Будто я у тебя в избе!

Ляля давно поняла, что моряк Маркин так и остался крестьянином.

Они познакомились примерно полгода назад в Петрограде. Ляля тогда работала секретарём Луначарского, и Анатолий Васильевич отправил её на помощь заместителю Троцкого. Заместителем и был унтер-офицер Маркин.

Лев Давидович часто хватал первых попавшихся людей и поручал им самые неподходящие дела. Он был уверен, что случайным выбором выявит неожиданные способности. По его мнению, таким образом стихия революции порождает своих героев. Маркину Троцкий дал задание прошерстить архив Министерства иностранных дел и разыскать секретные соглашения царского правительства со странами Антанты, чтобы потом опубликовать их, вскрывая предательский характер прежней власти. А у Маркина просто не хватило ума. И к нему приставили образованную и решительную Лялю. Там, в высоких кабинетах Главного штаба в сером свете зимнего петроградского дня матрос Николай Маркин и влюбился в дерзкую поэтессу Ларису Рейснер. Маркину тогда было двадцать четыре года, а Ляле – двадцать два.

Она не сомневалась, что Маркин в неё влюбится. В неё все влюблялись. Коля не лез к ней с признаниями и всякими предложениями, здраво осознавая неравенство, однако смешные его чувства оказались глубже, чем Ляля думала. Когда весной Рейснеры переехали в Москву, в гостиницу «Лоскутную» на Тверской, Маркин почти каждый вечер вместе с Фёдором Раскольниковым приходил в гости – в штаб «товарища Ляли». Фёдор беседовал с отцом Ларисы, профессором-юристом, а Коля в другой комнате с Лялиной мамой чистил картошку и лук. Он словно бы не замечал сближения Ляли и Раскольникова.

Ляля и Фёдор поженились в мае. Поженились по-новому буднично: подписали бумаги и стали спать вместе. А для Маркина ничего не изменилось. Коля был подобен верному псу, для которого замужество хозяйки не играет никакой роли. Рейснерам-старшим честный Коля Маркин нравился больше напыщенного Фёдора Раскольникова, но Ляле было с Колей скучновато. Коля – обычная дворняга. А ей нужен королевский дог. Или полудикий волкодав.

«Межень» волокли через перекат мягкими рывками. Дно парохода ползло по дресве, и Лялин салон наполняло странное широкое шуршание вперемешку с тихим скрежетом и скрипом. Эти звуки и лёгкое подрагивание корпуса наводили на что-то интимное, тайное, любовное. Маркин придвинулся ближе и положил руку Ляле на грудь. Ляля смотрела испытующе и лукаво.

– Я жена твоего командира, – негромко напомнила она.

Маркин нравился ей своей понятностью, простонародным здоровьем.

– Я не в шутку… – смущённо прошептал он. – Брось Фёдора…

Ляля улыбнулась, ожидая продолжения. Брак ничем её не ограничивал. Не Раскольникову определять, как ей жить. Всё зависело от самого Коли.

– Я же с тобой хоть под венец!.. – Коля не знал, что ещё добавить.

Ляля вздохнула. Маркин смотрел на неё собачьими глазами.

– Тебе жена нужна или женщина? – снисходительно спросила Ляля.

Коля окончательно запутался.

– Ты, Маркин, со всеми стремишься договориться. – Ляля убрала его руку со своей груди и приподнялась на оттоманке, опираясь на локоть. – В тот раз с Реховичем договаривался, теперь – с этими мужиками из Пьяного Бора…

– Ну, гнида Рехович… – покорно согласился Маркин. – Маху я дал…

– А со мной ты не договоришься, – беспощадно отрезала Ляля. – У меня тебе ничего не выпросить. Я жадная. И злая – со мной миром не сладить.

Ляля очень нравилась себе сейчас: она необузданная и вожделенная!

– Иди давай, Маркин, отсюда. У тебя команда без надзора.

Маркин сник.

– Ну, извиняюсь премного… – виновато промямлил он. – И вправду пойду… Что они там творят? Так дёргают – баллер погнут.

Он встал, оправил форменку и вышел из тёмного салона на яркий свет.

10

На Волге и Каме война выморила судоходство, будто холера. С борт а «Русла» Горецкий видел брошенные у берегов буксиры с разбитыми окнами, полузатонувшие пассажирские пароходы, часто разграбленные и обглоданные пожарами, бесхозные баржи. На перекатах торчали застрявшие плоты. Затоны словно подавились и задохнулись, переполненные мёртвыми судами.

В сумерках, немного не дойдя до Чистополя, Горецкий заметил большой пассажирский пароход, точнее, лайнер, вставший на ночлег у песчаной косы возле села Жукотино. Это был «Фельдмаршал Суворов». Горецкий оживился.

– Давайте причалим, – сказал он Мамедову. – Хотелось бы поздороваться с Аристархом Палычем. Когда-то он экзаменовал меня в речном училище.

Горецкий с юности мечтал о красивой карьере – вроде карьеры капитана. Отец его, ссыльный поляк, заведовал земской школой в городишке Кологрив Костромской губернии. Местный помещик Фёдор Егорыч Крепиш учредил небольшое пароходство; как уездный предводитель дворянства, он радел душой за учителей, теряющих работу на летних вакациях, и устраивал их на свои суда боцманами и капитанами. Так Роман и попал на речной флот.

Практика у Крепиша позволила ему поступить в Нижегородское речное училище, попечительский совет назначил стипендию. А после учёбы Романа приняли в общество «По Волге». Третьим помощником капитана он ходил на пароходе «Боярин», вторым – на «Императрице Александре», первым – на лайнере «Витязь». Блистательные близнецы «Витязь» и «Баян» были лучшими судами общества. Если бы не революция, Роман Андреевич Горецкий стал бы капитаном следующего флагмана своей компании. Но не сложилось.

Обшарпанный буксир пришвартовался к царственному борту лайнера. В синих сумерках горел длинный ряд жёлтых окон пассажирского яруса, озаряя ржавую крышу и щелястую палубу низенького судёнышка. На галерее лайнера негромко разговаривали пассажиры, будто всё было как в прежние времена.

Фаворский принял Горецкого и Мамедова в своей двухкомнатной каюте с дорогой венской мебелью. В электрическом свете на столе блестел самовар.

– А вы, Роман Андреич, теперь капитан буксира? – удивился Фаворский.

Командиры пассажирских пароходов редко уходили на рабочие суда.

– Временно, Аристарх Павлович, – заверил Горецкий. – Только до Перми.

В числе полезных связей у Романа была дружба с семейством Александра Александровича Мейрера, главы астраханского отделения синдиката КАМВО. Месяц назад в Самаре Горецкий встретил Георгия Мейрера, сына Александра Александровича. Георгий, выпускник Морского корпуса, возглавлял речную военную флотилию КОМУЧа. Он и предложил Горецкому стать капитаном «Русла».

Буксир шёл в Пермь. А Горецкому очень надо было в Пермь.

– Расскажите, уважаемый, как дэла на Каме? – поинтересовался Мамедов.

Фаворский задумался, вспоминая события прошедшего месяца.

– Должен предупредить, господа, что вам надо быть бдительными. Выше по Каме разбойничает «Межень», её захватила красная матросня. У них два пулемёта. Остановили меня и ограбили пассажиров.

– У этих матросов какая-то цэл? – насторожился Мамедов.

– Во время грабежа мой машинист услышал, что красные разыскивают нефтекараван общества «Мазут». Полагаю, что караван попал в руки молодого Стахеева, акционера компании «По Волге». Этот юноша собирает суда своей компании, рассчитывая на скорую победу белых. При нём находится некий англичанин из «Шелля», а в Святом Ключе на даче у Стахеева живёт матушка.

– Вэсма благодару за такие свэденья! – искренне сказал Мамедов.

– Знаете ли вы что-нибудь о Дмитрии Платоновиче Якутове? – спросил Горецкий: для него это было важнее любых других новостей.

Фаворский глянул исподлобья и поправил кран самовара, чтоб не капало.

– Дмитрий Платонович погиб.

Горецкий был изумлён. Конечно, он слышал о жестокости большевиков, но считал, что люди вроде Якутова надёжно защищены своим авторитетом.

– А как Екатерина Дмитриевна? Она ведь уехала к отцу.

Горецкий задал вопрос тоном вежливого участия, но Фаворский понял, ради чего честолюбивый Роман Андреевич вдруг решил командовать жалким буксиром, прорывающимся в Пермь. Не ради же товарищества «Бранобель».

– Среди моих пассажиров есть молодой человек, который ближе меня знаком с этой историей. Поговорите с ним, Роман Андреич.

С Катей Якутовой Роман познакомился в 1915 году на «Витязе». Дмитрий Платонович отправил сына и дочь в круиз от Нижнего до Астрахани и обратно. Как помощник капитана, Роман обедал с самыми важными пассажирами – и таковыми были дети знаменитого пароходчика. Роману очень понравилась Катя – умная и строгая. Они много разговаривали, прохаживаясь по галерее, Роман приводил её в рубку. Ему показалось, что они сдружились. Катя тогда была ещё девочкой. Роман много вспоминал её зимой, когда Катя уехала на учёбу в «Шерборн скул гёлс», и даже хотел послать ей почтовую карточку.

А через год Катя чудесным образом превратилась в красивую девушку. Якутов опять выкупил детям каюты на «Витязе», и Роман понял: с Катей у него – не дружба. Возможно, даже не любовь. Сложно сказать что. Какая-то непреклонная необходимость иметь Катю Якутову подле себя, иначе собой он будет не полностью. Только эта девушка могла оценить в нём то, что он ценил в себе больше всего, – желание получить от жизни самое лучшее.

Горецкий нашёл Костю Строльмана в каюте и вытащил на галерею.

– Простите. – Костя зевнул и помотал головой. – Я уже спал…

С просторной и тёмной реки веяло свежестью. Гладкий плёс чуть мерцал из непрозрачной глубины. Лёгкие лохматые облака, подсвеченные по краям луной, неуловимо перемещались в небе невесомо-объёмными кружевами.

– Я хочу узнать о Катерине Дмитриевне Якутовой.

Костя огляделся по сторонам – не слышит ли кто.

– Я не могу открыть вам всего, – ответил он очень тихо, – но Дмитрий Платонович и Екатерина Дмитриевна спасали весьма знатного человека. Увы, Дмитрия Платоновича арестовали чекисты. А Екатерину Дмитриевну с этим человеком я сумел вывезти в относительно спокойное место. Надеюсь, у них всё благополучно. Хотя сложно утверждать ответственно.

– Что это за человек?

– Прошу вас, Роман Андреевич… – замялся Костя.

– Здесь нет большевиков, – напирал Горецкий. – Кто рядом с Катей?

Костя сдался:

– Великий князь Михаил Александрович.

Горецкий ощутил мягкий и тяжёлый удар по самолюбию. Не ревность, а именно удар по самолюбию: для ревности Горецкий был слишком уверен в своём превосходстве. Что ж, юная Катя Якутова и вправду оказалась такой же, как он: Катя тоже принимала от жизни только самое лучшее.