Текст книги "Студенческие рассказы"

Но вдруг в эту систематичность и налаженность вклинилась любовь, и зашатались, затрещали, надломились опоры; всплыли и взбаламутили душу «эти чертовы чувства, способные угробить нас в один присест, если их не обуздывать»; появились совсем уж посторонние мысли о счастье, о женщине, хранительнице семейного очага, о любви и прочих смутных материях, о которых не грезит и опиоман. В теле завелась хворость, в голове – мечтательность; стал опаздывать на работу, чаще и глупее зубоскалить перед зеркалом; и его, дотоле незыблемого, в сотне шагов от дома, где жила эта девушка, начинало трясти, как космическую ракету в гравитационном поле или как нищего на паперти в крещенский мороз.

Но это следствие, а причина заключалась в следующем.

Однажды в субботу утром он отправился за город.

Лыжня, по которой любили кататься лишь несколько румяных стариков, оказалась на сей раз занята: шли какие-то институтские соревнования или просто урок физкультуры. Обогнув ольховые заросли, он вышел на поляну и увидел впереди девушку. Русская девушка в лыжном костюме – зрелище не всегда приятное. Но эта поразила его стройностью, даже хрупкостью. Наддав, он вскоре догнал ее. Она шла не торопясь, больше созерцая природу, чем тренируясь, и охотно уступила лыжню. Он пожалел, что не пристроился в кильватере, и так сильно, что, не проехав и сотню метров, остановился, якобы затем, чтобы подтянуть крепление. На лице девушки не значилась заинтригованность, а скорее раздражение человека, который хотел бы побыть один. Так как Сергей стоял на лыжне, незнакомка, не доходя нескольких метров, свернула и демонстративно пошла по целине. Сергей устыдился своей назойливости и пошел сзади на приличном расстоянии. Так они и шли: она – зная, что за нею следят, и невольно изысканнее двигаясь, он – зная, что о нем помнят. Впереди был овраг, и когда Сергей подошел, девушка уже лежала внизу и не думала вставать: то ли потому, что не надеялась управиться раньше, чем подъедет о н, то ли хотела показать, что сама упала, нарочно, а если и не нарочно, все равно – ей не стыдно, захотела и лежит, ну и что?

Он спустился, эффектно тормознул и спросил:

– Помочь?

Мягко, но с насмешкой.

Она молчала. Он слегка растерялся, но и разозлился, понимая, что если не добьется ответа, сам себя запрезирает; поэтому он спросил еще насмешливее:

– Вы, наверно, язык прикусили?

И тут она, дерзко взглянув на него, показала язык – узкий, алый, вздрагивающий.

Сергей опешил, расхохотался, сказал, что да, язык в целости, и протянул руку, которую она, помедлив, приняла.

Сергей чувствовал себя легко и свободно, говорил много и живо. Елена, напротив, хандрила, и ей казалось, что она унизилась, показав ему язык. Ей не хотелось, чтобы он думал о ней как о легкомысленной, и она добилась, что он счел ее дикаркой и молчуньей.

Несмотря на это или поэтому, он стал бывать у нее в комнате, которую она снимала у свояченицы. Отныне Ключевский потерял единодержавную власть над ним; пылились лексикология и фонетика…

…в библиотеках нет рвотных полиэтиленовых мешочков или плевательниц. Наконец обнаружила сборник популярного поэта, взяла два-три тома из классики и вернулась домой, веря, что извлеку из этих книг какую-нибудь пользу.

Наш куратор Алексей Степанович Момотов говорил, что я лучше знаю французскую литературу, чем отечественную, Я спорила с ним, говорила, что все литературы мне нравятся, вплоть до яванской и фиджийской. Момотов, предпенсионного возраста, с нимбом пушистых волос вокруг глянцевитой лысины, несказанно добр, не в том смысле, что не ставит неудов и не проваливает на экзаменах, а в том, что целиком полагается на дисциплинированность студентов, и его лекции походят на ведьмин шабаш. Сколько ангельского терпения в его взгляде, когда, постукивая по кафедре авторучкой, он объясняет панургову стаду егозливых студентов суффиксальный, безафиксный и префиксный способы словообразования. Когда Баранов встает во весь свой исполинский рост, чтобы метнуть любовную эпистолу Петиной, жезл Момотова звучит настойчивее, а в глазах проступает: «Дети мои, вы же ни хрена не знаете. Вы же на две трети провалитесь у меня на экзаменах, как французы под Березиной или тевтоны на Чудском озере. Знаю, что трудно молодым мускулистым телам просидеть полчаса неподвижно, но не бойтесь геморроя, ведь надо же и чур знать, а то мой глас, подобно молитве Ионы из чрева китова, не пробивается до ваших ушных раковин. Вся штука в том, что сам-то я назубок знаю эту лекцию, но в ваши толстостенные лбы, овитые барашками волосьев, стремлюсь провести те лингвистические премудрости, которые были открыты славными нашими учеными, и те спорные формулировки, которые предлагаются ленинградской и московской школами. Ужели не взалкает разум ваш и честолюбие ваше ужели не проснется, когда вам будет ведомо, сколько гипотетического, предположительного и неизведанного в лингвистике? Даром что половина из вас деревенские, но я верю в вашу природную сметливость, а от вас прошу только, чтобы вы не галдели, как грачи, устраивающие гнезда».

Я самая послушная ученица Момотова, и не потому, что у меня сухотка спинного мозга, а просто мне нравится следить за ариадниной нитью, которую он развивает, и следовать в катакомбы языкознания. Чтобы среди устрашающих конструкций, фаршированных новейшими терминами, откопать рациональное зерно и проглотить его до следующего натиска учености, требовалась сосредоточенность йога, постигающего пупок. Часто мне это удавалось, и я с восхищением путешественницы в карстовой пещере открывала прелести языка. Но стоило получить записку, засмотреться в окно или снять туфли, чтобы отдохнули ноги, как выпадало звено из стройной цепи заключений Момотова. Он предлагал нам знания как услужливый официант, – мол, дети мои, отведайте: вкусно, калорийно, дешево, это вас укрепит, пригодится для аспирантуры и докторской диссертации. Я отличалась большой прожорливостью, не в пример другим, которым приходилось заталкивать знания, как пасту в тюбик. Момотов был для меня идеальным преподавателем, не рутинером, он вполне соглашался с тем, что его, кавалера всех орденов Славы, заткнет за пояс какой-либо эрудит с первого курса. Признавал, что обладает знаниями, но силы на исходе и, может быть, именно поэтому так жадно вглядывался в пеструю аудиторию, выискивая преемника. Но были только обормоты, олухи царя небесного, лоботрясы, невежды и ленивцы. На перемене выкуривал свою дешевую папироску в курилке, разговаривал со студентами, но его не уважали – за недостаток воли, за мягкость, за отказ от дисциплинарных взысканий. Я, напротив, только его и любила, хотя уважала и других. Он все надеялся, что раз они пришли учиться, они сами в состоянии нанизать перлы науки в ожерелье. Но это было идеальное представление; студенты не могли сохнуть над теорией, когда рядом зеленеет столь плодоносное дерево жизни.

В нашей группе было двадцать семь человек, причем все парни были у нас. Эти девятеро разлагали нас, прошедших в десятилетке суровую школу усидчивости и зазубривания. Попав в такой девичник, эти бесшабашные юнцы, которым сам черт не брат, тотчас завязали интрижки, рассекли женский лагерь на несколько враждующих группировок, а потом в своей курилке над нами же потешались. Банкеты, дни рождения, пикники, рауты, капустники, увеселения, вечеринки, пирушки, оргии и празднества следовали друг за другом; Остап Бендер подивился бы тем уловкам, с которыми добывались деньги; в порочный круг забубенного веселья вовлеклись почти все из нас, в том числе и я, многогрешная, так что к концу второго курса не осталось ни одной зубрилки, которая не пригубила бы свой бокал. Занимались урывками, накануне сессии, с ожесточением рудокопов. После сессии многие отлеживались в больнице, питаясь манной кашкой, организм оправлялся от нервного истощения и суетных треволнений. Это напоминало, особенно на первых курсах, какую-то дьявольскую скачку, прогон сквозь строй, дыбу. На третьем курсе многие взялись за ум, особенно после отчисления двоих парней, кутили не столь часто, в группе появился женатик – тот самый Баранов, женившийся на Людмиле Петиной. Неистовые весельчаки, побывав в деканате, шли в библиотеку, зарывались в книги и просвещались до одури. Фантом государственных экзаменов вселял трепет и благоразумие, школьная практика прошла сносно, так что декан Виктор Васильевич Гурьев заявил, что из нас получатся неплохие учителя, ибо мы перебесились.

Сегодня я читала шаманствующего Готье и увлеклась, как вдруг постучали Зоя Зорина (Зоя Зиновьевна Зорина, три «з», «зазуммерил телефон», как прозвали ее парни, «Оса» – за толщину талии), Марина Варфоломеева и какой-то неизвестный. Они чуть не задушили меня в объятиях, диагностировали воспаление хитрости и сообщили институтские сплетни. Этого незнакомца они забыли представить, и он отрекомендовался сам:

– Юра, политехнический институт, третий курс.

Он был белокурый, бледный и мне понравился. Не знаю, зачем они затащили его сюда: разговор вскоре принял характер, интересный только для нас, а он ходил по комнате, трогал статуэтки и стоял перед картиной, которую подарил мне Сергей и которая называлась «Отпущение грехов»: два зверовидных старца в медвежьих шкурах лупили суковатой дубинкой провинившегося подростка. Юра спросил, чье это художество, я ответила, он похвалил. Вообще он чувствовал себя слишком непринужденно: листал мои тетради, совал нос в пудреницу, открыл шкатулку. Вытащил оттуда монисто, оценил как ювелир, небрежно бросил обратно, а когда я увидела, что он добрался до дневника, то разозлилась:

– Вы – сыскной агент, да?

– То есть? – не понял он, и брови у него, ей-богу, были выщипаны.

– Зачем вы читаете мой дневник?

– Ой, Ленка, ты ведешь дневник? Как интересно! Дай почитать! Ты наверно нас всех там вывела. Дай, не жмоться.

Юра вряд ли что понял, но сильно озадачился.

Они уговорили меня пойти в кино. Я попросила его отвернуться, пока переодеваюсь, а Марина для верности закрыла ему глаза ладонями. Пай-мальчик, шлейфоносец. Вообще-то он не хвастал, и я освоилась с ним на ты.

Марина рассказала, что Момотов справлялся о своей любимице, то есть обо мне, сожалел, что не может навестить. Наверно, ему вдвое труднее вести лекции, не видя моей прилежной головы.

Шел душещипательный индийский фильм, я оказалась рядом с Юрой. От него пахло цветочной пыльцой, а не автолом, как от Сергея. Он был весь светлый, лучащийся, как херувим. Я смотрела рассеянно и не помню, о чем был фильм. Когда сеанс кончился, я была опьянена и чуть грустила. Зоя Зорина вскоре упорхнула, сославшись на то, что не подготовилась к семинару. Марина хандрила, и только после того как она с нами простилась голосом драматической актрисы, я поняла, что Юра ухаживал за ней. Но он был безмятежен, как роза на заре, и глазом не повел. Впрочем, никто ведь не заставлял Марину уходить: побродили бы втроем, а потом бы я ушла.

Мы шли по мосткам вдоль палисадов; в одном дворе пилили дрова, визжала электропила, шустрые огольцы укладывали поленницу.

– Инженером трудно? – Я взяла покровительственный тон: так поразила меня его простота, граничившая с недоразвитостью.

– Кому как.

– У математиков чувств вообще нет. Ты, наверно, тоже сухарь.

– Для кого как, – сказал он, а сам жует ветку калины.

– А для меня – как?

– Для тебя? Для тебя – не знаю…

Он улыбнулся.

Мы бродили часа два, побывали на набережной, в кафе, где торгуют мороженым, в центре города и в парке. Мне нравилась не столько беседа, сколько сладкое чувство превосходства перед другими: хохотала, как сумасшедшая, хотелось, чтобы меня с ним видели знакомые. Я купила булочку, паштет, а он нес мою сумку.

В подъезде он попытался меня поцеловать.

– Ну, ну, ну! – сказала я и щелкнула его по лбу; лоб был как у барашка – завитой. Кокетничала. В самом веселом расположении духа взбегала я по лестнице – и вдруг остановилась: поняла, что Сергей сидит там и ждет меня. Хороша бы я была, распевая во все горло. Поглядевшись в зеркальце, я стерла улыбку.

– Тетя Римма, ко мне никто не приходил?

– Нет, – ответила она. – Никто. Забывает он тебя. Поссорились?

– Он должен был прийти, – говорю.

Вот тебе раз! Неужели он вспомнил пари? Ведь было видно, что он придет. Подожду до двенадцати. Сама пойду. Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Заодно познакомлюсь с его родителями. Однажды он вместе со мной ездил собирать подснежники, охал, ахал, а потом сказал: «Ты знаешь, а ведь придется умереть…» Он долго говорил, разрушал очарование. Как, говорит, все это глупо – сыграть в ящик. После э т о г о еще вопрос, люблю ли я тебя… Если, говорит, я тебя одну буду любить, я обрекаюсь на ущербность. Я не вылюблюсь. Я, говорит, люблю открывать душу человеческую и в других женщинах – белых, матовых, шоколадных… Я ведь любвеобильный. Буду ли я всех любить – я умру, под твоей юбкой спрячусь ли – опять умру. Из стольких-то мильонов котлет моих – четыреста тысяч. У меня прямо желчь разливается от мысли, что я живу недостаточно интенсивно. – Я тогда отшутилась, не хотелось огорчаться мыслями о смерти. Да любит ли он меня? Что я для него – Диана-охотница с обворожительными формами. А завтра он встретит Клеопатру, этот рыцарь перспективной любви. Бери из жизни все. Разумеется, я к нему не пойду, только испорчу все дело. Но почему я так этим обеспокоена?

До половины двенадцатого я пила чай с тетушкой и прислушивалась. Затем, пересилив себя, разделась, поплакала, завела будильник. Но заснула только на рассвете. Это счастье я сама пыталась превратить в обыденность. К утру совсем измучилась, трупным запахом от меня повеяло, смотрелась в зеркало и очень огорчилась: зареванное лицо, зеленоватого цвета, спутанные волосы – русалка…

Цех по ремонту автомобилей, где работал Сергей Аверьянов, располагался на территории трактороремонтного завода, но принадлежал кирпичному и асфальтовому заводам. Длинное мышиного цвета здание с несколькими воротами, через которые по сходням грузовики въезжали в цех. Экстерьер незатейлив: окон нет (в цеху люминесцентное освещение), по фасаду тянется вылинявший транспарант, над дверью в курилку, которая служила красным уголком, – таблички по технике безопасности. На территории свалены заржавелые шестеренки, кожухи, оси, обломки рессор, видны черные пятна горюче-смазочных масел. Дощатые пристройки с намалеванными надписями: «Не курить!», «огнеопасно» находились слева; фантастический кладовщик, персонаж гофмановских сказок, отпускал шоферам и слесарям всевозможные субстанции от керосина до солидола. В пристройке справа высилась пирамида стружек и опилок, которыми при уборке цеха посыпали маслянистые лужи. Напротив цеха была выстроена ячеистая крытая площадка; летом, когда на улице становилось теплее, чем в цехе, здесь осуществляли мелкий ремонт – вроде замены свечи. Теперь здесь ремонтировались восемь машин, и Сергей всегда улыбался, видя, как из-под зубастого зева радиатора и тяжелого буферного подбородка палками торчали полупроглоченные конечности шофера, который, подстелив брусчатый мат или замасленную фуфайку, копался в днище автомобиля.

Интерьер цеха тоже был прост: в кадках там не росли карликовые пальмы или гладиолусы, оздоровляющие воздух. Цементный выщербленный пол, желобок для стока воды, на стенах – скучные указатели, высокий потолок, в конце цеха – обшарпанная дверь в токарную мастерскую, где за стареньким станком со множеством маховиков склонялся токарь Николай Козинов. Еще дальше – три ступеньки – вход в курилку, прокопченные стены которой были увенчаны планами, плакатами, социалистическими обязательствами, графиками, шелковый потускневший вымпел с кистями, на столе – домино и карты, на батарее сохнут чьи-то рукавицы. Минуя курилку, можно было попасть в последний отсек этого лабиринтообразного узилища – в склад запчастей, где хозяйничала кладовщица Фаина Носова, чернобровая и такая фигуристая, что, по единодушному мнению, руку «словно магнитом притягивало».

Цех мог вместить одновременно шестнадцать машин. Бригада слесарей, одиннадцать человек вместе с мастером, маленький коллектив, который не бредил орденами и медалями, не состоял в добровольной народной дружине и в обществе трезвости, не знал конвейеров и поточных линий, но делал свое дело с той степенностью, которая не просится на передовицы, ни в очерки и которая оценивается начальством как «ленца» и «прохладца», два термина бюрократов от управления, с законным основанием к ним же применимые. Их степенность, этих одиннадцати человек, в отличие от рвачества и ура-лозунгизма, обеспечивала уверенность, что машины будут отремонтированы качественно и любовно. Деньги весили ровно столько, сколько весили, и радовали не легкостью, с которой заполучены, а сознанием их оплаченности потом и трудом. Эта степенность требовала полную порцию борща, забивала козла в домино, выслушивала речитативы секретаря парткома о вреде пьянства, покупала водку. Эта степенность означала, что человек знает цену труду и не думает, что начальник, который его распекает на собраниях, делает нечто большее, чем он сам. Рабочий – главная фигура. Эти чиновные люди хотели бы однозначно, утилитарно истолковывать рабочего, забывая, что, кроме мозолистых рук, способных закручивать гайки, у него есть и душа, отличная от начальнической. Администраторы лишь сокрушенно разводили руками, когда дело касалось дисциплины, но ничто не помогало – ни строгачи, ни взыскания, потому что у рабочего тоже есть душа, бунтующая против эксплуатации. Уважали тех, кто стремился вызволить парня из вытрезвителя, а не гнал его в три шеи по тридцать третьей статье. Уважали только тех, кто с ними не расходился, бывал в цеху, не грозил, выкуривал папироску, предложенную мазутной рукой. Но таких демократов было немного, и у себя в начальстве они ничего не значили. Глухая стена бумаг, опосредованных официальных отношений вырастала между рабочим и директором, и разрушить ее было уже невозможно…

Трое из одиннадцати – Иван Мокеев, Вадим Хяйнинен и Анатолий Бозов – числились учениками. Закончив восьмилетку и не желая учиться дальше, они пришли в мастерскую, чтобы получить специальность автослесаря, но покамест еще не держали экзамен на классность и ими как учениками помыкали все. Это были семнадцатилетние отроки, нещадно брившиеся, курившие и бранившиеся; им еще нравилось чувствовать себя самостоятельными.

Мокеев, черноволосый, губастый и смуглый, как цыган, пришел в цех недели две тому назад. Нужно ли было сбегать за соляркой или за папиросами в киоск, достать запчасть или обточить деталь, посылали его. Он готов был лечь костьми, но достать искомое. Он повиновался легко и работал с удовольствием, хотя был вожаком ватаги сорвиголов, которые блокировали танцплощадки и рестораны, беспокоя милицию.

Хяйнинен – не то финн, не то карел – ленивый белоголовый подросток из неблагополучной семьи, был увалень и трусишка, которого нужно было раскачивать как валун, вросший в землю, прежде чем подвигнуть на какой-либо поступок Мастер посылал его помогать тем шоферам, которых недолюбливал, но те гнали его, и нерасторопному подмастерью ничего не оставалось, как тенью слоняться по цеху в надежде, что его окликнут и попросят помочь. Его и в самом деле окликали, когда нужно было помочь поднять коробку скоростей, но чаще он стоял возле лохани с бензином и протирал заржавевшие детали: это была обстоятельная философская работа, не требовавшая сноровки.

Бозов, своенравный, неуравновешенный, то жестокий забияка, которому ничего не стоило подраться с напарником, то плаксивый, как семимесячное дитя. Настроения его менялись прихотливо и неожиданно, но во всем он был искренен – и тогда, когда, потрясая ломиком и брызжа слюной, наскакивал на шофера, и когда после кино вытирал слезы – настолько верил в реальность происходящего…

Верите или нет, господа, надоело все это! Все эти подмастерья и ученицы на распутье своей молодости. Дни бегут, зыбучим песком сквозь пальцы просачиваются, и всякий раз, просыпаясь, хочется сделать сегодня что-то значительное, чтобы и к себе уважение появилось, и к жизни своей, но ничего не делаешь. Впустую проживаешь день, и это становится ясно к вечеру. Бессмысленная гонка, сутолока. Ни на чем нельзя сосредоточиться, ничего нельзя создать вечного, непреходящего, расходуешься по пустякам, на разные мелкие пакости. Чувствуешь, что жизнь уходит, иссякает энергия, знаешь, что пожалеешь, – и все же даешь себя засосать в это болото. Это глупо, я не для этого рожден, я не могу больше так жить! Надо знать, куда вклинить свою жизнь, на что, на какое дело ее угробить. Надо примкнуть к какому-то движению, чтобы я был озабочен и своим спасением, и спасением человечества, а сейчас – сейчас я безмозглый истукан, марионетка, пожиратель суповых гущ, клюквенных вин. Как недоносок какой-то – ощущаю, мыслю и работаю на одну треть. Нам перерезали все пути. Понимаете ли вы, что я хочу сказать? Выпить чекушку, поблевать, а потом красноносый унтер с корешами побросают вас в машину с зарешеченными окнами и отвезут в вытрезвитель…

Верите или нет, господа, – пусть они остаются так, недовылупившимися. Один только что из девичьей постели и поперся на работу в слесарный цех, другая, продрав глаза, наводит марафет перед зеркалом и думает и об умном рабочем, и о глупом инженере. Петербуржцу Георгию Борисовичу Соболеву, если этот рассказ когда-нибудь попадет ему в руки, будет что вспомнить о днях нашей совместной прекрасной юности в северном городе Логатове. А кто из вас уверен, что он возбуждает больший интерес и на таком расстоянии?