Текст книги "Полина, моя любовь"

Полина, моя любовь
сентиментальная студенческая повесть
Алексей Николаевич Ивин

© Алексей Николаевич Ивин, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Глава 1

Скверная погода была в тот вечер, в последний вечер тысяча девятьсот семьдесят пятого года: когда внезапно переставал дождь, начинался обильный снегопад, так что в десяти шагах ничего не было видно, кроме крутящихся на бешеном ветру снежных столбов. Люди придерживали шапки и семенили, чтобы ветер не сбивал с ног. Новогодняя елка на городской площади раскачивалась в крестовине, как пьяная, жалобно позвякивая разноцветными фонариками, сиротливый звон которых – динь-дилинь – вызывал ощущение широкого заснеженного поля, ямщицкой тройки, завязшей в сугробе, зеленоватых волчьих глаз, глядящих из пурги на еле живого от страха седока и обезумевших лошадей. Несколько раз сверкала молния, ярко-красная, как головешка, из костра заброшенная на небо; коротко, сухо, без раскатов трещал гром. На улице, по которой я шел, внезапно погасло электричество, и она погрузилась в кромешную тьму. Сзади кто-то нервно хихикнул, и я тоже суеверно ужаснулся, словно прочитал огненные слова на валтасаровом пиру.

Я спешил в общежитие логатовского пединститута с двумя бутылками вермута в портфеле, скользя по обледенелой мостовой. Возбуждение владело мною: предстояло увеселение, а днем я съездил на пригородной электричке в Кесну и был принят там на работу в редакцию местной газеты. Тут надо иметь в виду одно соображение: я донельзя свободолюбив, поэтому предпочитаю «сшибать деньгу», нежели изо дня в день усидчиво ее зарабатывать; вот я ее и сшибал – то на товарной станции, то в колхозе, то в логатовской молодежной газете. Обстоятельства, однако, иногда сильнее нас: устал, захотелось осесть (поближе к печатному слову). Но для печатного слова наставали худые времена: в воздухе сгущалось, меркло; что касается районного печатного слова, то над ним никогда и не рассветало. И все же я был полон сил и демократических иллюзий. Да и кто ими не полон в двадцать два года? И еще я ждал счастья или чего-нибудь такого. Вот о счастье-то в дальнейшем и пойдет речь, о счастье непосредственного, наивного молодого человека, которого старшие то и дело упрекали в инфантилизме и безответственности. Знакомые обвинения, не правда ли? Знакомые и преследующие молодежь еще со времен Хаммурапи.

Общежитские коридоры гудели предновогодней суетой; сновали девушки в вычурных платьях, встрепанные, хлопотливые, и, желая им нравиться, стояли у стен и курили юноши, повитые серпантином и обсыпанные конфетти. Черноухов в джинсовом костюме цвета морской волны, проглатывая окончания слов, лопотал на своем непонятном наречии, шевеля усатой губой; через минуту он унесется разыскивать Байрамова, он уже дрожит, как чистопородный скакун от прикосновения жокейской ладони, но пока он должен рассказать о чем-то очень важном, и он рассказывает об этом взахлеб, громко, азартно, смачно. Берестов лежит на кровати, но не спит; он и не одет еще. Ах, этот красивый рослый Берестов! Всегда-то он противоречит всем: вот и сейчас еще не одет назло другим, и вид у него скучающий, а ведь до Нового года каких-нибудь три часа. Он смотрит на нас, как державный орел, сытый и гордый, на трупик кролика. Меня-то он уважает и иногда в откровенных беседах говорит, мол, и слава богу, что меня выгнали из института: перспектив здесь никаких, и даже он, незаурядный человек, не знает, к чему себя приложить. Ну да, этот цветастый ликующий галстук он с удовольствием одолжит мне. Отчего бы и нет: я ведь не чета всем этим Дерягиным и Непогодьевым. Ну, что из себя представляет тот же Дерягин? Ни рыба ни мясо, юркий шкет с двумя котлетками бакенбард на стереотипной физиономии. Другое дело он, Берестов. Ему скучно, и это потому, что нет достойных людей вокруг него. Меня-то он уважает, чуть ли не льстит серьезными, умными голосовыми модуляциями. А каким образом принимают на работу в редакцию? Ну да, ну да. Он еще подумает, но наверно также изберет корреспондентскую стезю.

Вошел Александр Грачев и устремился к зеркалу. На лице русоволосого викинга печать заботы. Студентка третьего курса филологического факультета, обворожительная Валентина Гирина – вот кто является причиной того, что он озабочен и, вбегая, сразу устремляется к зеркалу. Нелегко сохранить власть над красавицей, если сам ты некрасив; лучше отойти от зеркала, потому что этот зануда Берестов уже готовит ядовитую реплику про женственных мужчин. Все не то, не то, не то! А впрочем, не стоит унывать – лучше пойти посмотреть, как в шестьдесят восьмой комнате идет подготовка к пиршеству.

Грачев хорошо рисовал и лепил. Комната, где он жил, была захламлена листами картона, заляпанными в красках кистями, бесформенными кусками пластилина и глины; стены и потолок были расписаны, довольно аляповато, сценами Судного дня. Чудища и монстры, выжженные из дерева, стояли и висели по углам. Товарищи по комнате то и дело жаловались коменданту, что Грачев создает им невыносимые условия. «Богема! – сердились они. – Зачем ты поступил в педагогический?» – «Я и сам знаю, – отвечал он, – что попал не по адресу».

Он давно ухаживал за Гириной, но лишь недавно, после того как подарил ей тетрадку со своей любовной монологической исповедью и она прочла, она ответила взаимностью. Но его счастье было непрочно: танцевать, показываться с Гириной на людях было для него величайшим испытанием, и каждый новый мужчина, приближавшийся на расстояние пушечного выстрела к его пассии, вызывал в нем прилив неистовой ревности, которую он едва сдерживал благоразумием; он успокаивался лишь тогда, когда укрывался с Гириной в темной комнате, заперев ее изнутри. Он стал рассеян, и когда я с ним встретился, пожал руку так безучастно, точно я был рукопожательный компьютер. Говорить, что он спал с лица и позеленел, не приходится. Но я радовался за него всей душой, любовался им до того, что хотелось обнять его, расцеловать, наговорить любезностей.

Грачев обещал познакомить меня с девушками из шестьдесят восьмой комнаты. «Они – девушки свободные, воздыхателей у них нет, так что ты можешь выбирать, какая понравится», – сказал он. Я был соблазнен этой перспективой, возбужден и вертелся перед зеркалом, примеряя галстук.

Поскольку у одной из девушек был, кроме того, день рождения, мы приготовили подарки. Грачев долго, кусая губы, придумывал, что бы подарить, – не всучить ли имениннице прикладную лингвистику или словарь Ожегова? – но наконец решил, что художественная книга более подходит к случаю, взял со своей полки одну, титульный лист которой был закапан жиром, словно на него ставили сковородку с жареным фазаном, с досадой посмотрел на пятно, плюнул, растер, попытался соскрести ногтем тавро кулинарного искусства, но не сумел и под хохот Берестова, человека положительного, который всегда потешался над глупцами, завернул книгу в газету и успокоился, считая, что подношение стоит идола. Мой подарок был перевязан ленточкой цвета бордо, которую я выстриг из старого платья. Уверенно и смело, неся свои дары (timeo Danaos et dona ferentes), мы вступили в женскую обитель.

Мы увидели елочку в блестках, большие бумажные снежинки на окне и на стенах, под потолком – ватные тампоны на нитках, белые покрывала на кроватях, стол яств и четырех девушек. Грачев представил меня.

– Марина, – ответила юная грация слева, трепетно вскинув стрелки бровей на середину лба. Вся она была правильная – от изящных женственных рук с тонкими коготками, от легкого, мягко очерченного подбородка, овально округлявшегося к безупречным линиям гладкой шеи, до красивых холодноватых глаз, безукоризненно симметрично отстоявших от небольшого носика академической лепки.

– Ира, – ответила, смешавшись, миловидная толстушка, и по ее взгляду я понял, что она хотела произвести впечатление на меня, но что мое появление все же застало ее врасплох. Потом, когда я танцевал с ней, пригласив единственно потому, что она ближе стояла и (это трудно передать словами, но постигается интуитивно) острее, навязчивее «претендовала», то ощутил (прибегну к натурализации) желание тотчас задремать на этих мягких барханах плеч, рук, большой крестьянской груди и прочих округлостях: укачало, как в паланкине на пуховиках. Ира, как я понял, переговорив с ней, оказалась доброй и милой русской девушкой, из каких получаются преданные и не всегда счастливые жены.

– Полина, – ответила, бросив кокетливый, быстрый, смеющийся взгляд, высокая девушка с румянцем на тугих улыбчивых щеках. Она посмотрела на меня почти с той же заинтересованной экспансивностью, что и Ира, но открыто, гостеприимно, задорно, как садовник, рассыпающий фрукты на полотняную подстилку.

– Спасибо, спасибо! – сказала она, принимая наши подарки и не переставая улыбаться.

Валентина Гирина была мне знакома; она благопристойно, сдержанно и участливо улыбнулась, давая понять, что все хорошо, и спрашивая глазами, теплыми, какими-то почти материнскими глазами, в которые приятно смотреть, как на тлеющие угли, в самом ли деле все хорошо и нравится ли мне компания; я улыбнулся утвердительно. Когда она заговорила, тихо, на грани слышимости, как лепечет затравеневший ручеек, я уловил мягкое рокочущее «р» и увулярное «л» (я изучал лингвистику!), прелестные, как если бы из-под корневищ статной березы фонтанировал студеный ключ, а я, путник, издалека услышав бульканье, спешил утолить жажду и прилечь на траве. Валентина тотчас очаровала меня; когда мне чудилось, что ее сдержанность ослабевает до дружественной интимности, и я обращался с нею ласковее, чем дозволялось приличием, то натыкался на свирепый взгляд Грачева, помутневший от ревности, и напускал на себя суровость, чтобы не провоцировать безудержную ярость ревнивого собственника.

Когда все сели вокруг стола, я стал беззастенчиво разглядывать девушек, несколько сковав их. Марина казалась холодна, нарочито безразлична и изысканна; я любовался ее артистизмом и красивым лицом, она же почти не смотрела на меня, видимо разочаровавшись. Ира, немного поломавшись, прочитала стихи в честь именинницы: стихи были искренние (кто не сочиняет втихаря на филологическом факультете пединститута), но неуклюжие, резали ухо – вирши времен Феофана Прокоповича. Тем не менее, я взял дарственный альбом и прочитал их еще раз про себя; эстетическое удовольствие было невелико, но Ира уже знала (Грачев разболтал), что изящной словесностью я не брезгую тоже; кроме того, мне хотелось ее поощрить: как-никак, это был пункт, на котором сошлись наши интересы.

Меньше других меня заинтриговывала Полина; она сидела напротив и улыбалась, потуплялась, кокетничала, однако при всем том все, что она ни делала, получалось естественно и просто, без жеманства и видимой рисовки, ее простота и доверчивость успокаивали; она не оценивала, не примерялась ко мне, я будь мы одни, я бы, кажется, крепко пожал ей руку, как старому верному приятелю.

Студенческая вечеринка с вином, с шутками, без стеснения, запросто – такова завязка, интерьер. Я подавал довольно удачные реплики, налегал на закуску, не переставая все замечать. Речь шла о выборе, по совету Грачева, о смотринах. Я еще не знал, кого выбрать, и пялился на Иру, считая, что красота остальных не позволяет мне надеяться на успех (на сиюминутный, без дальних прицелов, потому что – вечеринка, танцульки). Общий поверхностный разговор порхал над столом, как мотылек, часто садясь на цветы пауз (эта безвкусица заимствована из галантной поэзии, кажется, из Дю Белле).

Еще не било полночь. Как-то получилось, что я сказал две-три незначительные фразы Полине, ответы были просты, доверчивы. И я выбрал. Крутилась лирическая пластинка, Полина была хороша, как – если опять позволительна безвкусица – роза в хрустальной вазе. Мое не совсем еще определенное настроение было чутко уловлено, и когда все решили спуститься вниз, в танцзал, мы уже знали, что пойдем вместе. Можно было спуститься прямо по лестнице, но мы прошли длинным коридором, и этот путь сблизил нас. Внизу было многолюдно, пестро, распоясанные ребята невразумительно орали с эстрады, и оглушительно гремела музыка. Мы встретились с Валентиной и Грачевым, и их лукавые взгляды мне совсем не понравились. В тот вечер я был похож на беспризорного пса, которому досталась славная кость и не терпится с нею укрыться и основательно обглодать (сравнение очень уродливое, но близко к истине). Поэтому я очень скоро вышел из круга и Полину вывел. Мы отправились на розыски моих знакомых; в институте я проучился почти два курса, знакомых было полно, но, право, сейчас мне не было до них никакого дела: повод, чтобы удрать от Грачева, уединиться. Знакомых мы не обнаружили, зато последующее танго танцевали уже в другом конце зала. Я робел, волновался, что называется, боялся дышать, нес напыщенную чепуху с претензией на остроумие, от чудного запаха ее мягких, крупно завитых волос меня познабливало. На ней было нарядное платье, почти цыганское по пестроте и яркости, с щедро нарисованными букетами неземных цветов, схваченное в талии поясом, и пояс этот под моей рукой легонько подвигался. Ее глаза, серо-зеленые, прикрытые ресницами, смотрели мимо меня, через плечо, в зал и мерцали, я нашептывал в ее аккуратное ушко, голое, без серег, счастливые пошлости, которых она, конечно же, не слышала, потому что очень уж на высокой ноте завывала электрогитара. Я говорил, говорил, заговаривался, прижимался теснее, пьянел, пока в голову не закралась посторонняя, но очень мне – с моими фобиями – свойственная мысль, а именно: не застряла ли в усах, не приведи Господь, крошка от гостеприимного девичьего ужина? Я, конечно, разгладил усы, однако уже так опьянел и почти задыхался, что следовало немного остыть.

– У меня промеж лопаток не торчит стрела? – спросил я, чтобы хоть иронией защититься от дурманящего воздействия, но Полина лишь слабо улыбнулась, и я оставил ее, договорившись, что мы встретимся минут через десять за праздничным столом. Я капитально в своей привлекательности засомневался, тем более что ответом на мои комплименты была лишь слабая, чуть блаженная и томная улыбка на полных, длинных губах, делавших Полину похожей на Мирей Матье. В то время я был юноша гетерогенный и часто прибегал к помощи зеркала: ведь в случае, если бы я понравился себе в зеркале, я был бы уверен, что нравлюсь и ей. Такой расчет. Итак, недотанцевав, я покинул Полину, чтобы проверить сомнение насчет крошки, обдумать положение, собраться с волей, и вернулся не прежде, чем убедился, причесавшись и заново повязав галстук, что внешний вид мой удовлетворителен и что девушка, томящаяся накануне праздника из-за нехватки субъекта, на которого излилась бы ее праздничная влюбленность, клюнет и на такого обормота, как я.

Длинный, до пояса выкрашенный зеленой краской коридор был усеян разноцветными конфетти, на кухне, погасив свет, сидел длинновязый рыжебородый Славик Нестеренко и, посадив на колени взлохмаченную безобразную, как смертный грех, Веронику Езерскую, целовался с ней взасос, Грачева в комнате не было, на кровати поверх зеленого в белую полоску одеяла валялся и, кажется, спал Берестов, и я ощущал радостный подъем молодых сил, которым нет никакого удержу.

Наступила полночь, пробка полетела в потолок под оживленные возгласы милых, разрумянившихся студенток, ажурная пена, шипя, полезла из толстого горла бутылки, я наслаждался, и пил, и предвкушал, и твердо верил, что новый год будет счастливым.

Глава 2

Гладильная комната была холодная, голая, с несколькими столами, обитыми байкой. В ней я и затворился с Полиной, забаррикадировав дверь. Это было уже лишнее: я тем самым обнаружил свои намерения. Мы не упали друг другу в объятия, напротив – тихими стопами прокралось отчуждение; мы были знакомы лишь несколько часов. Но так как оба мы к тому стремились, разгоряченные вином, то, подходя к выключателю, чтобы щелкнуть кнопкой, я предполагал, что это не вызовет возражений. Темнота устраняла стыдливость. Полина молчала, я стоял рядом и говорил, но, выболтавшись и достаточно предварив последующий акт, обнял ее за плечи. Это тело было создано для меня: когда я начал расти и вырос худой и высокий, как каланча, я мечтал о девушке-змее с длинным пропорциональным телом, осиной талией и маленькой грудью; она будет доставать до плеча, и мне не придется горбиться, чтобы поцеловать ее; и если я понесу ее в объятиях, она забьется, как большая щука, только что вытащенная за жабры из бредня.

– Начинаются физиологические опыты… – сказала Полина так, словно все последующие события до десятого колена были ей известны наперед. Ей, как и мне, хотелось сгладить, притушить, сдержать неожиданную скорость, с которой развивался наш роман; ее отпугивала моя поспешность, но она понимала в то же время, что нельзя резко отвергать мои ухаживания, охлаждать мою горячность, потому что я и без того полчаса подготавливал это объятие, точно строитель карточного домика, надеясь только на штиль. Ее губы были близко, были близко ее глаза, пристально выслеживающие меня, но я не впервые шел по этой дороге. Мы грустно подтрунивали над тем, что наша встреча была предопределена создателем от начала мира.

– Все идет по плану, – с насмешливой обреченностью заметила Полина; так сказал бы Вечный Жид, разменяв очередное тысячелетие. Полина еще не хотела верить, что встретилась со своей судьбой; она даже убрала мою покоившуюся руку, но тут же произнесла унылую фразу, промокшую внутренними слезами, и рука-утешительница водворилась обратно. – Хоть бы умереть, Боже мой! Ничего у нас не получится, Андрюша…

Я заверил, что получится; я во всяком случае хотел надеяться на это, хотя и меня не покидало чувство, что лучше бы вовсе не встречаться с ней. Наш поцелуй сладко и непривычно долго длился, а я не был ни ловцом жемчугов, ни аквалангистом, чтобы обойтись без воздуха. И вот я стал задыхаться, потому что слизистая оболочка моего носа была воспалена. Длинные и сочные, как апельсинные дольки, девичьи губы, их запах, их вкус вызывали в ощущениях прогретый на летнем солнце сухой пригорок, усыпанный зрелой земляникой, и я на животе переползал от ягоды к ягоде, но, ленясь поднять руки, срывал их губами, раздавливал языком, вкусовые сосочки которого впитывали розовое влажное земляничное благоухание, и обильно набегавшая слюна смывала пенную накипь, устремляясь во чрево. Мои и ее глаза закрылись, и я понял, что мы еще не разочарованы в этой простой ласке, что она нас пьянит и что мы малоопытны и любим друг друга. Наконец уста расстались, и в счастье мы прижались висками, переплетая волосы.

Я возбуждался быстрее, чем Полина, но лучше владел собой. Полина прерывисто дышала, ее знобило, и чувственная муть заволакивала глаза. Она пожаловалась на холод; я набросил ей на плечи пиджак. Мы целовались почти беспрерывно, потому что ощущали какую-то пустоту, едва размыкались губы; не хотелось верить, что наша любовь обречена на неудачу. Я целовал ее лоб, щеки, губы, шею, я долго баловал кончик ее носа, потому что он был совсем холодный, я целовал куда попало, но больше нежно, чем настойчиво. Такой уж я человек, во мне нет властности, я только привыкаю к новым положениям, но не создаю их. Я боялся скорой развязки, хотя и прикидывался, что добиваюсь ее.

Я ослабил чувственный натиск; мне было достаточно того, что уже произошло; я не терял головы, оставляя пути к отступлению. К сожалению, я был не холоден и не горяч, а только чуть теплый. Тридцать шесть с половиной градусов. Полина чувствовала это и освободилась из объятий; я позволил ей это с радостью, с облегчением при мысли, что не придется глупить, что, правда, мудрому достаточно, что, слава Богу, я не совершу ничего предосудительного. Главное – вовремя одуматься. А то ведь за краткие минуты сомнительного блаженства придется платить болью, самоосуждением, раскаянием.

Вот так мы и встретились: она действовала, а я выжидал.

– Открой! – сказала она.

Я повиновался, но уже с сожалением: вовсе не хотелось, чтобы она уходила, не приняв моих извинений, – двух-трех прочувствованных, подкупающе нежных поцелуев, умасляющих горечь.

Дверь была отворена, и Полина вышла, почти выбежала, будто ее вытолкнули; я обратился в нитку, послушно следующую за иголкой.

Наш соучастник, длинный путь по спящему коридору, вновь восстановил близость; мы простились, я обещал прийти вечером.

В шестом часу утра, едва коснувшись постели, я заснул, как убитый.