Текст книги "Знаменитые русские о Флоренции"

«Порывистый, страстный, часто увлекавшийся, молодой Демидов в широком кругозоре разнообразных впечатлений умел находить и распознавать те стороны людского быта, на которых никогда не останавливается внимание людей, упивающихся жизнью… Богач прежде всего хотел узнать нищету и бедствие. Избалованный или, прямее сказать, подавленный благами жизни, Демидов не удовлетворялся суетою и искал правды. Он ещё в Париже сближался с людьми духовного направления и искал опоры в друзьях церкви и евангельской мудрости…»

После смерти первой жены Марии Елимовны (урожденной княжны Мещерской) Павел Демидов бросил дипломатическую службу, вернулся в Россию и поселился в губернском городе Каменце, а потом в Киеве, где был сначала почетным мировым судьей, а потом городским головой. Занимался благотворительностью, активно жертвуя на нужды города, университета и церкви.

Вилла Демидовых Пратолино под Флоренцией

Посещал Павел Демидов и Тоскану, где унаследовал от дяди владения в Сан-Донато. Во Флоренции он продолжил традиции семьи: открыл несколько школ, дешевые столовые, ночлежные приюты. В1872 г. уже будучи вторично женатым на княжне Елене Петровне Трубецкой (дочери санкт-петербургского предводителя дворянства), он приобрел поместье Пратолино, в двадцати километрах от Флоренции по старой болонской дороге. Вилла в Пратолино была построена еще 70-х годах XVI в. Франческо I Медичи, великим герцогом Тосканским, для своей возлюбленной, а потом жены – Бьянки Капелло. Восторженное описания виллы оставили Монтень и Торквато Тассо. К началу XIX в. вилла пришла в полное запустение, старый дворец был разрушен, и новый владелец – П. П. Демидов – перестроил под основное здание старый пажеский корпус. Достопримечательностью парка виллы Пратолино продолжает оставаться грандиозная скульптура Джамболоньи «Аллегория Апеннин».

Скульптура Джамболоньи «Аллегория Апеннин» («Колосс») в парке виллы Пратолино

С разрешения русского императора Александра II Павел Демидов принял пожалованный ему итальянским королем Виктором-Эммануилом титул князя Сан-Донато и две награды – Орден Св. Маврикия и Лазаря и Орден Итальянской короны. В 1879 г. граждане Флоренции поднесли П. Демидову золотую медаль с изображением его и княгини и адрес, доставленные в Сан-Донато особой депутацией, в составе которой были представители всех корпораций города. Муниципалитет избрал по этому случаю князя и княгиню Сан-Донато почётными гражданами Флоренции.

Павел Павлович Демидов скончался на своей вилле под Флоренцией в 1885 г. сорока шести лет от роду; его тело было сначала погребено в Пратолино, а потом переправлено в Россию.

Вилла Сан-Донато на северо-западе Флоренции была продана еще в 1880 г. – сейчас там находится флорентийская городская больница. Еще раньше, в 1879 г., была упразднена домовая церковь, существовавшая с 1840 г.; ее убранство (иконостас, киоты, клиросы, резные двери работы Барбетти) были переданы православной церкви во Флоренции на Via Leone X, построенной по проекту архитектора М. Т. Преображенского. «Нижний храм» церкви был оысвящен в 1902 г. во имя Св. Николая Чудотворца – покровителя Николая Никитича Демидова, основателя флорентийской линии семейства.

Имение Пратолино после смерти П. П. Демидова перешло к его дочери Марии Павловне, всю жизнь прожившей в Италии и умершей там в 1956 г. Виллу и имение она завещала своему племяннику Павлу – отпрыску югославской королевской семьи Карагеоргиевичей.

Денис Иванович Фонвизин

Денис Иванович Фонвизин (14.04.1745, Москва – 12.12.1792, Санкт-Петербург) – драматург, публицист, дипломат. Выходец из старинного дворянского рода: его предок, барон Петр фон Визин, рыцарь-меченосец, был при Иване Грозном взят в плен во время Ливонской войны, а затем перешел на русскую службу. В XVII в. Фонвизины сменили лютеранство на православие и с годами полностью обрусели: Пушкин называл Фонвизина «русским из прерусских».

Уже состоявшись как переводчик и драматург, Д. И. Фонвизин в 1769 г. стал ближайшим сотрудником главы русского дипломатического ведомства, екатерининского вице-канцлера, графа Никиты Ивановича Панина и, по его поручению, участвовал в нескольких дипломатических миссиях в Европу. Со временем он стал знатоком европейской культуры и, в партнерстве с немецким негоциантом Г. Клостерманом, снабжал предметами западного искусства императрицу Екатерину II, наследника Павла Петровича, семейство графов Паниных и других русских аристократов.

Герман Клостерман дал такую характеристику своему старшему другу и деловому партнеру:

«В комическом роде он, может быть, первый писатель в России, и его не без основания называют Русским Мольером… Фонвизин отличался живою фантазией, тонкою насмешливостью, уменьем быстро подметить смешную сторону и с поразительною верностью представить ее в лицах; от этого беседа его была необыкновенно приятна и весела, и общество оживлялось его присутствием. С высокими качествами ума соединял он самое задушевное простосердечие и веселонравие, которые сохранял даже в самых роковых случаях неспокойной своей жизни…»

После кончины Никиты Панина, Фонвизин, ставший к тому времени состоятельным человеком, вышел с большой пенсией в отставку и, с намерением поправить здоровье и пополнить художественные коллекции, в 1784 г. в очередной раз отправился в Европу, поручив заботу о своей недвижимости в России Клостерману. Согласно воспоминаниям последнего, «после того как дела приведены были в порядок, Фонвизин в сопровождении супруги своей отправился за границу, запасшись паспортом, множеством рекомендательных писем, тысячью червонцев чистыми деньгами, десятью тысячами Голландских гульденов, и векселями от здешнего торгового дома братьев Ливио. Он поехал на Ригу Кенигсберг и т. д. и достиг, ни в чем себе не отказывая и наслаждаясь путешествием, цели своих желаний – прекрасной Италии. Он располагал пожить в этом саду Европы и хотел выбрать местом пребывания Ниццу или Пизу, с тем, чтобы в прекрасном климате лечиться купаньем…»

Верной спутницей Фонвизина в путешествии по Европе стала жена Екатерина Ивановна (урожденная Роговикова, по первому мужу – Хлопова), которая, будучи дочерью богатого купца, сама имела большой вкус к художествам и хорошую деловую хватку.

Побывав в Германии и Австрии, Фонвизины, через альпийский перевал Бреннен, переправились в Италию. Первым итальянским городом на их пути (хотя и находящимся тогда под властью австрийского императора) был Больцано, при описании которого Фонвизин не скрывает предвзятости, вызванной, по-видимому, как свойствами характера (Герцен потом говорил о «демоническом сарказме» Фонвизина), так и болезненным состоянием:

«Сей город окружен горами, и положение его нимало не приятно, потому что он лежит в яме. Жителей в нем половина немцев, а другая итальянцев. Народ говорит больше по-итальянски. Образ жизни итальянский, то есть весьма много свинства. Полы каменные и грязные; белье мерзкое; хлеб, какого у нас не едят нищие; чистая их вода то, что у нас помои. Словом, мы, увидя сие преддверие Италии, оробели…»

Увы, ни один итальянский город на пути к Флоренции не удостоился у Фонвизина доброй характеристики: «Театр адский: он построен без полу и на сыром месте. В две минуты комары меня растерзали, и я после первой сцены выбежал из него как бешеный» (о театре в Больцано); «в самом лучшем трактире вонь, нечистота, мерзость все чувства наши размучили. Мы весь вечер горевали, что заехали к скотам» (о гостинице в Тренто); «неизреченная мерзость, вонь, сырость; я думаю, не одна сотня скорпионов была в постели, на которой нам спать доставалось. О! bestia Italiana!» (о гостинице в Воларни); «Город многолюдный и, как все итальянские города, не провонялый, но прокислый. Везде пахнет прокислою капустою. С непривычки я много мучился, удерживаясь от рвоты. Вонь происходит от гнилого винограда, который держат в погребах; а погреба у всякого дома на улицу, и окна отворены…» (о Вероне) и т. п.

Впрочем, глубже вникая в итальянскую жизнь, Фонвизин решался и на более серьезные обобщения:

«Весь день в Вероне (входившей в состав Венецианской республики. – А. К.) наслаждались мы зрением прекрасных картин и оскорблялись на каждом почти шагу встречающимися нищими. На лицах их написано страдание и изнеможенно крайней нищеты; а особливо старики почти наги, высохшие от голоду и мучимые обыкновенно какою-нибудь отвратительною болезнию. Не знаю, как будет далее, но Верона весьма способна возбуждать сострадание. Не понимаю, за что хвалят венецианское правление, когда на земле плодоноснейшей народ терпит голод. Мы в жизни нашей не только не едали, даже и не видали такого мерзкого хлеба, какой ели в Вероне и какой все знатнейшие люди едят. Причиною тему алчность правителей. В домах печь хлебы запрещено, а хлебники платят полиции за позволение мешать сносную муку с прескверною, не говоря уже о том, что печь хлебы не смыслят. Всего досаднее то, что на сие злоупотребление никому и роптать нельзя, потому что малейшее негодование на правительство венецианское наказывается очень строго».

На предыдущем развороте: Площадь Сантиссима Аннунциата. Сер. XVIII в.

Проехав далее Мантую, Модену и Болонью, путешественники 8 октября 1784 г. прибыли во Флоренцию. Оттуда Фонвизин почти сразу написал любимой сестре Феодосии Ивановне, в замужестве Аргамаковой:

«Климат здешний можно назвать прекрасным; но и он имеет для нас беспокойнейшие неудобства: комары нас замучили так, что сделались у нас калмыцкие рожи. Они маленькие и не пищат, а исподтишка так жестоко кусают, что мы ночи спать не можем. И комары итальянские похожи на самих итальянцев: так же вероломны и так же изменнически кусают. Если все взвесить, то для нас, русских, наш климат гораздо лучше».

В одном из следующих писем Фонвизин описал их с женой быт во Флоренции:

«Один день так походит на другой, что различить их почти ничем невозможно. Утро провождали мы в галереях и в других примечательных местах; обедали обыкновенно дома; ввечеру – или на конверсации, или в опере; ужинали дома… Голова моя иногда побаливает, однако сносно; я же в непрестанном движении: с утра до ночи на ногах. Осматриваю все здешние редкости, и мы оба, по нашей охоте к художествам, упражнены довольно. Взятые с нами люди служат нам усердно, и мы ими довольны. Жена моя до сих пор без девки; хотим взять в Риме, а здесь все негодницы».

Интересных знакомств завести во Флоренции не удалось:

«Знакомств могли б мы иметь много, да все они не стоят труда, чтоб к ним привязаться. Я до Италии не мог себе представить, чтоб можно было в такой несносной скуке проводить свое время, как живут итальянцы. На конверсацию съезжаются поговорить; да с кем говорить и о чем? Изо ста человек нет двух, с которыми можно б было, как с умными людьми, слово промолвить. В редких домах играют в карты, и то по гривне в ломбер. Угощение у них, конечно, в вечер четверти рубля не стоит. Свечи четыре сгорит восковых да копеек на пять деревянного масла. Здесь обыкновенно жгут масло… Мой банкир, человек пребогатый, дал мне обед и пригласил для меня большую кампанию. Я, сидя за столом, за него краснелся: званый его обед несравненно был хуже моего вседневного в трактире. Словом сказать, здесь живут как скареды, и если б не дом нунция и английского министра, то есть дома чужестранные, то вдеваться было некуда…»

Впрочем, выручило Фонвизиных знакомство с богатейшей культурой Флоренции. Подбирая материал для снятия копий для последующей продажи (на это у Фонвизиных вскоре ушли почти все средства), они каждый день ходили в галерею Питти, где на них особое впечатление произвела «Мадонна сидящая» Рафаэля Санти:

«Прекрасная Рафаэлева Богоматерь, известная как Madonna della Sedia, украшает одну залу. Этот образ имеет в себе нечто божественное. Жена моя от него без ума. Она стаивала перед ним по получасу, не спуская глаз, и не только купила копию с него масляными красками, но и заказала миниатюру и рисунок…»

19 ноября 1784 Г. Фонвизины выехали из Флоренции в Пизу (где проводил зиму двор Великого герцога Тосканского), а после этого посетили Лукку, Рим, Неаполь, Милан и Венецию. В целом, Италия произвела на Фонвизина очень неважное впечатление: его путевые заметки полны сентенциями следующего рода:

«Надобно исписать целую книгу, если рассказывать все мошенничества и подлости, которые видел я с приезда моего в Италию»; «Честных людей по всей Италии, поистине сказать, так мало, что можно жить несколько лет и ни одного не встретить»; «Рады мы, что Италию увидели, но можно искренно признаться, что если б мы дома могли так ее вообразить, как нашли, то, конечно б, не поехали…»

«Мадонна сидящая» Рафаэля в галерее Питти.

Мост Санта-Тринита. Сер. XVIII в.

Приложение
Д. Фонвизин. О развращении нравов во Флоренции

Развращение нравов в Италии несравненно больше самой Франции. Здесь день свадьбы есть день развода. Как скоро девушка вышла замуж, то тут же надобно непременно выбрать ей cavaliere servente [верного рыцаря, возлюбленного. – франц.], который с утра до ночи ни на минуту ее не оставляет. Он с нею всюду ездит, всюду ее водит, сидит всегда подле нее, за картами за нее сдает и тасует карты, – словом, он ее слуга и, привезя ее один в карете к мужу в дом, выходит из дома тогда только, как она ложится с мужем спать. При размолвке с любовником или чичисбеем первый муж старается их помирить, равно и жена старается наблюдать согласие между своим мужем и его любовницею. Всякая дама, которая не имела бы чичисбея, была бы презрена всею публикою, потому что она была б почтена недостойною обожания или старухою. Из сего происходит, что здесь нет ни отцов, ни детей. Ни один отец не почитает детей своей жены своими, ни один сын не почитает себя сыном мужа своей матери. Дворянство здесь точно от того в крайней бедности и в крайнем невежестве. Всякий разоряет свое имение, зная, что прочить его некому; а молодой человек, став чичисбеем, лишь только вышел из ребят, не имеет уже ни минуты времени учиться, потому что, кроме сна, неотступно живет при лице своей дамы и как тень шатается за нею. Многие дамы признавались мне по совести, что неминуемый обычай иметь чичисбея составляет их несчастие и что часто, любя своего мужа несравненно больше, нежели своего кавалера, горестно им жить в таком принуждении. Надобно знать, что жена, проснувшись, уже не видит мужа до тех пор, как спать ложиться надобно… Вообще сказать можно, что скучнее Италии нет земли на свете: никакого общества и скупость прескаредная. Здесь первая дама принцесса Санта-Кроче, у которой весь город бывает на конверсации и у которой во время съезда нет на крыльце ни плошки. Необходимо надобно, чтоб гостиный лакей имел фонарь и светил своему господину взлезать на лестницу. Надобно проходить множество покоев, или, лучше сказать, хлевов, где горит по лампадочке масла. Гостей ничем не потчевают, и не только кофе или чаю, даже воды не подносят. Теснота и духота ужасная, так что от жару горло пересохнет; но ничто так не скверно, как нищенское скаредство слуг. Куда ни приедешь с визитом, на другой же день, чем свет, холопья и придут просить денег. Такой мерзости во всей Европе нет! Господа содержат слуг своих на самом малом жалованье и не только позволяют им так нищенствовать, но по прошествии некоторого времени делят между ними кружку. Правду сказать, и бедность здесь беспримерная: на каждом шагу останавливают нищие; хлеба нет, одежды нет, обуви нет. Все почти наги и так тощи, как скелеты. Здесь всякий работный человек, буде занеможет недели на три, разоряется совершенно. В болезнь наживает долг, а выздоровев, едва может работою утолить голод. Чем же платить долг? Продаст постель, платье – и побрел просить милостыни. Воров, мошенников, обманщиков здесь превеликое множество; убийства здесь почти вседневные. Злодей, умертвя человека, бросается в церковь, откуда его, по здешним законам, никакая власть уже взять не может. В церкви живет несколько месяцев; а между тем, родня находит протекцию и за малейшие деньги выхаживает ему прощение. Во всех папских владениях между чернью нет человека, который бы не носил с собою большего ножа, одни для нападения, другие для защищения. Итальянцы все злы безмерно и трусы подлейшие. На дуэль никогда не вызывают, а отмщают обыкновенно бездельническим образом. Честных людей во всей Италии, поистине сказать, так мало, что можно жить несколько лет и ни одного не встретить. Знатнейшей породы особы не стыдятся обманывать самым подлым образом… Поистине сказать, немцы и французы ведут себя гораздо честнее. Много и между ними бездельников, да не столько и не так бесстыдны…»

Д. И. Фонвизин. Из письма сестре 7 декабря 1784 г.

Петр Яковлевич Чаадаев

Петр Яковлевич Чаадаев (27.05.1794, Москва – 14.04.1856,Москва) – философ, литератор. Выходец из богатой дворянской семьи, которая по отцовской линии восходила к «Чагатаю», одному из сыновей Чингиз-хана. Рано лишившись родителей, Чаадаев воспитывался в московском доме родственников по матери, князей Щербатовых. В 1808-1810 гг. учился на словесном факультете Московского университета. В 1812-1814 гг., будучи офицером гвардейского Семеновского полка, участвовал в Отечественной войне и заграничных походах русской армии: был в сражениях при Бородине, Тарутине, Малоярославце, Бауцене, Кульме, Лейпциге. В составе Ахтырского гусарского полка брал в 1814 г. Париж. В декабре 1817 г. был назначен адъютантом командира гусарского корпуса, князя И. В. Васильчикова; в 1819 г. произведен в ротмистры. В октябре 1820 г. был отправлен с докладом о восстании Семеновского полка к императору Александру I, находящемуся на конгрессе в Троппау; внезапно, в конце декабря 1820 г., подал прошение об отставке и уволился от службы.

В 1823-1826 гг. отставной лейб-гвардии гусарского полка ротмистр Чаадаев путешествовал по Европе: жил в Англии, Франции, Швейцарии. Будучи в Париже, вынашивал планы поездки в Италию (первоначально, только в Милан и Венецию), о чем писал брату Михаилу:

«Если Италия не представляет ничего соблазнительного для вашего воображения, то это потому, что вы Гурон, но меня-то, который в этом неповинен, за что вы меня хотите лишить удовольствия ее видеть? А затем, неужели вы желаете, чтобы, находясь в Швейцарии, у самых врат Италии, и видя с высоты Альп ее прекрасное небо, я удержался от того, чтобы спуститься в эту землю, которую мы с детства привыкли считать страной очарования? Подумайте, ведь кроме немедленных наслаждений, которые дает такое путешествие, это еще целый запас воспоминаний, которые вам остаются на всю жизнь, и даже ваша желчная философия согласится, я думаю, что хорошо запасаться воспоминаниями, а в особенности тому, кто такредко доволен настоящим…»

Знакомый Чаадаева, дипломат Д. Н. Свербеев нарисовал портрет путешествующего по Европе «красивого Чаадаева», который поражал всех «недоступною своею важностью, безукоризненной изящностью своих манер, одежды и загадочным молчанием»:

«Он ни на одну минуту не забывал держать себя в заданной позе, часто сердил всех собеседников тем, что, отказываясь от предлагаемого ему вина, за десертом требовал себе бутылку лучшего шампанского, выпивал из нее одну или две рюмки и торжественно удалялся… На вечерах у меня Чаадаев, оставивший службу почти поневоле и очень недовольный собою и всеми, в немногих словах выражал все свое негодование на Россию и всехрусских без исключения. Он не скрывал в своихрезких выходках глубочайшего презрения ко всему нашему прошедшему и настоящему и решительно отчаивался в будущем. Он обзывал Аракчеева злодеем, высших властей военных и гражданских – взяточниками, дворян – подлыми холопами, духовных – невеждами, все остальное – коснеющим и пресмыкающимся в рабстве…»

Переправившись через Альпы из Швейцарии в Милан, Чаадаев внезапно изменил планы, решив подольше остаться в Италии:

«Я приехал сюда с намерением через Венецию пробраться в Вену и оттуда домой. Здесь вижу, что в два месяца могу объехать Италию. То есть, отправившись через Геную и Ливорно в Рим, а оттуда в Неаполь, возвратиться через Флоренцию и быть в Венеции в начале марта… Большой охоты пуститься по Италии не имею, но надобно отделаться, чтоб вперед не иметь более никакой похоти».

Из письма П. Я. Чаадаева брату Михаилу зо декабря 1824 г. своем новом решении Чаадаев написал из Милана и близкому другу по Московскому университету, будущему декабристу И. Д. Якушкину:

«Приехав сюда, увидел, что могу объехать всю Италию в два месяца, и решился на это – последнее дурное дело; точно, дурное, непозволительное дело! Дома ни одной души нет веселой, а я разгуливаю и веселюсь; но скажи, как, бывши за две недели езды от Рима, не побывать в нем?»

Из письма П. Я. Чаадаева И. Д. Якушкину 8 января 1825 г.

Направляясь в Рим, Чаадаев в начале февраля 1825 г. приехал во Флоренцию, где задержался почти на месяц. Город представился ему крепостью: бойницы на зданиях, решетки с железными крюками придавали флорентийским домам вид скорее оборонительных сооружений, нежели жилищ.

Во Флоренции Чаадаев был радушно встречен знакомым по Москве и Санкт-Петербургу Алексеем Васильевичем Сверчковым, карьерным дипломатом и разведчиком, российским поверенным в делах в Великом герцогстве Тосканском, служившим до этого в русских представительствах в Американских Соединенных Штатах и Бразилии. Сверчков был женат на Елене Гурьевой – дочери недавно умершего министра финансов Д. А. Гурьева и сестре Марии Гурьевой, супруги российского министра иностранных дел (канцлера) Карла Нессельроде. Чаадаев передал хозяевам привет от недавно им виденного в Париже Николая Дмитриевича Гурьева, своего бывшего однополчанина по Семеновскому полку, а теперь тоже видного дипломата (впоследствии граф Гурьев-мл. будет представлять Россию в Риме и Неаполе). Итак, почти каждый свой вечер во Флоренции П. Я. Чаадаев проводил в гостеприимном доме Сверчковых-Гурьевых.

Вид на Флоренцию. Сер. XIX в.

Однако главная «флорентийская встреча» ждала Чаадаева впереди, 31 января 1825 г., осматривая один из дворцов-музеев Флоренции, Чаадаев случайно встретился с английским священником-методистом Чарльзом Куком, который возвращался из паломничества по Святой земле в свой приход в южной Франции. Спустя несколько лет Чаадаев вспоминал о той чрезвычайно знаменательной для него встрече:

«Пять лет тому, как во Флоренции я встретился с человеком, который очень мне понравился. Я провел с ним несколько часов; часов, не больше, но приятных, сладких часов, и тогда еще не умел я извлечь из него всю пользу, которую мог бы извлечь. Он был английский методист; жил, кажется, при миссии в Южной Франции. Когда я с ним познакомился, то он возвратился недавно из Иерусалима. В нем поражала чудная смесь живости, горячего усердия к высокому предмету всех его мыслей – к религии – и равнодушия, холодного небрежения ко всему прочему. В галереях Италии великие образцы искусства не волновали души его, между тем какмаленькие саркофаги первых веков христианства неизъяснимо его привлекали. Он рассматривал их, разбирал с исступлением; видел в них что-то святое, трогательное, глубоко поучительное и погружался охотно в возбужденные ими размышления. – Итак, повторяю: с этим человеком провел я несколько часов, скоро протекших, почти мгновение, – и с тех пор не имел о нем никакого известия;–и что же? – теперь я наслаждаюсь его обществом чаще, нежели обществом прочих людей. Каждый день воспоминание о нем посещает меня; оно приносит с собою такое волнение, такую сердечную думу, что укрепляет против печалей, меня окружающих, защищает от частых нападений уныния. – Вот общество, приличное существам разумным! вот как души действуют взаимно одна на другую: им время, ни пространство препоною быть не могут…»

26 августа в 1826 г., при возвращении Чаадаева в Россию, он был задержан на пограничном пункте в Брест-Литовске и допрошен по делу о возможной причастности к восстанию на Сенатской площади в Петербурге 14 декабря 1825 г.: близкие отношения Чаадаева с некоторыми декабристами были хорошо известны. При обыске среди прочих бумаг у Чаадаева было обнаружено рекомендательное письмо пастора Кука в Англию, к священнику Томасу Мариотту, следующего содержания: «Флоренция, Яне. 31, 1825. Милостивый Государь. Позвольте мне рекомендовать вашему знакомству и дружескому вниманию, на время пребывания его в Лондоне, г-на П. Чаадаева, который намерен посетить Англию с целью изучить причины нашего морального благополучия и возможность применить оные к его родине, России. Чарльз Кук».

Лицами, производившими допрос и обыск, Чаадаеву был задан вопрос: «Кто таков англичанин Кук, и какие именно причины нравственного благоденствия предполагали вы исследовать в Англии?». Тот ответил:

«Англичанин Кук известный миссионер. Я познакомился с ним во Флоренции при проезде его из Иерусалима во Францию. Так как все его мысли и весь круг действий обращены были к религии, я же со своей стороны, говорил ему с горестью о недостатке веры в народе русском, особенно в высших классах. По сему случаю, он дал мне письмо к приятелю своему в Лондон, с тем, чтобы он мог познакомить меня более с нравственным расположением народа в Англии. Так как я в Англии после сего не был, тоиписъмоэто осталосъу меня, а с Куком и с Мариоттом никакого после того не имел сообщения и даже о них ничего не слыхал».

Тем не менее Чаадаев, впоследствии автор знаменитых «Философических писем», всю жизнь считал свою встречу с Чарльзом Куком во Флоренции поворотным моментом в своей духовной жизни. В одном из сочинений он потом написал:

«С этим человеком провел я несколько часов, скоро протекших, почти мгновение, – и с тех пор не имел о нем никакого известия; – и что же? – теперь я наслаждаюсь его обществом чаще, нежели обществом прочих людей. Каждый день воспоминание о нем посещает меня; оно приносит с собою такое волнение, такую сердечную думу, что укрепляет против печалей, меня окружающих, защищает от частых нападений уныния. – Вот общество, приличное существам разумным! вот как души действуют взаимно одна на другую: им время, ни пространство препоною быть не могут…»

Осип Эмильевич Мандельштам, глубокий знаток и Италии, и творчества Чаадаева, написал в одном из своих эссе о том духовном импульсе, который путешествие в Европу задало последующему философскому творчеству Чаадаева:

«В младенческой стране, стране полуживой материи и полумертвого духа, седая антиномия косной глыбы и организующей идеи была почти неизвестна. Россия, в глазах Чаадаева, принадлежала еще вся целиком к неорганизованному миру. Он сам был плоть от плоти этой России и посмотрел на себя как на сырой материал. Результаты получились удивительные. Идея организовала его личность, не только ум, дала этой личности строй, архитектуру, подчинила ее себе всю без остатка и, в награду за абсолютное подчинение, подарила ей абсолютную свободу. Глубокая гармония, почти слияние нравственного и умственного элемента придают личности Чаадаева особую устойчивость. Трудно сказать, где кончается умственная и где начинается нравственная личность Чаадаева, до такой степени они близятся к полному слиянию. Сильнейшая потребность ума была для него в то же время и величайшей нравственной необходимостью… Когда Борис Годунов, предвосхищая мысль Петра, отправил за границу русских молодых людей, ни один из нихне вернулся. Они не вернулись по той простой причине, что нет пути обратно от бытия к небытию, что в душной Москве задохнулись бы вкусившие бессмертной весны неумирающего Рима. Но ведь и первые голуби не вернулись обратно в ковчег. Чаадаев был первым русским, в самом деле идейно побывавшим на Западе и нашедшим дорогу обратно. Современники это инстинктивно чувствовали и страшно ценили присутствие среди них Чаадаева. На него могли показывать с суеверным уважением, как некогда на Данта: «Этот был там, он видел – и вернулся»…»