Текст книги "Доказательство жизни"

«Есть предельная масса несказанных слов…»

 
Есть предельная масса несказанных слов,
ненаписанных писем, непролитых слёз,
что смывают бесследно основы основ
и глядят на тебя сквозь припухшесть желёз.
 
 
Есть предел, за которым цветок, увядая, поник.
Нет дороге конца, лишь в начале пути
тишина порождает сквозь боль чей-то крик.
Пожелай ему птицею вверх – не ползти.
Пожелай ему сотни дорог и бесценных даров,
пусть немного, но верных и добрых друзей,
много писем и сказанных вовремя слов
на облитых росою дорожках аллей.
 

«Высыхает Эвксинский Понт…»

 
Высыхает Эвксинский Понт
и сгорает в небе звезда.
Под дождем нежит спину зонт,
превращается в лёд вода.
Станет кипой бумаги бор,
никогда не увидит птиц юг.
Будет ветер гнать волны и сор,
и не будет на севере вьюг…
Не исчезнет ни зависть, ни лесть
пока жив хоть один человек —
там где подлость его, там и честь,
и любовь скоротает с ним век.
 

«Вдруг стало меньше слов и света…»

 
Вдруг стало меньше слов и света,
когда в бездушности своей бегущая строка
сказала мимоходом об убытии поэта
и что-то смутное про грош и лодку старика.
Я не сужу, чтобы не быть судимым:
у каждого свой путь, своя судьба.
Как много тех, не долетевших и недолюбимых,
чья жизнь – лампада на ветру и вечная мольба
о мире для души в периметре Земли,
и толике тепла в безмолвном одиночестве квартиры;
о мужестве для тех, кто на мели
латает клочья парусов в прицеле канониров.
Мир вам, ушедшим за завесу пепла,
ступившим в воды сумрачной реки,
Всем тем, чьи крылья изломали ветры
в тот миг, когда вы были к небесам близки.
 

«Полночный шорох во дворах…»

 
Полночный шорох во дворах
на мысль наводит о метели,
но это листья облетели на дубах
и стали мягкой декабрю постелью.
Какие встречи, мысли о друзьях,
сокрытом в календарь веселье,
когда исчезло золото в ветвях
и сквозняки по-зимнему запели?
Какие вечера при тающих свечах,
соперницах бездушного вольфрама,
когда зима у осени в глазах
и первый иней в уголке оконной рамы?
А где-то высоко, в свинцовых облаках,
из башни белой вниз струится пенье,
но каждый шаг наверх приносит страх
и имена друзей стирает со ступеней.
 

«Страшно, когда в доме кончились свечи…»

 
Страшно, когда в доме кончились свечи,
темнота захватила кварталы в свой плен.
Страшно, если выходишь из дома под вечер,
а за дверью провалы разомкнутых стен.
 
 
Страшно в отчаяньи, когда слово сорвалось
и камнем стремительно бросилось ввысь.
Страшно ждать его возвращения – ведь казалось,
не будет отмщением неизбежность падения вниз.
 
 
Страшно верить в несбыточность чуда
и в конечность всего, в том числе и себя.
Страшно видеть движение лиц в амплитуде,
отлетающих прочь, никого и ничто не любя.
 

«Погрузи меня в эту ночь…»

 
Погрузи меня в эту ночь,
раствори во мне лунный свет.
Если хочешь мне как-то помочь,
позабудь слово твёрдое «нет».
 
 
Подыши на мороз в стекле,
путь открой движению вод.
Отыщи след огня в золе
и свечами согрей киот.
 
 
Прочитай мне мои слова —
я сказал их в душе, но не смел
превратить тишину в кружева,
вместо литер нажав на пробел.
 
 
Подними меня над землей,
пронеси через ночь и рассвет
в город, вымытый свежей росой,
одаренный неспешностью лет.
 

«Десять тысяч шагов…»

 
Десять тысяч шагов:
от вечерней зари до рассвета.
Ни темниц, ни оков —
просто поиск ответов
 
 
На открытых просторах,
в проулках, в глуши,
в вопросительных взорах
заблудшей души.
 
 
Десять тысяч шагов
как повинность и данность:
в череде катастроф
мы рождаем гуманность
 
 
и шагая во тьме от стены до стены,
от надежды окна до безумья порога,
в чувстве вечной неясной вины
ощущаем присутствие Бога.
 

«Вплавляет в лёд отмерший эпителий…»

 
Вплавляет в лёд отмерший эпителий
погибший лист в крутом пике.
На звездах без остатка выгорает гелий
и линии судьбу пророчат на руке.
Всё также кто-то двигает полки —
штурмует стёкла многокрылый легион
и яркий свет вольфрамовой дуги
их манит обещанием тепла – таков закон.
Квадрат окна дробится на осколки
и превращается в призывный круг,
а сквозняки уносят недомолвки,
возникшие не сразу и не вдруг.
Который год лежат на площадях снега,
а у пределов их, как на границах смысла
весенняя течет вода, и тают ледяные берега;
идут назад часы и прожитые числа.
 

«Это грустно, порой невыносимо —…»

 
Это грустно, порой невыносимо —
перечитывать летопись собственных лет,
вновь смотреть на свои Хиросимы,
как редактор на строки вчерашних газет;
видеть, как время увязло в границе
между сейчас и застывшим вчера —
след от крыла в небе канувшей птицы,
слов пустота, словно росчерк пера.
 

«Город небо пронзает башнями…»

 
Город небо пронзает башнями
и фальшивой готики шпилями.
Нас потоки несут бесшабашные
к берегам, размытым ливнями.
 
 
Всё пройдёт, отболит и изменится,
говорят, продлевая надежде года —
этой времени спутницы-пленницы,
обрученной с людьми навсегда.
 
 
Мы, надеясь войти в реку вечности,
выплываем внезапно в море вины,
и пьянеем от нашей беспечности
на краю и себя, и приливной волны.
 
 
Что нам толку от слов и пророчеств:
этот день бы прожив, убежать
от себя, от толпы в одиночество —
обо всех позабыть, и ключи потерять.
 
 
Дело даже не в башнях и готике:
вдруг исчезла в тумане искомая истина,
нет капитанов на брошенных мостиках.
Это мир наш – «Титаник» на пристани.
 

«Где-то плачет скорбная виола…»

 
Где-то плачет скорбная виола
вместе с нами, вместо нас —
где-то умер вновь Савонарола
по весне в недобрый час.
 
 
Непривычно головы свобода
кружит, словно майская метель,
как ундина нежно тянет в воду,
в омута холодную постель.
 
 
Нет закона, нет запретов
и шансон гуляет во дворах,
но ночами за плечом поэта
на краю постели дремлет страх.
 
 
В монастырь на покаянье,
в тягость долгих вечеров
не ссылают больше окаянных
возмутителей порядка и умов.
 
 
Не сожжен и не повешен —
новым узникам души покой
предписали монотонные депеши,
запечатав губы немотой.
 
 
Где-то плачет скорбная виола
по весне в недобрый час —
где-то умер вновь Савонарола,
молча живший годы среди нас.
 

«Стеклянные мосты пугают пешехода…»

 
Стеклянные мосты пугают пешехода,
связав два края света в темноте,
где страха рождена природа
биением крыла по вечной пустоте.
 
 
По ним идти возможно только раз:
скользя и падая – годами, месяцами.
Всё ближе берег тот от притяженья глаз
и глубже бездна под алмазными ногами.
 
 
А где-то в вышине, спасаясь от зимы,
в осеннем пламени сгорают корабли
и чьи-то мысли мимо света, мимо тьмы
так жаждут лета и стаканчика шабли.
 
 
И кто-то рядом, не дожив и до весны,
раскинув руки, падает не в бездну, в реки,
где годы исчезают призраком блесны
и вечность гладит памяти разомкнутые веки.
 
 
Стеклянные мосты так часто, мимоходом,
уносит время, боль, дыхание войны
и дымка памяти на месте перехода,
как пена опадая, тает на краю волны.
 

«Все так сложно и просто привычно…»

 
Все так сложно и просто привычно
видеть то, что нельзя изменить:
день прошедший и вечный обычай
на своих и чужих этот мир поделить.
 
 
Я подстрочную правду в кармане,
словно шило, таю от других и себя,
и обычные будни, как тени в тумане,
пропадают во мне в эти дни января.
 
 
Мысли кошками выгнули спины —
ни погладить, ни на руки взять —
и умчались под шум камышиный
где-то мышь на обед добывать.
 
 
Вот так просто, обыденно, точно
мир меняется сам и помимо меня,
и теряет себя поминутно, построчно
в утро вновь наступившего дня.
 

Папа

 
В латаной кофте отца,
пропахшей табаком и индийским чаем,
больше правды, чем в залах дворца,
и печали, чем в криках потерянных чаек.
 
 
Ты любил и молчал, гладил сердца рубцы
по ночам у окна, приоткрытого в вечность.
Своей нежностью тайной, как могут отцы,
нас с тобой укрывал, счастливо-беспечных.
Между небом в клубах ароматного дыма
и землей, как основы натруженных ног,
шаг один и года за спиной пилигрима —
ровно столько пути, сколько вынести смог.
 
 
Сколько сказано слов: по ночам, в тишине;
в задушевном застолье, на улице зимней,
столько лет и дорог в этой светлой стране,
но не здесь и сейчас, и не в прожитой жизни.
 

«Недолюбившие друг друга дети и отцы…»

 
Недолюбившие друг друга дети и отцы
не ходят в гости, смотрят пепельные сны,
где снег и вьюга, и замерзшие птенцы
не доживают до обещанной весны;
где в плен морской попали города
и рыбьим жиром заправляют фонари;
где слово «нет» привычней слова «да»
и только в книгах описание зари.
 
 
Улетай в небо высокое, снежное, белое
птицей легкой и светлой поры.
Всем, кто несет свои чувства незрелые,
ты разжигай из любви на дорогах костры.
 
 
Все, потерявшие веру и даже любовь,
на поиски надежды снаряжают корабли.
Они готовы лить свою и чью-то кровь
на всех морях и на полях неведомой земли,
Где это чувство сохранили в сердце гор
все те, кто изгнан был и миром позабыт,
кто верит в чудо неизменно, до сих пор,
своей любовью и свободой дорожит.
 
 
Улетай в небо высокое, снежное, белое
птицей легкой и светлой поры.
Всем, кто несет свои чувства незрелые,
ты разжигай из любви на дорогах костры.
 

«Я, как флюгер на Памире…»

 
Я, как флюгер на Памире,
оторвался и пропал
В этом снежно-белом мире,
что мерцает, как опал.
Пролетая сквозь перины
влажно-нежных облаков,
где танцуют балерины
вальс потерянных цветов,
я молчал, тая дыханье,
и смотрел во все глаза,
как небесные созданья
улетают прочь в слезах.
Я их понял много позже,
протерев себя от сна:
этот мир – улыбка Божья,
что в слезу заключена.
 

«Ниже неба в шляпах головы…»

 
Ниже неба в шляпах головы
выдыхают дым ментоловый.
Белоснежные манжеты
гладят тело под жилетом,
проникают прямо в душу:
«Мы покой ваш не нарушим», —
говорят. Но все активней
руки в пятнах никотина
машут стайкам чьих-то деток,
Продают зимою лето.
Ниже только пол асфальта,
а в глазах застыла смальта.
На полтакта стук мотора,
шорох шин разбитой «скорой».
Стоп, шаги. Заткните речи.
На асфальте тают свечи,
две гвоздики греют лёд.
Где-то рядом жизнь идёт.
Ниже неба в шляпах головы
по глаза залиты оловом.
 

«Адреналин пузырьками под кожей —…»

 
Адреналин пузырьками под кожей —
это чувство ни на что не похоже.
Эти руки хотят быть крылаты,
только тело из плюша и ваты.
Наплевать всем солдатам на приказы
и жезлы. Лучше дом и рассказы
о расстрелянных нервах,
о предательстве первых,
не успевших на север убраться,
не сумевших со всеми бежать и бояться.
Это братство уже ни на что не похоже —
адреналин разорвался под кожей.
 

«Я не чувствовал рук, я не чувствовал ног…»

 
Я не чувствовал рук, я не чувствовал ног.
Я бежал бы, наверное, если бы мог.
Был живым только взгляд изнутри головы —
даже нем был язык, даже мысли мертвы.
А вокруг плотным облаком серая мгла,
где вся масса миров, все слова без числа,
словно пресс, выжимали из тела меня,
будто дым и зола тянут жизнь из огня.
И в тот миг понимая, что это конец,
что так выглядит страха колючий венец,
я поплыл, оттолкнувшись от холода дна,
и счастливо вздохнул на поверхности сна.
 

«Громче нет иногда шёпота…»

 
Громче нет иногда шёпота,
нет страшнее порой тишины,
где несутся кони без топота
в черно-белой палитре весны.
Нет такой полноты одиночества,
как в толпе равнодушных людей.
Нет пророка без искры пророчества
и полотен в отсутствие рук и идей.
Ничего нет уверенней ропота,
как начала отсчета любых перемен,
и всегда неизбежны тяжёлые проводы
за черту и в пределы других ойкумен.
Ничего нет сильнее молчания,
где рождаются мыслью слова и миры,
и светильника, с силой отчаянья
победившего тьму у подножья горы.
 

«Всем южным странам снятся северные сны…»

 
Всем южным странам снятся северные сны
и льдом покрытые озера, замершие реки.
Там светят белые поля в отсутствие луны
и падает, не тая, снег на смеженные веки.
Всем южным девам снятся жаркие костры
и льдистых глаз поверх огня мерцанье,
серебряным дождем проникшее в шатры
в ответ на темных глаз неявное желанье.
Спит жаркий юг, не ведая, что север стылый
во снах своих забыл о холоде снегов, мехах.
Там в небе облака стрекоз золотокрылых
и море нежно держит солнце на руках.
 

«Черно-белая пыль на ресницах весны —…»

 
Черно-белая пыль на ресницах весны —
это пепел сгоревшей на солнце зимы.
Зазеркалье моё видит странные сны:
по дорогам его бродят снежные львы.
В их сердцах серебро и сияет хрусталь —
так пульсацию вен усмиряет февраль,
всё неистовство рек и безумье полей
затянув рукавами рубахи своей.
Он меня научил видеть белые сны
и дорогу искать в свете чёрной луны:
по мерцанию звезд, вдоль течения рек,
вслед движению губ и дрожанию век.
Он учил принимать, как обет и завет,
эту малую данность отпущенных лет,
и терпенье, как дар, понимать и ценить,
и обиды прощать, как дышать и любить.
Все сраженья свои по декадам считая,
каждый раз, умерев и опять воскресая,
засыпает февраль на руках у весны —
серый пепел сгоревшей на солнце зимы.
 

«Мы трём свою память времён песком…»

 
Мы трём свою память времён песком
в надежде увидеть очертанья картин,
но годы пылят серебром над виском —
память снова в цейтноте и ввела карантин.
В её тёмных чертогах архивы и сны
от тоски обручились и впали во грех:
черно-белые зимы в объятьях весны
просят нас их понять и молиться за всех.
Все под грифом секретно и без дураков:
пару памятных дат, захотевших сбежать,
на допрос увели в лязге ржавых оков —
их не вспомнить уже, их уже не узнать.
Память медленно стерта, исчезли пески.
Во вселенском смешении судеб и рас,
никуда не спеша, огибая людей островки,
время плавно течёт в никуда мимо нас.
 

«Эти крылья, как флаги на штоках…»

 
Эти крылья, как флаги на штоках,
полоскают себя на холодных ветрах,
и уставший зрачок так желает за что-то
зацепиться на плоских бескрайних полях.
Эти реки внизу, неподвластные времени,
одолело не солнце, не зыбкий песок —
им на грудь своё тяжкое белое бремя
положила зима, задремав на часок.
Эти мысли зависли опасно у кромки
белых шляп на макушках усталых домов,
и упали под утро капелью негромкой
на стеклянное днище колодцев дворов.
Этот мир, отражённый в себе многократно,
обезумел и шатко бредет в полусне,
где цепляется разум за черные пятна
чьих-то четких следов на снегов целине.
 

«Слегка припудрено песком щербатое лицо…»

 
Слегка припудрено песком щербатое лицо
уже лет тридцать никому не нужных тротуаров,
весь смысл которых упирается в крыльцо
и тихо умирает у дверей районных будуаров.
 
 
Вот ранним утром женщина проулками идет.
В попытках совершить убийственное сальто
она сквозь зубы материт январский гололед —
обычный компонент для черного асфальта.
 
 
Она идет, конечно, в свой озябший дом
и в мыслях примиряет одиночество постели
с короткой памятью истекшей ночи и теплом,
спасенным на груди от цепких рук метели.
 
 
А рядом с ней бежит замёрзший черный пес
с недоумением во вскинутых бровях и верой
в свою счастливую звезду и силу песьих слёз,
что заморозила на морде злая атмосфера.
 
 
Как много видно утром из проталин зимних окон,
пока нужда не вытолкнет на тот же гололед
и ты покинешь свой уютный тёплый кокон,
а кто-то у окна твою историю придумывать начнет.
 

«Каждый день я словно войне…»

 
Каждый день я словно войне,
где мои родные братья
снова ищут истину в вине
или кровью метят своё платье.
Мои братья по земле и небу —
без любви и без мечты —
не целуют больше хлеба
и проходят мимо красоты.
Мои братья не читают книги,
их война не место для любви —
автоматов покаянные вериги
души наклонили до земли.
Мои братья смотрят, не мигая,
на светило яркое в зените.
Мои братья тихо умирают —
на арабском, суахили и иврите.
 

«В городе солнце, в городе лето…»

 
В городе солнце, в городе лето.
Люди по-зимнему в шубы одеты:
мехом вовнутрь, под нежную кожу;
маской наружу, чтоб быть не похожим,
чтобы при встрече не путались лица,
чтобы раз год уезжать за границу.
Эти движения мнимой свободы
недолговечней прогнозов погоды —
как неизбежность, дорожные риски
нас возвращают к месту прописки.
В городе древнем серые люди
не любят деревья, не строят иллюзий:
живут ни стаккато, ни форте с пиано —
сжимают бокалы в руках деревянных.
Несчастные люди одни, без охраны —
в отсутствие веры добыча шамана.
Пустые проспекты, домов заготовки,
конспекты для жизни, любви зарисовки —
это начало любой амплитуды,
это лишь холст в ожидании чуда.
 

«Стыдливо сквозь прорехи на асфальте…»

 
Стыдливо сквозь прорехи на асфальте
на небо смотрит обнажённая земля,
где выцветает в ночь дневная смальта
и мягким сумраком ложится на поля.
 
 
Всё тяжелее на груди подошвы зданий
и горек к праху возвращённый прах,
рождённый из цикличности желаний,
у тяготения погибших в лагерях.
 
 
Как много отдано пространства пустоте —
болезненной до судорог, до дрожи.
Как мало места первозданной красоте
и бег по эллипсу не делает её моложе.
 
 
Всё больше жизни на окраины столиц
артерии дорог приносят каждый день,
а малокровие болезненных провинций
скрывают тенью, наведённой на плетень.
 
 
Всё реже сквозь прорехи на асфальте
на небо смотрит обнажённая земля,
и забывает, как дневную смальту
сменяет ночь, ложась устало на поля.
 

«Всё та же улица ведёт к аптеке…»

 
Всё та же улица ведёт к аптеке
под взглядом тусклым фонаря,
горящем в двадцать первом веке,
в последний вечер февраля.
Всё те же в сумерках шаги и лица
спешащих под покров домов людей,
и чувство, что всё снова повторится,
летит на свет навязчивых идей
ночною бабочкой в надежде
проникнуть за фонарное стекло,
где мир иной и белые одежды,
и не звучат слова, что время истекло.
 

«Не надо трогать серый пепел…»

 
Не надо трогать серый пепел,
к нему не прилагайте сил —
он будет невесом и светел,
пусть мимолетно, но красив:
пейзаж на рисовой бумаге
штриховкой чайного листа,
в салюте вскинутая шпага
солдата, снятого с поста.
Не разбивайте тонкой льдинки
ударом резким каблука
и не дышите на снежинки,
на миг застывшие в руках.
Не убивайте красоты
летящей в небе вольной птицы
и не питайте пустоты
мечтой увидеть изгнанные лица.
 

«Как часто праздник устаёт от суеты —…»

 
Как часто праздник устаёт от суеты —
при всём наличии людского Вавилона —
и в эпицентре конус тишины и пустоты
тебя накроет на периметре балкона.
Вдруг станет ясным смысл боязни немоты
и одиночества в толпе глухого и немого
в том мире, где для всех деревья и цветы
на дне зрачка уложены на радуги основу.
Нежданно станет жаль себя и человека,
живущего, не ведая о том, что кто-то далеко,
дань отдавая страхам прожитого века,
их разделяет с ним неложно и легко.
А после, повинуясь милосердия законам,
снимая с плеч непознаваемости бремя,
шажками смерив территорию балкона,
на цыпочках куда-то пробежит прошедшее
и будущее время.
 

«Целая жизнь, как день…»

 
Целая жизнь, как день,
тот, что ложится спать,
чья беспокойная тень
множит бесплотную рать.
Целая жизнь, как сон,
снятый на плёнку влёт:
счастье, когда в унисон;
нет, когда в сердце лёд.
Целую жизнь на то,
чтобы построить дом
и заглянуть за сто,
чтобы узнать о том,
чем же закончится век,
что же нам скажет Бог
у колыбели всех рек,
на перекрёстках дорог.
 

«Дождь свои капли купает в пыли…»

 
Дождь свои капли купает в пыли,
растекаясь дорожками слёз
по щекам неумытой и сонной земли,
по бутонам несрезанных роз.
Дождь умножает стократно тоску
октября и безлунных ночей,
мягким пальцем стучит изнутри по виску
и сведённым лопаткам уснувших грачей.
Дождь, заменяя молитву и плач,
омывает просторы бескрайних полей
и на струнах своих, как незримый скрипач,
подбирает мелодию жизни моей.
 

«Кто-то, быть может Асклепий, сказал нам, что время лечит…»

 
Кто-то, быть может Асклепий, сказал нам, что время лечит.
Вернее, кругом наждачным шлифует открытые раны,
чтобы небесный свод удобней ложился атлантам на плечи
и было что вспомнить калекам и отставным ветеранам.
Знаешь, от гномона древних, в мрамор ушедших греков,
до курантов, надзирающих за гомоном нынешних улиц,
пропасть не меньшая, чем от измождённых святых Эль Греко
до культа зажаренных в свете мишленовских звёзд куриц.
Пространство вселенной – лучший кандидат в вечность,
на которой слегка колосится посеянное нами время,
как точка отсчета от рождения в безусловную конечность
тканей слабого тела, определившая каждому личное бремя.
У секундной стрелки с биением сердца сходство природы,
объединенное ритмом и прочими насущными мелочами,
не важными тем, кто уходит в вечность громко, но с чёрного хода,
или с парадного, двери тихо открыв золотыми ключами.
Время легко узнавать натасканными им же глазами,
видя пустые бойницы осевших в землю замков и зданий,
слыша слова, сказанные высокими и грубыми голосами,
определяя на ощупь границы своего мирозданья.
Вечность – отсутствие лестниц, перил и других ограждений,
а если короче, то сонные рыбы вечности плывут над облаками,
над миром с палатой доступных разуму мер, весов и делений,
где люди – узники времени, не сумевшие стать рыбаками.
 

«Куда исчезли друзья…»

 
Куда исчезли друзья,
вернее которых нет,
кто между да и нельзя
нам подарил свой свет?
Их унесли воробьи
в маленьких клювах обид,
на крыльях слабой любви
в объятия мартовских ид.
Их бы спросить о том,
сладок ли их виноград,
светел ли теплый дом
окнами в дивный сад.
Им бы подать весть
красной розой любви —
может, окажут честь
и пригласят визави.
Но нет воробьиных стай,
видно, они для детей,
как для царей горностай
и алтари для церквей.
Нам же небесный свод
среди бескрайних полей.
Нам бы встретить восход,
своих проводив журавлей.