Текст книги "Квипрокво, или Бракосочетание в Логатове"

В сторону Логатова с воем двигались могучие военные грузовики и бронетранспортеры с солдатами.

8

На следующее утро Таисья принарядилась тщательнее обычного: хотела закрепить победу. Атеистическая голова, она не знала, что такое грех; для нее любая связь с мужчиной, который ей хоть немного нравился, была торжеством. Но она опасалась, что в случае с Иониным все гораздо сложнее, что она опрометчиво быстро уступила. Поэтому она решила подпустить холоду, чтобы подморозить слишком разгоряченного любовника: ведь для большинства мужчин овладеть женщиной не то же ли, что разочароваться?

Но ее расчеты не сбылись. Она нарочно припозднилась на работу, что понервировать Ионина, но оказалось, что редактор с утра отправил его в дальний колхоз. Что-то там насчет льна. Лен, мой лен, кругом цветущий лен… Это был такой удар, что Таисье поневоле взгрустнулось. Она села писать отчет о вчерашних происшествиях в городе, а сама прислушивалась к шагам посетителей на лестнице, пытаясь определить, не вернулся ли Ионин. Пингвина, когда тот стал с ней заигрывать, она попросту высмеяла; он обиделся и ушел. Она отказалась от жалкой драпировки в надменность, потому что не перед кем было привередничать. Ионин мог волочиться за другими женщинами с той же легкостью, как и за нею; этого было достаточно, чтобы вообразить, что он ее не любит. Но она докажет, что чего-нибудь да стоит, – пусть только он появится в редакции. Она запрется в кабинете, сошлется на дела; никаких словоизлияний, охолони, дружок! В воображении она проигрывала эти мысли десятки раз, обновляя и подкрашивая подробностями, так что, когда Пингвин перед обедом потребовал отчет, на листе значилось всего несколько слов: «Вчера в нашем городе…» Эта мука длилась весь день, и только к вечеру редакционный шофер Костя сказал, что высадил Ионина возле его дома, на Нижней улице.

Таисья вернулась в свой особняк разочарованная и злая. Сухарь! Мог бы заглянуть и в редакцию. Черствый, неблагодарный человек!

9

Она не знала, что как только Костя уехал, Ионин опрометью бросился на фабрику, чтобы успеть до конца рабочей смены объясниться с Катюшей. Вопрос, кто дороже, он для себя окончательно решил: она, Катюша. Хватит сидеть между двух стульев, пора выбирать, иначе недолго и запутаться. Он надеялся – и не напрасно – что Таисья еще не успела или, из страха потерять его, не захотела спесивиться перед жилицей своей пирровой победой. Разочарованно вступил он в крепость, которая сдалась так быстро.

Его искренняя, пылкая, его смиренная мольба, его даже несколько подозрительная раскаянная горячность затронули Катюшу, она удовлетворилась бы и не столь горячим покаянием, ибо, рассорившись с обоими соискателями сердца, сидела у разбитого корыта. Ионин удачно, тонко намекнул, что Таисья ему совсем не нравится (свежее впечатление), что выпил и прогулялся он с ней единственно из… как бы это сказать? – из жалости, что ли: уж очень она этого хотела, а он, поразмыслив, решил, что не погрешит против совести, если поближе узнает «логатовскую аферистку». А в том, что Таисья из ущербной неполноценности перед такой красавицей, как Катюша, нахвастала, наплела небылиц, навыдумывала чего и не было никогда, – в этом он ничуть не виноват: такой уж ущемленный характер. В конце концов надо быть ослом, чтобы не видеть, кто из них двоих лучше, красивее, умнее. Сегодня он нарочно в колхоз уехал на весь день, чтобы только не встречаться с ней. А что касается лживых наговоров и хвастовства, то Таисья спец по этой части; не исключено, что она еще раз попытается вбить клин между ними…

Такая интерпретация известных событий, такой тип. Согласно ли с нравственностью, бог весть.

– Не могу жить без тебя.

Она, ласково:

– Сумасшедший! Ну хорошо, хорошо, встретимся сегодня же, я только зайду домой поужинаю и переоденусь.

Вечером злая, нахохленная Таисья слышала из-за стены веселое мурлыканье квартирантки, а потом увидела из наблюдательного окна, как, легкая, стройная, она направлялась через скверик. Таисья ревниво догадывалась, что причина веселости может быть в Ионине. Во всяком случае, Катюшу кто-то любил, потому что женщины с бухты-барахты не поют. Это было веселое пенье. А примерно через полчаса усидчивая Таисья уже знала, кто именно любит Катюшу, и у нее немного отлегло от сердца.

10

Вперед, вперед, моя пошлая история!

Дело в том, что Ходорковский придерживался принципа последовательной непреклонности только в среду, да и то с трудом. В четверг к вечеру его холостяцкая нервная система расшаталась, растеклась, как кристаллическая решетка сахара, перегнанного на сироп, и, липкий, густой, не похожий ни на жидкость, ни на твердое тело, Ходорковский отправился к Катюше сам. Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе.

В темном тесном коридоре он замешкался, не зная, в которую дверь стучать. Одна из них оказалась заперта, и, исчерпав возле нее свою решимость, он вернулся на крыльцо, чтобы еще раз прорепетировать слова, которые сейчас скажет. Смысл был тот, что пощечина не отменяет ранее назначенного свидания. Конечно, лучше бы еще подождать, но раз уж пришел, надо действовать. Ведь может быть, что и вторая дверь заперта; тогда он просто уйдет, да и все…

На стук никто не ответил. Он открыл дверь и оказался на кухне – и опять перед дверью. Новая преграда поубавила храбрости; тем не менее он снова постучал и вошел словно прыгнул в ледяную воду – зажмурясь.

Печальная рыжеватая женщина вышла навстречу из спальни, задернула за собой желтую портьеру и вопросительно уставилась на него.

– Простите. Ионин не приходил сюда, Александр Ионин?

Он сообразил, что, спросив о второстепенном, надежнее укроется от излишнего любопытства.

– А почему он должен сюда прийти? – надменно спросила Таисья.

– Видите ли, мне сказали, что он здесь бывает… – сконфуженно пробормотал Ходорковский.

– Кто это вам сказал?

– Сказали… – повторил он сердито. Этот допрос бесил его. – Вам что, трудно ответить?

– Не прежде, чем в ы мне ответите, кто вас сюда послал, – настаивала Таисья. – Вас неправильно информировали. Налево по коридору есть еще одна дверь, туда и стучите.

– Она заперта.

– В таком случае ничем не могу вам помочь.

Таисья села, давая понять гостю, что разговор окончен.

Рассерженный ее грубостью, Ходорковский вышел.

Секунду Таисья сидела неподвижно, ощущая, как наваливается прежняя тоска и прежние сомнения; потом вскочила и бросилась вдогон, догадываясь, что незнакомец сказал не все, что мог, и намереваясь выведать тайну его визита.

К счастью, он замешкался в коридоре. Ни слова не говоря, Таисья подергала дверь, хотя знала, что она заперта, и сказала, словно впервые в этом убедилась:

– Да, закрыто. А зачем он вам нужен?

– Он пригласил меня и дал этот адрес, – солгал Ходорковский, соучастно наблюдая за ней и подумав вдруг, что если Ионин действительно нагрянет сюда, придется выдержать еще одно неприятное объяснение. – Ну, ладно. Извините, я пойду…

– Постойте. Он здесь не живет. Но если он вам нужен, я дам его адрес. Улица Нижняя, дом 51; квартиры не помню, но в подъезде есть списки жильцов.

– Спасибо. – Ходорковский оценил доверительность и понял, что теперь, пожалуй, можно спросить и о главном. – Видите ли, мне, собственно, даже не он нужен, а Екатерина Малакова; то есть, они оба мне нужны…

– С этого и надо было начинать, – с поразительной прямотой сказала Таисья. – Я ведь чувствую, что вы виляете. Она недавно была дома, но ушла… Странно, что она вас не дождалась.

– У меня к ней неожиданное дело. – Ходорковский отклонил Таисьины намеки. – Срочное.

– Ну, если срочное, – недоверчиво усмехнулась Таисья, – я могу вам кое-что посоветовать. Прямо отсюда идите в парк, где танцплощадка; там вы их наверняка найдете. Обоих. Ну, а если все-таки не найдете, я передам им, что вы приходили. Кто приходил-то? Что передать?

– Ничего… Спасибо. Я сам разыщу их, – пробормотал Ходорковский и спустился с крыльца расслабленно, как космонавт с лунного пригорка.

Таисья пристально наблюдала за ним. Похоже, ее жилица погналась за двумя зайцами. Теперь надо было только сообщить Ионину об этом. А впрочем, надо ли? Убедительных доказательств у нее не было; следовало подождать, как развернутся события.

11

Катюша возвратилась поздно ночью. Свидание на этот раз обошлось без ссор, потому что оба чувствовали себя виноватыми, ни словом не обмолвились об интрижках и были как никогда спокойны. Каково же было удивление Катюши, когда она узнала, что приходил Ходорковский. Разумеется, Таисья предала ее, выболтала решительно все, что знала и чего не знала. И вообще, в последнее время она как-то странно обращается с ней – с какой-то превосходственной издевкой, словно с дурочкой. Впрочем, может быть, приходил совсем не он. Не похож он на «мямлю» и «шизика», обрисованного Таисьей. Черт дернул ее за язык! Теперь Ходорковский наверняка стушуется.

– Да я что, я – ничего! – с усмешкой оправдывалась Таисья. – Я ведь думала сделать как лучше. Зачем обманывать парня? Пусть уж лучше знает, что у него нулевые шансы. Любопытно, куда это ты ходила?

– А тебе что за дело? – огрызнулась Катюша.

– Вот я расскажу завтра Ионину-то… – притворно пригрозила Таисья. – А может, и не расскажу ничего: он теперь за мной приударяет, а из-за тебя только расстроится…

«Конечно, ясно, что он там, в своей редакции, волочится за ней, иначе бы она не распускала хвост, – думала Катюша. – Ну и пусть! Я все прощу ему…»

Таисья была слишком умна, чтобы болтать. Зачем компрометировать себя? Ионин и без того не раз уже упрекал ее в сплетничестве. Да и действительно ли этот парень влюблен и пользуется взаимностью? Ведь возможно, что он и впрямь приходил по «срочному» делу. А! какое ей дело до всех до них?!

Она включила магнитофон и долго слушала «Биттлз» и «Роллинг стоунз».

12

На следующий день, в пятницу, предполагая худшее, чтобы не разочаровываться, как в прошлый раз, Таисья встретилась с Иониным – настороженно, мнительно, суховато, как ни в чем не бывало. Каждый из них закрепился на исходных позициях агрессивной самостоятельности, – агрессивной потому, что они еще надеялись покорить друг друга.

Но как только, переглянувшись, перемолвившись, они убедились, она – что ценится не ниже прежнего, а он – что не разочаровал ее, они быстро, тепло и свободно сошлись вновь. О чем бы ни говорили, улавливали подтекст – обещание будущих наслаждений, будущего счастья. В две минуты Таисья выболтала, что раскошеливается на установку парового отопления, что в Москве некий ее поставщик раздобыл для нее дубленку за пятьсот пятьдесят рублей, что вчера она ловко отшила Пингвина, что в городе все еще ждут мессию, хотя уже и лавовый поток в сквере иссяк, а Ионин понимал, проявляя симпатические чернила пустых слов, что Таисья обещает ему райскую жизнь в особняке, если он на ней женится, сберегательную книжку, тело, государственный ум и сынишку Андрейку от первого брака впридачу. Над этим стоило подумать. Но именно потому, что все это предлагалось и нахваливалось, он сомневался в ценности, неподпорченности товара.

– Богатая ты у нас невеста… – сказал он, юродствуя, как нищий перед царем: бахвальство Таисьи его смешило. – Блажен муж, на иждивении жены живущий. А мы в драных пальтишках ходим, дубленки нам не по плечу…

– Хочешь, и тебе достану?

– Благодарю. Боюсь, как бы дубленую личину с лицом не спутать.

– Причем здесь это? Какой ты резонер, Ионин. Хорошо одеваться никому не возбраняется. Судят по одежке. Сейчас, если хочешь знать, человек без дубленки – третьесортный человек, его в порядочное общество не пустят, будь он семи пядей во лбу. Новая олигархия.

– Так-то оно так. Да ведь все помрем, как бы ни одевались. Денег-то у тебя куры не клюют, а в душе вечная озабоченность – быть, как все. Что же это за жизнь? Ты лучше скажи мне вот что: ты – это т ы или княгиня Марья Алексевна? Что-то нынче катастрофически мало личностей, а все больше угодники, доставалы…

– Фу, какой ты!.. Пауперизм проповедуешь в наши-то меркантильные времена? Я вовсе не о том…

– А о чем же? Ну, о чем? Давай-ка начистоту. Я вообще люблю начистоту, поэтому никто со мной не водится.

– Давай-давай, психоложествуй, заноза… – неохотно поддакнула Таисья: разговор «начистоту» ей не нравился; мало того, что Ионин оспаривал ее мысли – он еще намеревался разоблачить ее, вместо того чтобы сказать несколько ласковых слов, которых она ждала. Э т о главный недостаток в нем: ковырянье вместо приятия.

– Признайся, – ковырялся он, – тяжело тебе живется одной? Замуж хочется?

– Противный же ты тип, Ионин. Почти хам. Я ее теперь вполне понимаю, бедняжку: неприятно, когда тебя анатомируют, выискивают что-то, чего в тебе нет.

– А я розановец, обскурант. Все в человеке есть, только не во всем он даже себе признается, – расходился Ионин. – А мне надоел этот маскарад. Разумеется, если срывает маску, значит – «противный тип».

– А нужно ли срывать маску-то? И потом, я ведь как-никак женщина, галантерейная барышня. Мне свойственна меркантильность, каюсь, это так. Ну и что?

– С тобой невозможно спорить: только собирался вернуть тираду, а ты уже уступила.

– Уступчивость, говорят, женская добродетель, – усмехнулась Таисья. – А ты прав: я действительно не совсем счастлива. Поэтому мне всех хочется убедить в обратном.

– Ты славная женщина, Таисья Михайловна. – (Наконец-то, дождалась!). – И мне тревожно за тебя. Бросай ты эту подпольную возню с иконами, с дефицитом… Долго ли до беды!

– Эх, Саша, если бы у нас поощрялась предприимчивость… Андрейка не должен знать нужды. Если б ты видел, как он рисует. Я отдам его в художественную школу.

– Хочешь, я отвезу его рисунки в Москву?..

И так далее, и так далее.

– Запри дверь, – дрожащим шепотом приказала Таисья, когда Ионин подошел к ней.

– А если кто постучит? – пытался возразить он.

– Все равно они догадываются: позавчера Костя видел нас т а м…

– Где??

– Да нет же, в парке…

Ионин запер дверь и с тоской и сладостью плененного зверя, которому у наполненной кормушки пригрезились родимые дебри, ощутил, что это сильнее его и что ему действительно все равно теперь…

13

Вечером после работы, когда они уславливались о встрече в выходные дни, Ионин вспомнил, что собирался пойти на рыбалку. Таисья пыталась его отговорить, но потом подумала, что настаивать ни к чему и неблагоразумно, а то он решит, что она без него и двух дней не может вытерпеть. А Ионин думал о т о й, о другой. Повернутый человек, не туда повернут и вектор. Как бы так сделать, чтобы Таисья не узнала (доподлинно, не застала), что он по-прежнему встречается с Катюшей. Наконец они расстались, условившись, если рыбалка не состоится, увидеться в субботу.

В пятницу вечером Катюша вела себя необычайно самоуверенно, несговорчиво, так что он даже испугался, не проболталась ли Таисья. Но в этом случае встреча вообще бы не состоялась. Правда, Таисья говорила про какого-то незнакомца, который хоть и спрашивал про него, но, оказалось, приходил к Катюше. Судя по описанию, это мог быть только Ходорковский, а он с Катюшей как будто не знаком. Хотя тоже странно, почему он разыскивал его там, а не на Нижней улице, да еще по неотложному делу.

Ионин не знал, что строптивость Катюши вызвана именно этим визитом Ходорковского и письмом, которое она получила от него в пятницу. Он не догадывался, что в четверг вечером, когда болтал с Катюшей на заветной скамейке, он нажил врага, непримиримого, который никогда не согласился бы на мирное с ним сосуществование, как выражаются политические комментаторы.

14

Если бы не сердечное влечение, Ходорковский, возможно, и признал бы, что Ионин равноценный ему человек. Привыкший первенствовать, он воспринял сообщение Таисьи очень болезненно. Ссылаясь на занятость, перестал посещать Синевых и Окудовича, чтобы ненароком не встретиться там с Иониным. Старательно презирал Катюшу, но ее недоступная красота дразнила его днем и ночью. Он раскаивался, что смалодушничал, причем дважды: смолчал, когда получил оплеуху, и приплелся, как побитый пес, на дом, хотя самолюбие бунтовало. Хорошо, что хоть не застал. Именно поэтому и не удостоился ответного чувства, что не уберег свое достоинство от поругания. Ну хорошо же, он еще покажет ей. Он не привык отступать, это не в его правилах. Мы еще посмотрим, кто кого!

Но было в его чувстве столько оскорбленного самолюбия, что он не мог ждать. Ждать – занятие загробное. В тот же день после разговора с Таисьей он написал Катюше письмо. Конечно, это можно было расценить как очередное малодушие. Но, во-первых, письмо было написано сдержанно, с достоинством, – не письмо, а вызов на дуэль. И, во-вторых, его ведь можно было и не отправлять. Ну – написал, ну – излил свое негодование, ну и что? Пусть лежит себе. Хотя… вот если бы отправить его, то, наверно, она бы непременно как-нибудь отреагировала. А что, если назначить ей свидание? Если не придет, то все – надо завязывать; как говорится, не клюет, сматывай удочки. Наплевать и забыть! А если придет… Во всяком случае, все равно надо что-нибудь предпринимать.

Наконец, после долгих мучений, забраковав первоначальный, амбициозный (с достоинством) вариант, Ходорковский отправил (отнес и в почтовый ящик, приколоченный к ее калитке, отпустил) письмо следующего содержания. «Екатерина! – писал он. – Наше знакомство было слишком кратковременным, чтобы вы имели основание всерьез отнестись к этому письму. И тем не менее чувство, внушенное вами, настолько сильно, что вынуждает меня написать вам, не питая при этом никаких иллюзий относительно взаимности и никаких надежд на то, что вы мне ответите. Мне необходимо извиниться перед вами; не зная вас близко, я тем не менее не взял в расчет то обстоятельство, что – поскольку вы совершенно другой человек, со своим складом характера, со своими воззрениями на жизнь, – вы вправе расценить мои действия как грубые и бестактные. И я справедливо наказан за это. Мне хотелось бы, чтобы недоразумение, имевшее место вследствие моей, так сказать, недальновидности, не стало причиной к прекращению нашего знакомства. Поверьте, что и ошибившись я не имел злого умысла и теперь крайне заинтересован в том, чтобы вы предоставили мне возможность загладить вину и обелиться в ваших глазах. Не смею настаивать на этом, а лишь обращаюсь к вашему великодушию, которым вы, без сомнения, наделены в избытке. Если вы сочтете невозможным возобновление наших отношений ввиду каких-либо непреодолимых препятствий, я готов безоговорочно подчиниться вашему решению и обязуюсь со своей стороны в дальнейшем на настаивать на этом. Еще раз примите мои искренние извинения. Максим Ходорковский.

P. S. Вы уже, наверно, знаете, что я приходил к вам домой?»

Такое письмо. Что-то неуловимо знакомое из эпистолярного жанра, из французов. Из галантного Дюма-пэра.

15

Письмо обнаружилось в ящике в пятницу днем. А в пятницу вечером, как уже известно внимательному читателю, следящему за перипетиями отношений в этом четырехугольнике, Катюша опять поссорилась с Иониным: несговорчивость, строптивость. Эти ссоры ее совершенно удручали: в понедельник – из-за Таисьи, в среду – из-за пуговиц, а на этот раз из-за рыбалки; казалось, что они воюют по любому поводу. Она не доверяла Ионину, а он – ей, и неизвестно было, кто первый начал эту утомительную распрю. Получив письмо Ходорковского, Катюша убедилась, что ей помогут выдерживать круговую оборону против всего света. Ионин, укрепив связь с Таисьей, тоже знал, на чьей груди отдохнет от ран.

Письмо сперва озадачило, а потом развеселило ее. Это было похоже на то, как если бы градоначальник уже подписывал указ о сдаче города и увидел из окна ратуши, что противник снимает осаду. Она истерически расхохоталась, бросилась на кровать и, дрыгая ногами, хохотала несколько минут. С ней это случалось, нечто кликушье. Таисья, услышав через стену ее смех, мрачно подумала о плохих водевильных актрисах, которые вечно играют на публику. Но она ошибалась. Как раз при мысли, что хозяйка ее услышит, Катюша перестала смеяться и призадумалась.

Он либо тюфяк, этот Ходорковский, либо бесстыдник. Плюй в глаза – все божья роса. Осаду-то он снял, но, может быть, притаился за леском. Прикидывается старомодным верным рыцарем. А впрочем, может быть, он и впрямь такой? Не то, что тот самонадеянный грубиян, который собирается ловить окуньков. Лови, раз это занятие тебе милее.

Катюша достала с полки лист бумаги и перечитала письмо Ходорковского – на этот раз с заметным раздражением: она испытывала почти то же, что испытала однажды в вагоне электрички, когда нищий, оборванный старик в фуфайке, из которой клочьями торчала вата, прежде чем просить милостыню, жалобно и длинно предуведомил о своей горемычной жизни, – чувство недоверия, отвращения, с которым она выслушала его жалостливую исповедь, и жгучего, вороватого стыда, с которым сунула двадцать копеек в его заискивающую грязную шляпу…

«Максим! – размашисто написала она. – Благодарю вас за теплые чувства, которых, вероятно, не заслуживаю. Если вы хотите, мы можем встретиться в воскресенье в шесть часов вечера возле драматического театра».

Запечатав конверт, она переписала адрес с полученного письма и, не одеваясь, вышла на улицу: городской почтовый ящик был только чуть дальше квартирного, за углом. «За сутки не дойдет, – подумала она, проталкивая письмо в щель и со скрежетом надвигая заржавленный козырек. – Тем лучше».

16

А тем временем Ионин, не подозревая о происках, ловил рыбу в Логатовке. Проплывали радужные бензиновые разводы и дохлые пескарики. На сухом берегу горел костер, и переменчивый низовой ветер разносил синие летучие клочья дыма. В сапогах-броднях, облегло натянутых почти до подмышек, он стоял возле зеленых зарослей камыша, чувствуя сквозь портянки и охлажденную резину подошв и голенищ колыханье холодного щекотливого донного ила и застойной воды и отбиваясь от наседавших с тылу веснушчатых комаров. Клевало плохо. Как обычно, он не позаботился заблаговременно ни о мормышках, ни о спиннингах, ни о наживке – поехал налегке, взяв лишь две бамбуковые удочки, несколько крючков и немного еды; он был неопытный, неудачливый, но заядлый рыболов, потому что, прежде удачи, ценил одиночество, покой и умиротворение души, которое сулила рыбалка. У него было две мечты, пока он томился в неволе душных городов, сдавая экзаменационную сессию, – встретиться с Катюшей и побродяжить в лесу или на реке. Первая мечта исполнилась, но вместо счастья, о котором он мечтал, начались немыслимые сложности, и все перепуталось; зато встреча с природой отнюдь не разочаровала его – он блаженствовал, усмирялся и становился как будто величавее. Когда он вытащил первого окуня, крупного, с четко обозначенными зеленоватыми полосами по всему увесистому телу, он рассмеялся от удовольствия и опустил его в притороченный к поясу сетчатый мешок, который упруго затрепыхался на бедре.

– Ник Адамс, – сказал он, улыбаясь и окуная руки, чтобы смыть слизь. – Ник Адамс на Биг-Ривер.

И оттого, что он произнес вслух одну из своих бесконечных мыслей, он ощутил вдруг неизъяснимую преемственную силу, связуюшую его с миллионами живших на земле людей и с тем величавым мизантропом, который ловил форель и так же счастливо улыбался. Если только был способен. «Да, лишь наедине с самим собой, отринув суету, я начинаю догадываться, до чего же я свободен, одинок, смертен и счастлив и как это славно – жить на земле, – думал он. – И мне хочется пойти к людям, и целовать им ноги, и писать для них книги, чтобы они узнавали в них себя и проникались безусловной верой в возможность взаимопонимания, братства и любви. Ведь это так просто! – Он проводил глазами пустой пакет из-под молока. – Надо лишь чуточку разбрестись по просторам земли, чтобы вкусить от ее красоты и осознать, что абсолютна только жизнь как существование независимо от того, богаты мы или бедны, возглавляем государство или убираем помойки. Нам бы только внутренней безыскусной свободы, нам бы только осознания высшей справедливости, которая всех неподкупно рассудит, перед которой бессмысленно хитрить, нам бы только большего смирения перед предначертанием, нам бы только трезвого самоотчета, ибо вскоре обнаружится, кто чего стоит, и станут первые последними, а последние первыми. Существует и действует высшая справедливость. – Поплавок покачнулся, и он отметил про себя: да, существует и действует; но поплавок снова замер: похоже, некий ерш, отравленный химикалиями, изблевал червя обратно. – И мы все, сколько ни есть нас на планете, предощущаем ее! Как странно все устроено в жизни! В эту минуту я глотку готов перегрызть всем, кто суетится в шумных вавилонах, не удосуживаясь „остановиться, оглянуться“; а через сутки, когда мне это идиотство надоест, сам ринусь в город надеяться и обманываться и, пожалуй, еще с большей обличительной нетерпимостью обрушусь на сладкоголосых певцов патриархальности. Где же последовательность? Отчего я так переменчив?»

Он насильственно оборвал размышления, в которых непостижимо соседствовали и профессор Тахо-Годи, и безвестная деревенская старуха, встретившаяся сегодня, и вышел на берег подбросить хвороста в затухающий костер. Он намеревался заночевать здесь, порыбачить на утренней зорьке и в воскресенье днем вернуться в город. Впереди было еще много времени, и если бы не изнурение мозга, безустанно готового отреагировать мыслью на любую предшествовавшую мысль или ощущение, он чувствовал бы себя вполне умиротворенным. Однако по мере того как он отторгался от городских впечатлений, он чувствовал, что и мозг как бы раскисает, мысли расслаиваются, не связанные, и хочется просто, бездумно глядеть в огонь, корчевать в лесу сухостойный шелушащийся ольшаник для костра или, опустившись на корточки, срывать и обсасывать бордовую княженику. Ему захотелось в лес, и он пошел туда. Неизъяснимо, первобытно хорошо было блуждать в закатном лесу. Обнаружив первый подосиновик, он метр за метром обшарил, ощупал каждую кочку вокруг, пока не убедился, что второго нет; сломил тонкую березовую ветку, оборвал листья и нанизал находку. О н и в своем двадцать первом веек не будут знать этого удовольствия. Он надолго забылся в детском поисковом азарте и ушел гораздо дальше, чем рассчитывал. Повернул обратно, шел очень долго, потом побежал, с треском продираясь в зарослях, исхлестанный колючими еловыми лапами, обуянный страхом, уже не надеясь выбраться из этого проклятого, сумрачного, бесстрастного леса, с коварной хитрецой следившего за ним. У н а с даже лес растет не по-европейски, каким-то навалом. Наконец он пулей выскочил на берег в полукилометре от костра – и застыдился, словно кто-нибудь мог видеть, как он перетрусил. О д н и фобии, настоящие-то мужики в уссурийской тайге тигров ловят. Вблизи огня он вновь успокоился, посматривая в сторону леса, вершины сонных высоких сосен которого еще золотились в солнечных лучах, в то время как над стекольно гладкой рекой уже сгущалась мгла и толклись комары. С упорной, притупленной, отчаянной надеждой на поклевку он удил, пока видел поплавок, а потом, тревожа дремотную реку бульканьем и всхлипами тяжелых бродней, выбрел на берег и принялся готовить постель: рвал влажную траву, ломал пониклые ветви, выравнивал зеленый упругий топчан по длине своего тела, но, когда лег, оказалось жестко и дым от костра, загороженный теперь от слабых ночных дуновений, расползся вкруговую, засвербил ноздри, защипал глаза. Но эти неудобства лишь умилили его: сердиться было не на кого, он был один во всей вселенной и счастлив. Он достал из рюкзака несколько картофелин, нож, котелок, четырех окуньков помельче и спустился к тиховейной прохладе прибрежья. Вода была теплая. Сидя на мокром обомшелом камне (штаны на заду сразу отсырели), он терпеливо ошкуривал картофелины, клал их в котелок, потрошил бронированное брюхо окуней и все никак не мог прогнать настырного комара, который, прожалив куртку, рубаху и майку, сосал кровь из-под лопатки. Когда котелок был наполнен, пришло на ум, что надо бы сполоснуть его, прежде чем заливать воду. Рыбу и картошку пришлось высыпать, а потом заново вымыть. Когда котелок был подвешен над костром, пламя алчно облизало закопченное дно и бока. Задумчиво полюбовавшись на огонь, он отправился к смородиновому кусту, запримеченному еще днем; нарвав горсть широких, шершавых трилистников, вернулся и сунул их в котелок – для запаха. Оставалось ждать, когда уха сварится. Он на минуту пожалел, что не захватил книжку, но потом подумал, что все равно не смог бы читать. Хотелось двигаться и что-нибудь делать, неторопливое и простое. Он достал алюминиевую ложку, почернелую от длительного употребления, положил ее на расстеленную газету, потом вынул хлеб и аккуратно нарезал его. С двумя луковицами, взятыми из дому, он решил поступить так: одну из них, большую, очистить и целиком бросить в котелок, когда вода закипит, а вторую нарезать колечками и прикусывать с хлебом. Покончив с этим, он взял мешок с рыбой и опять спустился к реке. Там он пересчитал рыбу: десять окуней, два щуренка и один язь на килограмм. Он тщательно вымыл ослизлые ячейки мешка, сложил туда улов и напихал осоки, вспомнив, что таким образом рыба дольше сохраняется. Когда вернулся, уха уже закипела; снял котелок и вынул смородиновые листья, чтобы вместо ухи не получился чай. Через полчаса, когда уварилась картошка и побелели окуневые зрачки, снял котелок, обжигаясь начерпал в миску ароматной жижицы и принялся есть, осторожно прожевывая мясо, чтобы не наглотаться тонких, как волос, белесых рыбьих косточек. Поужинав, лег лицом в черное небо и опять задумался – об университетских друзьях, о Таисье, о Катюше. И ни к селу ни к городу красной нитью, втрое скрученной, в утке сознания мелькнуло: Ф о м а В о л к о в, гениальный графоман из Эшвилла, штат Северная Каролина. Советский Перкинс, где ты, ау! Сухомятная русская сказка, деревянная ложка – ау!

17

Катюша спала. Во сне лицо ее разгладилось, щеки разрумянились; она лежала на спине, выпростав смуглые красивые руки из-под одеяла, в розовой сорочке, сквозь приподнятые кружева которой дышала беззащитная грудь.

Но за стеной бодрствовала Таисья; она тоже думала об Ионине, и он был небезразличен ей в эту минуту. До такой степени небезразличен, что, проторчав полчаса на ветхой парковой скамье, на той самой, где впервые целовалась с ним, проторчав в надежде, что он не уехал на рыбалку и придет, а затем пропировав остаток вечера в компании Мишки Шестакова, Левки Синицына и такой же, как она сама, незадачливой разведенки Светки Кочановой, Таисья против обыкновения не впустила Мишку даже на порог.