Текст книги "Я дрался за Украину"

Туда привезли трупы, которые были в бункере, привели отца одного из ребят, Едлинского. Показали ему сына, но он не признался, что это его сын. Потом трупы закопали возле реки так, чтобы никто не знал, где они.

На допросе возле меня положили наган, а сами ушли. Я знал этот трюк – клали наган, но в нем не было патронов, или были холостые. Ну и человек бросался к нагану, и на том ему статью и «шили». Но я знал об этом и не повелся на провокацию. Говорю на допросе: «Я хочу на улицу». Москали спрашивают: «Что он хочет?» Потом поняли и говорят одному своему: «Иди, принеси парашу». Открыли окно, перевернули меня на правый бок, чтобы я мог сделать свои дела. Одним словом, было тяжело на допросе из-за такого положения.

Пришел генерал из контрразведки с такой большевистской мордой, как у Буденного. Говорит: «Как себя чувствуешь? Куришь?» Я ему: «Нет». А он: «Где ваш радиопередатчик?» Я лежу и воспринимаю это наполовину с юмором. «Какой радиопередатчик? У нас его не было». А он уверенно говорит: «Я спрашиваю – где ваш радиопередатчик?» Вытащил из-за спины бумажку, на которой азбука Морзе написана: «А это что?» Я говорю: «Это такое, что мы в седьмом классе учили. Это азбука Морзе». Приводят ко мне двух молодых ребят и говорят: «Вот эти ребята бросили гранату. Они представлены к награде». Я говорю: «Ну, а мне что с того?» Одним словом, какая-то комедия была, а не допросы. Как будто из-за того, что эти ребята представлены к награде, я должен покаяться и все им рассказать!

Так меня допрашивали по очереди – контрразведка и МГБ. Один олух из МГБ подходит однажды ко мне и по ноге как дал палкой. И кричит то же, что все они кричат: «Сколько русских убил!?» Его фамилия была Андрухин, его потом отстранили от допросов. Он уже хотел доделать протокол и поэтому от злости ударил. Он ушел, а я лежу. Около девяти часов вечера приходит молодая женщина, приносит еду, хочет накормить. Я спрашиваю: «Что это за еда?», а сам смотрю – еда солидная. Она не говорит, взяла ложку и давай меня кормить. Я попросил, чтобы она меня немного перевернула, потому что не мог есть лежа на спине. Немножко поел, а то, что не доел, то она поставила на шкаф. Говорит: «Вы если есть захотите, то попросите, Вас покормят». И ушла. Потом положили меня в какую-то бочку, которая стояла в коридоре. В ней постелили солому и меня положили. Между прочим, в коридоре сидели люди, которые меня знали, но никто не выдал. Приходит один следователь и спрашивает меня, что я делал последние годы, кто я вообще такой. Ну и я начал ему басни плести. Говорю: «Был в Германии… Ехали подводой…», и тут я заснул. Он меня сапогом толкнул и говорит: «А дальше как?» Я говорю: «Ехали лесом, какие-то ребята меня с подводы стянули, куда-то потащили…» Он все это описал, наутро приходит он мне и говорит: «Что ты мне городишь?» А я не знал слова «городишь», смотрю на него и не понимаю о чем это он. «Городишь» – это «ограждение делаешь», что ли? Порвал он все бумаги, позвонил куда-то, и пришли два стрелка с автоматами, которые повезли меня в село Бисковичи в больницу. Одного стрелка возле меня посадили, а я на кровати уже лежал, уже тепло было. Около двух недель меня держали там, приходили энкаведисты, смотрели на меня. И все говорят – гангрена, гангрена, надо ампутировать. Начали ко мне приходить соседи, будто бы передачу принести. Привели мою маму. А мне до этого дали хлеба ржаного, и тот солдат, что возле меня сидел, говорит мне: «Дай мне хлеб, и тогда мы пустим к тебе маму». Откуда я и кто мои родственники, это они знали. Но никто не знал, что со мной было при немцах, и как я попал в УПА.

Приходит время делать операцию. Положили меня девушки на тележку, привязали мне руки, ноги – одна голова свободна. Я думаю: «Сейчас наркоз дадут, будет ножовка, и ноги не будет». Старшая медсестра уже готовится ампутировать, и я уже это себе представляю. И тогда я немного некультурно сделал, но я должен был это сделать – набрал слюны и плюнул ей в лицо. Она как закричит: «Он истерик! Я его не стану оперировать!» А тот, кто там главный был, говорит: «Вези его обратно, пусть подыхает как собака». Где-то два дня я еще побыл там, а потом привезли меня в тюрьму в Самборе. Заходят в камеру и смотрят: «Живой? Ага! Живой!» Если жив, то пайку хлеба дают, если мертв – выносят. Я там лежал месяц, приходил лейтенант-врач чтобы перевязку сделать. И когда начал делать перевязку, то очень удивился. Прикоснулся к моей ноге, взял кусок кости, подошел к окну, смотрит на свет и говорит: «Это чужая кость!» Оказалось, что во время взрыва гранаты мне в ногу попал кусок чужой кости.

Потом ко мне бросили какого-то схидняка (выходца из восточной Украины – прим. А.В.), у него голова была перевязана, вроде как ранен в голову, но мне было понятно, что это провокатор. Его подержали два дня и забрали. Потом привезли меня из Самбора во Львов, и там привязали к решетке, чтобы я не убежал. Во Львове было тринадцать таких бараков – как больницы для инвалидов.

Судил нас военный трибунал. Присудили двадцать лет каторжных работ с полной конфискацией имущества. Я шел по статье «1а» (речь идет о 58-й статье УК СССР, где под пунктом «1а» значилась измена Родине – прим. А.В.). И еще в деле было написано, что я сопротивлялся. Привезли нас аж в Томск, а там мне говорят: «Ты грамотный, иди в бригаду с высшим образованием, они там планы делают». Я подхожу к командиру этой бригады Пономареву и говорю: «Я бы хотел работать у вас». Мне дали работу чертежника, чтобы посмотреть, как я делаю тонкие линии. Потом посадили за кульман, дали чертеж, я что-то чертил – там моя фамилия была и написано: «ГУЛАГ». А я даже еще не знал, что такое ГУЛАГ, потом узнал.

После того, как я сделал чертеж, вызывает меня следователь и начинает спрашивать по истории Октябрьской революции. Я ответил, что знал, а он мне говорит: «Никому ни слова о том, что здесь было». Проверяли мое знание истории, смотрели насколько я подхожу им для сотрудничества, но держали это втайне от других. Ну, а дальше продолжения этой истории не было, так как через два дня собрали этап и меня отправили на Черемушки в Томске. Там шпалопропитка была, креозот на плечах носили. Вывели нас на работу в шесть часов утра – мы идем, а вокруг могилы, могилы. Какие-то ворота стоят, лагерный командир говорит: «Откройте». Открывают, а оттуда трупы посыпались. Каждый труп прокололи и понесли закапывать. А мы думаем: «Вот такая судьба ждет и нас».

Я эти шпалы носил, носил, хромал, хромал. А позже нас отправили в Казахстан, в Кенгир. Там я досидел десять лет. Когда делали революцию в Кенгире, меня перевели в штрафной лагерь. Там я узнал, что и в Норильске произошло восстание – мой командир боевки сидел в Норильске, ему тоже присудили двадцать лет каторжных работ. В Кенгире я отсидел десять лет, и построили мы там целую область.

Заключенные Особого лагеря №4, поселок Кенгир, 1955 год. Крайний справа – Теофил Зубальский

После того, как меня выпустили, я сначала хотел сделать фиктивные документы и поехать через Польшу за границу и дальше. Это можно было сделать – рискованно, но можно. Но у меня это не получилось. А еще мне в КГБ сказали – в любую область езжай, устройся на работу, но не в Галичину. Ну, я ездил и работал – то тут, то там. Пока ездил – женился, а во Львов мы приехали только при независимости. Здесь и живу. Часто приходят ко мне, спрашивают о прошлом.

Интервью, лит. обработка и перевод: А. Василенко

Гуменюк Петр Николаевич

П.Г. – Я из Надворнянского района, село Белые Ославы. Родился 9 июля 1921 года. Отец моего звали Николай, а маму Василина. У родителей нас было три брата – старший брат Юрий, 1919 года, я средний и младший брат Иван. Отец занимался сельским хозяйством, мы имели немного поля, вот так и работали на поле, выращивали себе что нужно и жили как все люди. У отца была корова, конь, овцы – мы их пасли на полонине. Белые Ославы – это уже горное село. Если ехать в горы, то идет Надворная, потом Делятин, потом Заречье, а потом Белые Ославы.

Петр Гуменюк. Карпаты, 1950 год

Членом ОУН я стал в 1940 году, а в подполье ушел в 1942 году, принял присягу, взял себе псевдо – «Козак». В нашем селе находился штаб УПА, он формировал сотни – мы ходили, приводили людей, собирали оружие. А когда в 1944 году шел фронт, то мадьяры бежали – бросали оружие, немцы бежали – бросали оружие. Наши сотни все это забирали, складировали – у нас в лесах склады были большие. А потом доставали его из складов, при потребности. Оружие мы имели немецкое, мадьярское, советское – винтовок, пулеметов было много. Хорошего оружия нам хватало.

В сотню УПА я пошел в 1944 году, еще при немецкой оккупации. Когда мы вступили в УПА, то нам провели военную подготовку, прочитали лекции – об украинской борьбе за независимость 1918—20 годов, о боях. У нас тогда командиры менялись все время. Когда сотня организовалась, то командиром стал «Пожерета», а когда он погиб, то сотню возглавил «Скуба». Он сначала был сотенным командиром, а потом стал куренным (батальонным командиром – прим. А.И.) – уже несколькими сотнями руководил и передал нашу сотню «Чайке». После «Чайки» командиром стал «Вихрь» (Харук Николай), а после него «Турист» – Дранчук Юрий, родом из нашего села. Сотня оставалась та же, но командиры менялись. Были у нас убитые, раненые, но мы все время пополняли сотню, принимали хлопцев из села. А когда «Турист» в 1945 году погиб, то командиром снова стал «Вихрь» и командовал нами до 1949 года – пока сотню не расформировали.

Николай Харук («Вихрь»)

Источник: Яворівський фотоархів УПА – Львів: Сполом, 2005

А.И. – Сотня вела бои с немцами?

П.Г. – Да. Мы много немцев разоружали. В 1944 году они бежали с фронта, а мы в Надворнянском районе, в Коломыйском, в Яремчанском все оружие у них забирали и отпускали их без оружия. Они бежали на запад через Карпаты, потому что к нам еще не пришел никто, свободная местность. Как немцы идут, так мы делаем засаду. У нас в сотне служили двое хлопцев, которые хорошо говорили по-немецки, и сотенный «Турист» говорил хорошо – он раньше служил в «эсэсах», ходил в немецкой форме. Он по-немецки как крикнет, то немцы поднимают руки вверх, бросают оружие. Некоторые немцы не хотели бросать оружие, стреляли. Если они не сдавались, то мы их уничтожали. А если сдавались, и у нас не было убитых, раненых – то давали им по двадцать палок за то, что стреляли.

В 1944 году через наш край прошел фронт – это произошло где-то в августе. А точно я Вам уже не скажу… Если бы Вы пришли на два-три года раньше, я бы Вам все рассказал. А сейчас у меня нет уже той памяти, очень плохо себя чувствую…

А.И. – Что происходило с Вами после прихода советской власти?

П.Г. – Дальше воевал в УПА.

А.И. – В каких селах Гуцульщины находились основные базы УПА?

П.Г. – Одна база в Белых Ославах, вторая в Космаче – я там был, третья в Яворове. А «столицей» УПА был Черный Поток – там сотни квартировали постоянно. Потом многие сотни из Черного Потока перебазировались в Космач. Но в селах мы долго не сидели, переходили с места на место. Москали не давали сидеть – бои, бои, бои за боями… Жабье – это тоже была «бандеровская столица». Там целые курени (батальоны – прим. А.И.) стояли, по пять, по десять сотен квартировало. Энкаведисты вытеснили их оттуда в 1946 году – начали Жабье занимать, Черный Поток. А до того их ноги там не было – наши хлопцы их не допускали, били так, что от них ошметки летели.

А.И. – В каких районах действовала Ваша сотня?

П.Г. – Мы все Карпаты, все Прикарпатье обошли. А в 1944 году ходили на Львовщину – доходили аж до Сокаля. Мы тогда шли из Черного леса, прошли почти всю Львовскую область, проходили мимо Сокаля, заходили в сам Сокаль и там продукты доставали. Тогда шла «красная метла» (масштабная наступательная операция войск НКВД против УПА и подполья ОУН – прим. А.И.), а мы прорывались к ним в тыл. А позднее делали рейды на Закарпатье, на Буковине и даже немного заходили в Румынию. Румыны так хорошо нас принимали! Я до сих пор помню, как одна румынка говорила: «УПА, УПА – это хорошие люди». Мы много говорили с ними, они угощали нас, расспрашивали как мы живем. На румынскую территорию мы далеко не заходили – переходили через границу и вдоль границы шли по краю Румынии. Потом, в 1949 году, в Румынию ходили наши хлопцы – одна чета (взвод – прим. А.И.). Командовал ими сотник Петр Мельник, а еще в той чете был Билинчук Дмитрий – Косовский надрайонный референт СБ. У них у обоих было псевдо «Хмара». Билинчук – это очень сильный вояка, мы много слышали про него. Происходил он из-под Жабьего, много раз ходил в Румынию. Они иногда и легально ходили – как будто что-то продавали.

А.И. – Откуда были родом стрельцы Вашей сотни?

П.Г. – Закарпатцы служили, ребята из Станислава, но в основном – местные гуцулы. Были и с Восточной Украины, и такие боевые ребята, такие хорошие воины, такие идейные, что мы удивлялись, откуда они взялись. Я так припоминаю, что из Закарпатья у нас служило много людей. И на Закарпатье много наших хлопцев погибло, потому что мы там провели много боев – в Рахове, в Раховском районе.

Попадали мы на энкаведистские засады, и они на нас попадали – мы много засад делали на них. Засады делали на дорогах, где они проезжали, где они проходили. Были успешные бои. Они когда убегали, то кричали, пищали как дети, когда мы ударяли по ним. Страшный крик поднимали.

Нападали мы на гарнизоны, на тюрьмы нападали. В 1944 году, в октябре, напали на гарнизон НКВД в Космаче – они перед этим зашли в село, еще не успели устроиться. У них паника началась, кричали как овцы. Мы их там много убили, уничтожили гарнизон. После того боя сотня отошла на равнину, к Днестру. Там завязали бой в Чернелице, тогдашнем районном центре – разгромили райком партии, милицию. Где-то через два часа приехали энкаведисты из Обертина, на машинах, с двумя танкетками. А к нам на помощь подошла еще одна сотня, мы все вместе устроили оборону, отбили их атаку. Вечером они перестали атаковать, а ночью мы вышли из Чернелицы и мимо Станислава пошли в Черный лес. А позже, в 1945 году, мы в Надворной напали на тюрьму, ночью. Там сидела наша осужденная подпольщица, раненая – ей в бою руку оторвало. Так мы пошли, ее ночью выкрали и забрали, а того сторожа убили. А в другой раз в Яремче напали на тюрьму, освободили человек восемь заключенных. Мы не раз так делали.

Еще один раз нашего раненого взяли из больницы, энкаведисты там часовых держали. Мы раненого хлопца забрали, а их всех поубивали. Но бывало, что и отпускали часовых – если местный человек, сразу сдается, рассказывает все, то жалко стрелять. А если энкаведист, то убивали. Да они и редко сдавались – такие упорные москали. И мы их в плен не брали. Брали только «языка», если нужно. Если попалось несколько, то брали старших, с ними командиры говорили, получали от них, что нужно – где, что, сколько их, где они базируются. Они рассказывали, а потом стреляли их да и все. Как они нас стреляли, так и мы их.

Бой иногда длился по два, по три часа, а бывало, что и целый день. Самый тяжелый бой у нас был в Верхнем Майдане на Рождество 1945 года. Наша сотня пришла в село, там тогда стоял курень «Искры». Мы остались в селе, а «Искра» с куренем отошел в село Парище. И где-то в три часа дня энкаведисты нас атаковали, окружили село. Мы первый раз отбились, второй раз отбились… Потом стали прорываться в лес и там попали на засаду, на пулеметы. Много наших там легло… Отошли назад в село, энкаведисты не стали нас дальше атаковать – я думаю, что у них тоже уже не оставалось сил. Они понесли большие потери, но наши были больше. Наших хлопцев погибло не меньше семидесяти человек, и сотенный «Чайка» тоже погиб. Потом мы похоронили «Чайку» и сорок семь стрельцов – там, в селе, в общей могиле. Страшный был этот бой… За нас потом «Искра» отомстил – через две недели устроил засаду на колонну НКВД, разбил их, сжег их танкетку. Там их офицер погиб и полсотни солдат. Я во многих боях участвовал. Сколько мы воевали – Боже ты мой… А сейчас я уже не могу рассказать это все, нет уже той памяти…

А.И. – Вы ощущали страх во время боя?

П.Г. – Я не боялся. Страха мы не ощущали – закаленные были. И мы присягу принимали на Библии, а раз я присягу принял, то чего уже бояться – ты уже собой пожертвовал. И дисциплина была сильная в УПА – если дали приказ, то выполняешь.

Я воевал до 1954 года – больше десяти лет носил оружие на плечах. Мы везде побеждали в боях – аж до начала 1946 года. После окончания войны, в 1945—46 году Сталин самые могучие силы, фронтовиков, самое сильное оружие бросил на Западную Украину, против УПА. Самолеты, танки, пушки – все это у них было. Уже нам стало тяжелее воевать, уже приходилось отступать, не принимать открытый бой. Страшные времена… Так много войска ходило за нами, что ужас. Курени в 1945 году поделили на большие сотни – по сто восемьдесят, по двести человек. А в 1949 году сотни поразбивали на четы по сорок человек. Потом четы поделили на рои (отделения – прим. А.И.) и из этих роев сделали боевки, а в рое было двенадцать человек – стали ходить маленькими группами, потому что большими тяжело отступать и прятаться. С каждым годом все тяжелее и тяжелее становилось… Но мы все равно воевали, воевали – до 1950 года хорошо держались, бóльшими силами воевали, а с 1950 года перешли на боевки. Когда разбились на боевки, то днем сидели тихо, а ночью выходили на акции. Или варили поесть, занимались – в тайных места в лесу. Законспирированы мы были хорошо, имели в селах своих людей, поэтому подполье еще долго держалось – у нас в Станиславской области последних взяли только в 1956—57 году.

Я участвовал в боях до самого конца, потому что враг на нас наступал. Вот мы в лесу – сексот заметит нас, кагэбисты подъедут машинами, окружают эту гору или лес и идут цепью рядом друг с другом. Так мы отбивались и проходили через них, прорывались. Смотрели, где можно прорваться, кто из них там шел, тех убивали и проходили. А бывало, что они убегали и прятались от нас. Некоторые кагэбисты не очень хотели воевать, старались избегать боев, потому что знали, что если вблизи попадают к нам в бой, то уже оттуда живыми не выходят. Я из автомата пересекал их, убивал, но их было больше. Нас в 1949, в 1950, в 1951 году могла быть чета или боевка – десять, двадцать, тридцать человек, а их рота или две, а иногда и целый батальон. С такими силами мы уже бой не начинали, только отбивались и уходили. Бывало такое, что мы за одну ночь по тридцать-сорок километров дороги делали. И нужно идти по горам, и оружие должно быть с тобой – тяжело… И оружие должно быть хорошее, потому что без оружия ты не стоишь ничего. У нас все время были бункера в лесах, там хранили всякое оружие – пулеметы, автоматы, винтовки. Если не хватает оружия, то идем к бункеру, берем – такие бункеры имел каждый отряд. Мы много оружия добывали в боях – случалось даже такое, что энкаведисты или «стрибки» живыми убегали и бросали оружие. У убитых забирали оружие, нападали на милицию, на охранников. Когда я поступил в УПА, то у нас было много немецких автоматов, мадьярские «суры» (венгерский ручной пулемет 31М «Солотурн» – прим. А.И.). А в 1944—45 годах мы перешли на советское оружие, потому что к нему легко достать патроны – «дегтяри» были, автоматы ППШ.

Я имел автомат ППШ, но к нему не кружок носил, а рожки. Автомат взял себе новенький, когда мы в 1944 году напали на базу НКВД в Делятине. Мы с той базы забрали много одежды, оружия, а больше всего продуктов. Ночью подошли, там сторож – перепугался, ничего не говорил. А мы подготовились заранее, пригнали сто двадцать пар лошадей с подводами, потому что это была большая база. Мы полные подводы наложили, да и то, всего не забрали! Набрали много тушенки, сахара, крупы и очень много сушеного мяса. Поехали по селам, разгрузили подводы и все это попрятали. Наутро НКВД приехало, где-то пятьсот человек. Но когда стали искать, то почти ничего не понаходили. Только у одного человека в сарае нашли сахар и еще что-то, а остальное не нашли.

А.И. – Чем вообще питались?

П.Г. – В сотнях у нас были мадьярские военные кухни. Каждая сотня имела кухню – как в армии. Люди давали скот – быков, овец, свиней. Пойдут хлопцы в село, у кого есть две-три штуки скота, тот одну штуку дает нам. Муку давали, брынзу давали, картошку давали. И мы все это варили в кухнях, в лесу. И когда мы воевали малыми группами, то у нас тоже хватало продуктов, потому что люди нам очень помогали. А еще добывали военные продукты, они долго сохранялись. Это сушеное мясо очень хорошее – бросаешь в суп, оно разваривается и почти такое же, как свежее.

А.И. – Праздники отмечали – Рождество, Пасху?

П.Г. – Когда имели возможность, то все праздновали – становились в строй, молились. Мы традиции чтили как положено. И церковные, и все националистические праздники отмечали – вспоминали боевых командиров, друзей, которые погибли. Если не было в селе большевицких гарнизонов, то праздновали в селе, а когда нам давали знать, что едут гарнизонники, то отходили в лес.

Энкаведисты часто ходили по селам, искали «бандер». Ходили по хатам, мешки себе набивали, грабили людей страшно! Заходит в хату, открывает шкаф, в шкафу одежду переворачивает, выбирает. Что ему понравилось – положил в мешок. А люди их сильно боялись, потому что они убивали, били. Если что-то не отвечает человек – то чекист бьет.

Меня два раза ранило в бою. Первый раз в 1945 году, получил осколки в ногу, не мог идти – так меня хлопцы взяли, я на винтовку сел, держался за плечи одному и второму, и так меня занесли в одну хату. Там взяли коня, подводу, положили меня на подводу и повезли в госпиталь. Осколки из ноги вынули, ногу положили в шину – обложили гипсом и досками. И после этого я три месяца лежал в бункере. А второй раз, в 1947 году, мне пуля прошла через сапог – два пальца на ноге оторвало. Они на коже держались, так хлопцы сделали мне операцию в бункере – отрезали, забинтовали, и так зажило.

Были у нас такие места, где лечили. У нас местная сеть ОУН имела госпитали в бункерах – там и хирурги работали, и терапевты, и другие врачи. Один хирург у нас был еврей – сильный хирург! Он очень много лечил наших хлопцев. Но когда стало нам совсем тяжело, то он упал духом, говорил: «Хлопцы, пусть уже будет ваша славная Украина! Пустите меня домой!» Женщин много работало в тех госпиталях – врачи, медсестры. А еще мы имели лечебные лагеря – в Черном лесу, в Карпатах возле Яблуницы.

А.И. – Где зимовала Ваша сотня?

П.Г. – В 1944, 1945 году мы зимовали в селах. В 1946 году сотня в горах зимовала, все вместе – или строили шалаши, или спали под снегом. На зиму 1947 года сотня разделилась, разошлась по схронам. Я тогда зимовал на Черногоре – построили большой бункер возле Говерлы, со стороны Закарпатья. Мы большие бункеры строили до 1949 года. А позднее, когда сотни разделили, то бункеры делали на восемь, на десять, на двенадцать человек. В лесах выкопали много бункеров. Каждая группа рыла бункер сама себе, ночью, чтобы никто не знал – тогда он держался долго. Землю относили далеко, смотрели, где есть вывороты, там где лес ветром валило – засыпали ту землю туда.

Тяжелая нам выпала работа, тяжелая жизнь, не дай Бог… Я был здоровый гуцул, молодой, красивый – на меня девушки заглядывались. Крепкое телосложение имел, сильные руки – все переносил. А сейчас болею, мучаюсь – ноги болят, сердце болит. Уже прошу у Бога смерти…

А.И. – Когда Вашу сотню расформировали, много повстанцев вернулось домой?

П.Г. – Из нашей сотни все хлопцы воевали дальше, в 1949 году на легализацию уже никто не пошел. Да уже нечего было идти – пошли бы в тюрьму, на муки. Мы все это знали, потому что еще до этого у нас некоторые шли и сдавались. А если ты сдался, то должен людей выдать – кто помогал, кто кормил, где кто кого прятал. Тем, кто выдал, советы, может быть, что-то и прощали, но все равно судили. Использовали и судили. Они и меня хотели использовать, когда я к ним попал – я бы людей выдал, люди мучились бы в тюрьмах из-за меня, а меня все равно осудили бы.

А.И. – Когда и при каких обстоятельствах Вы попали в плен?

П.Г. – 2 ноября 1954 года, в 10 часов вечера я попал в плен из-за предательства. Взяли меня кагэбисты. А предали меня родственники… Дядя и двоюродные братья… Надавили на них, дали им деньги. Они, может, и не пошли бы на эту работу, но их заставляли.

Осенью 1954 года нас в боевке осталось трое. Я заболел, лежал в бункере. Когда выздоровел, то пошел в Белые Ославы, к дяде. Мы готовились зимовать с 1954 на 1955 год, и я сказал дяде, чтобы он дал двадцать пять кило муки. Больше не возьмешь – берешь, сколько можешь, потому что надо в горы нести, далеко. Я говорю: «Дайте муки хоть какой-нибудь – кукурузной, ржаной, какая есть». А он еще мне говорит: «Петро, да мы вам белой муки дадим!» Я не знал, что он уже «оформлен»… КГБ дало им за это шесть тысяч рублей. Во второй раз мы пришли к моему дяде вдвоем с еще одним стрельцом – он потом долго жил, но уже умер, давно умер.

Зашел я к дяде в хату, а там засада – накинулись на меня двое, муки мне в глаза сыпнули, начали бить. Схватили за руки, связали… Я имел пистолет при себе, имел гранаты, автомат, но они сразу на меня накинулись, я ничего не мог сделать. Ударили по голове так, что я потерял сознание. Когда пришел в себя, вижу, что они оружие с меня сняли – пистолет, гранаты, автомат, три рожка патронов к автомату. Все это сложили на столе, записали, потом расписались на этой бумаге. И ночью меня повезли в Яремче. Меня брали подполковник Сусанин, капитан Чашкин, майор Сосницкий, ну и этих бандитов человек двадцать – солдат. Когда я заходил в хату, тот второй стрелец стоял на улице, прикрывал меня – когда на меня набросились, то он слышал, как я кричал и ушел в лес. И все наши уже знали, что меня поймали.

Привезли меня в Яремче, сразу набросились: «Кто помогал?» Чтобы я начал людей выдавать. Но Бог дал, что я все это пережил, ничего не выдал, ни на кого не сказал. Били, мучили… Злые как тигры! И позвонили оттуда в Станислав, начальнику областного КГБ Костенко, а Костенко сказал, чтобы меня срочно привезли к нему. Привезли в станиславское КГБ, там у Костенко был такой большой кабинет, коврами устеленный, и он охрану при себе имел. Меня в наручниках привели, открыли дверь, я посмотрел – он сидит за столом, глаза вытаращил, смотрит на меня. Он обо мне давно слышал, потому что меня никак не могли достать, я сильно конспирировался – а тут поймали меня, привели. Подвели меня к нему, к самому столу. Он взял в руки мой автомат, пистолет – осмотрел. А я побитый, окровавленный – меня же били и в Яремче, и в Ославах. Костенко смотрит, смотрит на меня, потом начал кричать: «Почему с повинной не пришел?!» Я ничего не говорю. Он опять кричит: «Почему с повинной не пришел?!» Я говорю: «Я не пришел, потому что пришедших с повинной вы били, пытали и убивали!» А он дальше кричит: «Больше десяти лет с оружием в руках! Против могучей цветущей советской Украины!» Спрашивает меня одно, второе – я ничего не говорю. Тогда он сказал кагэбистам сдать меня в тюрьму. Взяли меня под руки, отвели в подвал к начальнику тюрьмы, тот снова кричит на меня, почему я с повинной не пришел. Наложил резолюцию, что он принял меня, расписался, и уже его бандиты меня взяли. Повели меня по коридору в камеру – была там такая восьмая камера. Железная, все приковано – табурет металлический, кровать металлическая. И нигде ничего нет – нечего взять в руки. Запустили меня туда, дверь закрыли. Я сначала думал добраться до лампочки, чтобы руку туда всунуть или голову – чтобы убиться. А лампочка совсем высоко, аж в углу, скраю и железом окована. Нигде нельзя убиться… А в двери окошко есть, и надзиратель стоит и постоянно смотрит, что я делаю. Я упал на кровать и лежу, не могу двинуться – побитый, весь в крови.

А потом стали меня допрашивать. Как же меня мучили, пытали… И стреляли над головой, и били… Такие пытки я пережил, не дай Бог… Они все знали обо мне – как я в 1942 году присягу принимал, как в УПА вступил, все это им сказали. Но они хотели, чтобы я выдал бункер и тех, кто был со мной. Один следователь Лукин – на следствии за столом сидит, кладет пистолет на стол, а я с той стороны стола, перед ним. И так ведет следствие. А я уже был битый на всем этом, все видел. Видел, что у него есть еще два пистолета – один в кармане, а второй на поясе, в кобуре. Положил пистолет на стол перед собой и спрашивает меня, спрашивает, пистолетом стучит по столу. А потом как будто заснул – такую делает провокацию, чтобы я пистолет взял. А еще они такое делали – автомат клали в углу, чтобы я видел. Пробовали, буду ли я бросаться, хватать автомат, а я знал, что автомат пустой. Знал, что это все провокация. Мне еще раньше хлопцы рассказывали про это все, и я потом всем рассказывал.

И так меня мучили долго… Но я никого не выдал, ничего не сказал. Никто из-за меня не страдал. Будете когда-нибудь в моем селе, спросите у людей – никто Вам не скажет, что я выдал кого-то. Я все выдержал, хоть мучили меня страшно. А сейчас я рад, что у меня душа и совесть чистые.

После меня повстанцев уже осталось мало. В 1955 году попали в плен Михаил Зеленчук, Дмитрий Верхоляк. Их в 1956 году судили – Зеленчука, Верхоляка и еще нескольких людей. Они потом все сидели по двадцать, по двадцать пять лет. Зеленчук после лагеря вернулся сюда, был председателем Братства УПА, умер две недели назад. А Верхоляк еще жив – поедьте к нему, он Вам много расскажет.

В 1955 году меня судила в Станиславе «тройка», дали высшую меру – расстрел. И сказали, чтобы я писал кассацию. Я сказал, что не буду писать. Больше месяца меня держали в «одиночке», потом пришло из Москвы распоряжение заменить на двадцать пять лет лагерей и пять лет «поражения в правах». Зачитали приговор.

Привезли меня во Львов, там я сидел, после этого сидел в Киеве, а потом привезли меня в Иваново – там была большая пересыльная тюрьма, оттуда направляли в лагеря. Меня направили на Колыму, сидел в Магадане, а в 1959 году приехала какая-то комиссия из Москвы, и всех свезли в Мордовию – с Колымы, из Воркуты, из Норильска. В Мордовии нам пересмотрели приговоры – кому-то поснимали сроки, кому-то не поснимали.

В лагерях я отбыл пятнадцать лет, многих знал – Мирослав Симчич со мной сидел (он в УПА служил командиром сотни), архиепископ Иосиф Слипый, Павел Василик, священник. Вот Симчич – это боевой парень, набрался силы и не боялся никого. Да и я в то время был сильный, это последние пять лет силы меня оставили. Имел много знакомых, там сидели и люди из моего села. С одним человеком я сидел в тюрьме, а потом в лагере мы жили в одном бараке – ему дали десять лет за «Историю Украины» Грушевского.