Текст книги "Секта-2"

В ту ночь было явлено всем жителям южного полушария великое знамение: лунный диск вдруг скрылся из виду и на ночном, утратившем светило небе явственно различима стала комета Эхнатон, прежде, при лунном свете, никем не замеченная. И лунное затмение, и явление хвостатой кометы всяк толковал по-разному, но все сходились лишь в одном – не избежать теперь войны. Царь Эфиопский и раньше часто совершал набеги на приграничные египетские земли, а теперь и вовсе решил идти войной до конца. Той же ночью, когда никто в Египте не мог уснуть, томясь тревожными предчувствиями, а Моисей плавил небесное железо и кожаный его фартук был уже во многих местах прожжен насквозь окалиной, эфиопский владыка во главе огромной армии вторгся в Египет сразу тремя колоннами.

* * *

В кузне было невыносимо жарко, и Моисей и Кафи поочередно обливали друг друга водой, зачерпывая ее ковшиком из стоявшей в углу бочки. Это ненадолго помогало, до тех пор пока пот вновь не начинал разъедать глаза, и тогда Моисей отрывисто просил плеснуть ему водой в лицо. Сам же он при этом ни на минуту не отвлекался от наковальни. Ранним утром, когда на востоке лишь только начала заниматься кровавая заря, жрецы закончили свой труд и вышли из кузни. В руках Спасенный из воды держал только что выкованный, превосходно отточенный наконечник копья. Он высоко поднял его над головой, и в этот момент первый луч солнца упал на юношу, скользнул по глазам, сделав его на миг незрячим, а после осветил копье, и оно вспыхнуло и засияло столь ярко, словно впитало в себя свет утренней зари, словно все еще не покидало кузнечного горна, где родилось минувшей ночью.

С этим копьем в руках Моисей, поставленный фараоном во главе армии, выступил против эфиопов, решив провести войска не морским путем, так как знал, что, вернее всего, эфиопы станут ждать египтян именно с моря, но по суше, краем Ливийской пустыни, где часто встречались оазисы, а значит, были и колодцы с водой – основным залогом жизни людей в этих бесчеловечных условиях раскаленной скороводы. Таким образом, Моисей рассчитывал быстро и неожиданно ударить с тыла и одержать сравнительно легкую победу, что и произошло в точности согласно его замыслу. Зная, что войскам не обойти Долину змей, где вся земля так и кишела гадами, хитрый жрец Озириса и воспитанник Кафи еще перед началом похода приказал взять с собой в дорогу множество птиц – ибисов, известных змееловов. Перед тем как войско вступило в долину, ибисы были выпущены из клеток. Вместо того чтобы разлететься кто куда, они уселись у ног Моисея и подняли невообразимый гвалт и суету. Он же, применив магнес, направил их против змей, и все ползучие гады были истреблены. Так армия Египта одержала свою первую победу.

Далее Моисей обратил эфиопов в бегство и, в три дня очистив от них землю Египта, перевел армию через границу и подступил к стенам эфиопской столицы Савы. После изнурительной осады египтян город пал. Царь Эфиопии капитулировал и в знак того, что никогда более он не станет нападать на соседей, отдал Моисею в жены свою дочь, принцессу Фарбис, которая была вовсе не против связать свою жизнь с таким воинственным и храбрым полководцем. Моисею прочили выдающееся место при дворе фараона, и он мог бы покорить всю Эфиопию, когда бы имел такую потребность, но все его помыслы были совсем об ином. Свобода для евреев, прекращение их рабства, исход в земли, полные молоком и медом, – вот о чем грезил он, являя в походе против Эфиопии чудеса мужества и исключительного таланта опытного полководца. Возможность для евреев покинуть Египет была обещана фараоном в обмен на эту победу, и Моисей бился как лев, чья шкура являла собой неуязвимый панцирь. Копье магическим образом вселяло уверенность в египетских солдат, а противников повергало в ужас и смятение.

После блистательной победы, с богатой добычей в виде истребованного у эфиопов выкупа за неразрушение их столицы и непокорение земель, а также приданого молодой своей супруги, Моисей вернулся в Перавис и напомнил фараону, что тот обещал ему отпустить всех евреев на свободу. Рамзес послал за дочерью, он хотел услышать ее совет, но напрасно Кафи искали вначале во дворце, а потом и по всему городу – принцесса словно сквозь землю провалилась. Обескураженный и встревоженный ее исчезновением фараон попросил было Моисея повременить, но тот возмутился и стал пенять владыке Египта на то, что тот не держит своих обещаний. Рамзес, возмущенный таким поведением бывшего раба, повелел ему удалиться и не являться до тех пор, пока он сам не призовет его. Моисей, рассудив, что теперь его жизни угрожает действительная опасность, оставил любовные утехи и прямо с брачного ложа бежал в отдаленную область Аравии вблизи моря и Синайских гор, где стал жить тайно, сделавшись обыкновенным пастухом. Во время спешного бегства из Перависа он не взял с собой никаких вещей, кроме чудесного копья. Снятый с древка наконечник Моисей хранил завернутым в разное тряпье на дне сумы, которую всегда носил через плечо и лишь на ночь снимал и клал себе под голову на манер подушки.

* * *

Меж тем Кафи была тайно убита завистниками Моисея – жрецами, считавшими несправедливостью столь значительное возвышение над ними, знатными египтянами, его – сына рабов, и видевшими в этом вину дочери фараона. Любому, даже самому совершенному и ученому человеку время от времени приходится бороться с приступами смертельной зависти. Каин совершил первое на Земле убийство, позавидовав брату своему Авелю, возомнив, что жертва брата оказалась приятней Богу, нежели его жертва. Причина ли это? О да. Зависть, как и смерть, всегда найдет причину, был бы лишь повод ей вспыхнуть. Сальери отравил радостного гения, Брут предал Цезаря, аристократы не простили сыну раба его возвышения и, не силах добраться до него самого, уничтожили близкого ему человека. И все из зависти… Воистину, нет порока более плодородного, чем этот. Из зависти произрастают побеги алчного безумия и смерти, и тот, кто завистлив, почти уже мертв.

И хотя Моисею – родоначальнику каббалы уже было открыто большинство из тайн земных, а равно и небесных, он так никогда и не узнал, какая страшная смерть ожидала ту, чью заботу он вспоминал до самого своего ухода из жизни. Во время храмовой мистерии, когда охрана не могла находиться рядом с принцессой, та внезапно исчезла, и последующий обыск всех многочисленных помещений храма ничего не дал. Кафи закончила свои дни в каменном мешке, в подземелье, куда она провалилась сквозь хитрый, открывающийся нажатием тайной пружины и отлично замаскированный люк в полу. Все произошло, когда всякий свет, согласно принятому во время мистерий церемониалу, был потушен: удар по голове жезлом, нанесенный одним из заговорщиков, потеря сознания… Очнулась она уже в темнице, без воды и пищи. Нельзя было даже лечь, приходилось все время стоять. Кафи было многое под силу, она многое умела и предвидела. Она ушла из жизни самостоятельно, просто приказав своему сердцу остановиться.

Рамзес был безутешен. Поиски дочери ничего не принесли ему, кроме сильнейшего расстройства всех мыслей и чувств. Он пожелал увидеть Моисея и даже послал за его женой, той самой эфиопской принцессой, родившей к тому времени сыновей-близнецов, но и жена ничего не знала о местопребывании супруга, столь мало побывшего с ней. Тогда фараон разослал по всей стране и за ее пределы глашатаев, и те повсюду принялись вопить, что Моисей должен вернуться в Перавис и предстать пред очи фараоновы. Моисей же, услышав о таком деле и справедливо рассудив, что настал для него момент истины, решил явиться к фараону во всем блеске провидца и мудреца. Он много размышлял над несовершенством мира, пытался найти причины, мешающие сделать лучше жизнь человеческую, и пришел к выводу, что настало время дать людям то, что они давно заслужили, познакомить их с истинным, единственным Богом. Разумеется, на египтян его решение не распространялось – этот народ не был Моисею родным, и он опасался, что его сочтут еретиком и попросту казнят, начни он проповедовать о едином Боге на площадях.

Пастушеское его уединение, отдых от страстей большого мира позволили ему понять и осмыслить тот факт, что, решив стать во главе своего народа, он должен будет держать его в повиновении на основании закона. Причем лучше, если все поверят, что закон этот не открыт, не придуман человеком, но дан самим Богом. Однажды, загнав стадо на самое отдаленное синайское горное плато, где трава была особенно сочной, Моисей решил найти для себя место отдыха и приглядел для этого одиноко стоявший раскидистый куст тамариска, в тени которого ему и вздумалось отдохнуть, вполглаза наблюдая за овцами. Возле куста, словно специально для него, кто-то аккуратно сложил две обработанные по краям и отполированные каменные пластины. Моисей сразу отметил, что камень этот никак не может быть горным – то был песчаник, довольно мягкий и хорошо поддающийся обработке. И в этот момент на Моисея снизошла благодать. Он вдруг ощутил присутствие в своих мыслях чего-то постороннего, но не скверного, а наоборот – чьей-то воли, заставившей его извлечь копье и воспользоваться им как стальным резцом.

* * *

«Един Бог, и народ наш един», – выбил Моисей первое из правил, полюбовался на дело рук своих и продолжил. Песчаник легко поддавался, и копье, нисколько не затупившись, резало его, словно горячий нож масло. «Нельзя богохульствовать и произносить имя Божье всуе. Нельзя желать ничего, что есть у ближнего твоего…»

«Я столь о многом хотел бы сказать людям, – думал Моисей. – Но на этих камнях так мало места. Не значит ли это то, что Бог мой велит вырезать на них лишь самые важные правила? Пусть по ним живут не только евреи, ибо Богу угодно, чтобы всякий человек жил так, как велит ему Господь, все люди перед ним равны, а кто поставит себя выше остальных, тот проклят будет и поминаем во веки веков наряду с Сатаном».

Из тамарискового куста он вырезал для себя посох, сложил камни в суму и проверил копье. Оно стало еще острее и блестело еще ярче, словно содержался в нем одновременно и дневной, и звездный свет, словно было в нем заключено два разных начала: светлое и темное – символ гармонии и единства противоположностей, существующих в одном чудесном, из небесного железа выкованном копье…

Моисей оставил стадо, взял у хозяина расчет и направился в Перавис, где надеялся пронять сердце фараона рассказом, сочиненным в дороге. Люди куда охотнее верят в чудеса внешние, не принимая и зачастую ненавидя чудо преображения души, чудо ее прозрения, заставляющее пророка говорить от Божьего имени. Так и живет с тех самых пор предание о неопалимом терновом кусте, откуда вещал голос Бога через ангела его Метатрона, а равно и трогательная в своей торжественности история про обретение скрижалей, тех самых камней, по легенде, данных Творцом. Все это лишь часть выдуманной Моисеем на пути в Перавис сложной и красочной повести, без которой, как он справедливо полагал, фараон не согласился бы отпустить его народ из Египта восвояси. И лишь копье оставалось при всем этом совершенно реальным – ведь именно с его помощью Моисей победил в войне и даровал людям закон, незримо продиктованный ему Господом, которому вовсе ни к чему производить цирковые эффекты с поджиганием кустов, когда он решает поговорить с человеком и явить через него свою волю всем прочим, нынешним и грядущим поколениям сотворенных им людей.

Пэм и великий шторм

Соломоновы острова, заморская территория Британского содружества

Лето 2007 года

I

Островок назывался Лиапари и входил в группу Соломоновых островов, расположенных не так чтобы очень далеко от Новой Гвинеи. После тесных, как новые ботинки, городов, стремительно теряющих отличия друг от друга под натиском всеобщей, почти повсеместно обожествляемой глобализации, все здесь казалось ненастоящим, практически сказочным. Размером островок был с дачный участок какого-нибудь Абрамовича, и населяли его преимущественно диковатые папуасы, загорелые австралийские яхтсмены, веснушчатые англичане и, разумеется, китайцы. Яхтсмены и бледные уроженцы Альбиона к постоянным жителям отношения не имели никакого, появляясь в размеренной жизни Лиапари лишь в качестве туристов, папуасы же осаждали яхты и англичанок с рюкзачками и в соломенных шляпах с целью заполучить в обмен на свое навязчивое гостеприимство какой-нибудь present. О папуасах ходили страшные легенды: слухи об их повальном каннибализме были возведены в статус непогрешимой истины еще Джеком Лондоном. Когда-то эти дети девственной натуры и впрямь имели привычку закусить ляжкой католического миссионера или обменять голову белого географа на что-нибудь, представляющее в жизни папуаса особенную ценность, – скажем, цветные стекляшки, алкоголь или вязальные спицы, перед которыми, как всем известно, дикари испытывают генетический пиетет.

Англичане, наблюдавшие за папуасами, держали ухо востро, и вряд ли можно было обвинить их в излишней подозрительности: черт знает, что взбредет в голову этим и по сию пору диким существам, при одном взгляде на которых сразу начинаешь соглашаться со стариком Дарвином, понимая, что в чем-то он, вероятно, был прав, и, вне всякого сомнения, кое-какая частичка человечества произошла-таки от обезьяны.

Что касается китайцев, то их на Лиапари было не так чтобы очень много. Обычно, когда кто-то говорит «немного китайцев», то имеет в виду этакую стадионного масштаба толпу численностью примерно тысяч в пятьдесят, но островок такого количества китайцев нипочем не вместил бы и запросто мог уйти вместе с ними под воду, не выдержав тяжести их деятельного оптимизма и стремления повсюду открывать рынки, набитые шлепанцами, утюгами и прочим ширпотребом, рестораны, где со стороны кухни частенько доносится отчаянный предсмертный лай и заполошное кряканье, или ювелирные лавчонки, побрякушки в которых решительно не хотят походить на сделанные из настоящего, а не китайского золота. Так что китайцев на Лиапари было и впрямь очень мало, рынок со шлепанцами и утюгами всего один, ресторанов с тушеной собакой и уткой по-мандарински не более восьми, а ювелирных лавок и вовсе ни одной, несмотря на то что на островке, как и вообще на всем архипелаге, в земле было полно золота. Добычей его, как ни странно, никто особенно не занимался – не было охотников устраивать на архипелаге разгул золотой лихорадки, вероятно, по той же причине, что заставляла англичанок, да и вообще всех белых опасаться папуасских кровожадных обычаев и кулинарных пристрастий.

II

Они приплыли сюда с острова Сан-Кристобаль на рейсовом каботажном пароходике, чья жизнь началась, должно быть, одновременно с восхождением на трон королевы Елизаветы Второй – властительницы архипелага. В пользу этого предположения говорило и то, что пароходик носил королевское имя, от берега старался не удаляться, а когда ему случалось выходить в открытое море, чтобы добраться до соседнего острова, что-то в его машинном отделении начинало столь жалобно стонать, что хотелось сразу же нацепить спасательный жилет и прогуливаться по палубе, откровенно изучая устройство шлюпок, обнадеживающе висевших на специальных, вынесенных за палубную линию над морем кронштейнах.

Пэм, которой до этого не доводилось плавать на подобных судах, немедленно по отплытии оказалась больна морской болезнью, от которой не помогало ничего из имевшихся в распоряжении путешественников средств. Игорь тщетно пытался обнаружить в судовой аптечке хоть что-нибудь, что смогло бы облегчить страдания любимой, но так ничего путного и не обнаружил. Он было вышел из себя и даже хотел что-нибудь такое сделать с капитаном-меланезийцем, равнодушно глядевшим на то, как Игорь исследует скудный запас медикаментов, но рассудил, что негоже начинать новую жизнь с причинения вреда незнакомому человеку, который к тому же еще и бесстрашно правит столь древней плавучей рухлядью. Поэтому он закрыл аптечку, вежливо, чтобы не выдала его интонация, поблагодарил невозмутимого капитана по-русски словами «Чтоб тебя черти в аду…» и, завладев по дороге парочкой лимонов, одолженных им на кухне без ведома повара, направился в свою каюту. Здесь он с искренним сочувствием поглядел на Пэм, в изнеможении корчившуюся на узкой каютной кровати. Ее обычно очень смуглая, как и у всех полукровок, кожа приобрела баклажановый оттенок, губы совершенно почернели, а тело каждые несколько минут сжимали спазмы в желудке, теперь уже совершенно пустом. Игорь разрезал лимон, протянул ей половинку:

– Возьми, я где-то еще в детстве читал, что лимон помогает при качке.

Пэм ничего не ответила, лишь едва заметно кивнула. Взяла лимон, принялась высасывать его и сделалась похожей на злое мифическое существо, название которого Игорь запамятовал. Впрочем, много позже, прокручивая для себя эту картину, он вспомнил про горгулью…

То, как она сосала лимон, напоминало некий совершенно интимный, требующий уединения процесс, и Лемешев отвел глаза, окинув взглядом убогое убранство «каюты первого класса», как называлось их теперешнее зыбкое пристанище. Все и впрямь более чем скромно: помещеньице метров в девять, по краям узкие, похожие на купейные кровати-полки, посередине столик. Еще было в каюте одно замурзанное креслице дизайна «тоталь кубизм», крохотный холодильник, беременный двумя огромными бутылками воды, да телевизор, при взгляде на который пропадала всякая охота убеждаться в том, что он, быть может, работает…

– Эгер, – слабый голос Пэм вывел его из состояния оскорбленного созерцания, – я никогда не говорила тебе, что с детства терпеть не могу лимоны?

– Нет, – не оборачиваясь, машинально ответил он. – Но, кроме них, больше ничего нет. Я могу сделать так, что нас высадят на какой-нибудь из островов прямо сейчас. Ты только скажи.

– Мне уже лучше. Хоть я и ненавижу лимоны, но они помогают. Это словно родом из детства: самое полезное всегда самое невкусное, и наоборот. – Пэм помедлила немного. Дышала она все еще очень тяжело, но цвет лица стал возвращаться к привычному смуглому, и это было самым чудесным превращением из тех, что довелось за последнее время увидеть Игорю.

– Что, однако же, за отвратительная посудина! Вот угораздило нас на нее попасть! Не пойму, чем ты думал, когда заказывал билеты на этот плавучий гроб. – Она закашлялась и была вынуждена замолчать, а Игорь обрадовался:

– Ну, раз ты меня пилишь, значит, дело явно идет на поправку. Знаешь, ведь у меня в голове те же самые мысли. Странно, что ты этого не чувствуешь.

Она, уже стремясь обратить все в шутку, слабо отмахнулась:

– Еще чего! Все я прекрасно чувствую и знаю, что ничего лучшего, чем этот ископаемый дредноут, не было. Но ведь попилить-то я тебя должна! Иначе что это за медовый месяц?! Привыкай, дорогой, к тому, что во мне, помимо всего прочего, живет еще и самая обыкновенная… Как это по-русски?

– Стерва? – без всякой задней мысли уточнил Игорь и тут же за свое простодушие поплатился:

– Кто? Я?! Да как ты мог так меня назвать? Я имела в виду слово «баба»!

Игорь с недоумением уставился на нее:

– А раз ты знала, то зачем спрашивала?

Пэм, морщась от непроходящей головной боли, приподнялась на локте и сделала попытку сесть, но из этого ничего не вышло, и она упала на спину.

– Знаешь что, Эгер?

– Что?

– У тебя знания и опыт столетнего мудреца, но манеры болвана-девственника. Или ты не видишь во мне женщину, или ты надо мной издеваешься с каким-то особенным изыском. Я просто не в силах тебя понять, особенно когда у меня так болит голова. Вообще-то я в подобной ситуации оказалась впервые. Обладая известными тебе способностями, я совершенно ничем из этого не могу сейчас воспользоваться, как назло. Я никогда не могла бы даже предположить, что такой ничтожный с виду пустяк, как морская болезнь, в состоянии превратить меня практически в овощ!

«Меня сейчас можно читать, как открытую книгу, где все прописано черным по белому, без всякого шифра и двойного смысла», – неосторожно подумала Пэм и, сама испугавшись собственной мысли, поспешила добавить:

– Я посплю, у меня ужасная слабость. Не обижайся на меня, милый. Ты не сердишься?

– Спи, Пэм, – прозвучал глухой ответ. – Ты мне такой и нужна.

Но женщина его уже не слышала, внезапно, словно по команде, отключившись. Игорь же спокойно придвинул поближе кресло, сел на подлокотник.

– Давай, любимая, выкладывай, что там у тебя за душой. Ты проснешься и ничего не вспомнишь, а мне ты сейчас все расскажешь. Я внимательный слушатель, я все запомню. Прости меня, но пришлось устроить эту качку, иначе в тебя было не забраться. Надо будет когда-нибудь это запатентовать: метод допроса американских шпионов имени Лемешева. Звучит? Как странно, что я не тщеславен. Видать, и впрямь болван-девственник.

С этими словами он вытянул руки и, держа их ладонями вниз в нескольких сантиметрах над головой женщины и совершая легкие пассы, пробормотал:

– Ну, Пэм, рассказывай…

III

Он оказался лежащим вниз лицом на забрызганном грязью бетонном полу. Перед глазами в разные стороны спешно разбегались всякие мерзкие тваришки: мокрицы, паучки, сороконожки, – и было их так много, что в первый момент он решил, что накрыл собой гнездо этой лишь с виду негодной и отталкивающей мелочи. Резко отпрянул, вскочил без опаски, перед тем не уловив затылком ни тяжелой балки низко над головой, ни какого-нибудь иного сюрприза вроде заточенных прутьев арматуры, нарочно торчащих из потолка. Осмотрелся. Холл явно недостроенного, заброшенного здания, причем не факт, что он сейчас над землей, а не где-то в подвале, на неопределимой глубине. Окон не было, свет – очень скупой, рассеянный, в котором можно было, казалось, различить отдельные, мелким бесом вьющиеся фотоны, – проникал в это помещение невесть откуда и своего источника не обнаруживал. Свет был белесым, словно вечерний туман над полем, и таким же безжизненно холодным. Игорь увидел прямо перед собой дверь. Ее наличие вполне определялось логикой и поддавалось довольно простому объяснению: раз есть дверь, значит, это выход, значит, нужно просто открыть ее и покинуть это неприятное помещение, наполненное светящимся туманом и отвратительными насекомыми. Так он и сделал.

Перед ним открылся коридор, очень опрятный, застеленный, словно в отеле с высокой звездностью, зеленой ковровой дорожкой, стены одеты в деревянные, светлого дуба панели, потолок расписной, с нейтральным рисунком голубых небес и раскиданных по ним там и сям белых облаков. Приглядевшись, Игорь понял, что облака движутся. При этом совершенно отсутствовало ощущение, что потолок этот – плод современных технологий, затейливая электронная выдумка, до того натуральным выглядело небо, и как будто ощущался едва заметный ветерок, принесший откуда-то запах луговой травы и желтых новорожденных одуванчиков.

Вдоль стен шли добротные, крепкие на вид двери, каждая из которых если и была снабжена номером, то цифры в нем были точно не римскими и не арабскими, а скорее напоминали буквы какого-то неведомого Игорю алфавита и сильно походили на рунические письмена, достойные быть начертанными каким-нибудь чернокнижником. Решив не гадать, а действовать с банальной очередностью, Лемешев толкнул первую от себя по левую руку дверь и вошел в такой же в точности каземат, что покинул перед этим. Впрочем, схожи помещения оказались только внешне: в этом не было никакого тумана, а из потолка свисала на кишке электропровода самая обыкновенная лампочка без всякого абажура. Выключателя нигде не было видно, а лампочка, хоть с виду и простенькая, вдруг загорелась и принялась излучать до странности нелепый свет оттенка морской волны. Помещение без окон было совершенно пустым, и здесь на Игоря накатила такая безнадежность, такая скука и отчаяние, что он поспешил захлопнуть эту дверь, про себя назвав виденное им только что место «комнатой зеленой тоски».

«Милой Пэм не чуждо ничто человеческое, и путешествие внутри ее души начинается с этакого античистилища, населенного разной гадостью, а продолжается комнатой, в которой она прячет свою печаль. Все, как описывал безумный гений Ницше: «Человеческое, слишком человеческое!» Однако дверей много, времени мало, а заглянуть надо постараться за каждую. Кто знает, когда еще может выдаться такая возможность и Пэм вновь уснет вот так же, в беспамятстве, изнуренная качкой? Во всяком случае, подготовка к такому исследованию занимает чересчур много времени и средств, да и сымпровизировать во второй раз у меня вряд ли получится. Шутка сказать – затащить ее на другой конец света, уговорить сесть на этот плавучий кошмар, и все, по сути, во имя химеры, пришедшей в голову лубянским умникам. Хотя чего уж тут греха таить, дело свое они знают и замысел их работает пока что без срывов. Пойду-ка я дальше».

За следующей дверью имелась комнатушка, именно «комнатушка», такая она была маленькая, напоминающая скорее кладовку для всякого хлама, который уже не нужен, но вроде и выбросить жалко. Обычно под таким годами скапливающимся барахлом дети любят прятать свои «секреты», и это может быть решительно все, что угодно, от сигарет до колоды карт, украшенных откровенными фотографиями. Отчего-то Игорь подумал именно об этом, когда рассматривал комнатушку, все стены которой, до самого потолка, были заняты бесчисленными полками. На полках этих во множестве лежал всякий пыльный хлам вроде старого телевизора, пылесоса, дюжины разнокалиберных стаканов и прочей посуды. Там же Лемешев заприметил куклу Барби, лоб которой был слегка прижжен сигаретой, словно ее допрашивали с пристрастием, коробку с игрой «Маленькие Феи» откуда торчал кусок розовой ленты, и средних размеров медвежонка с белым носом и голубой шерсткой, очень милого, настоящего медвежонка из детства, который, наверное, был у всякого малыша вне зависимости от места его рождения и национальности. И у Игоря такой медвежонок тоже был, и он его сейчас отлично вспомнил и удивился, что вдруг перехватило горло. Разом всплыл перед глазами отчий дом, мамины теплые губы, отцовские руки – большие, надежные, и его медвежонок – бурый, одетый в детскую распашонку и ползунки самого Игоря, набитый опилками, с нещадно изгрызенным хозяином пластмассовым носом, с мягкими плюшевыми ушами. Маленький Игорь засыпал с ним вместе, и под утро мать или отец, заходившие в детскую, неизменно видели одну и ту же картину: сына, обнимающего своего бессловесного опилочного друга-страстотерпца, и картина эта была в высшей степени умилительной.

Игорь снял медведя Пэм с полки и сразу же увидел, что детский талисман загораживал какую-то жестянку от печенья, довольно объемную, как и подобает американской жестянке от печенья. Усадив мишку полкой ниже, Лемешев завладел коробкой, открыл ее и тут же, издав короткий вопль отвращения, вернул на место. Жестянка хранила в своем чреве стандартный набор практикующего колдуна-вудуиста: травы для наполнения нательных талисманов, пузырьки с маслом, ветка священного дерева сейба, иссохшая рука мертвеца, куриная голова, белый восковой брусок и стальные вязальные спицы для инвольтирования на смерть. Или все это принадлежало когда-то вуду-колдунье? На жестянке сохранилась дата: одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертый год.

«Ах да, ведь мать Пэм всерьез занималась вуду. Кажется, даже имела степень мамбо.[4]4
  Мамбо – так у вудуистов называют жрицу.


[Закрыть] От нее наследство досталось, не иначе».

Из комнатки-кладовки Игорь переместился в настоящий парадный зал невероятных размеров, с мраморным полом. Здесь, прямо на полу, в кажущемся беспорядке были расставлены святыни американской демократии: статуя Линкольна из его мемориальной гробницы, изваянная в свою полную, чудовищную величину, знакомая Игорю статуя Вашингтона из мемориального масонского капища в Александрии, памятник генералу Ли, Колокол свободы – Либерти Белл, пробитое тремя пулями звездно-полосатое знамя времен Войны за независимость, бронзовый Томас Джефферсон и много еще чего в этом духе. Посередине, прямо в полу, размещался искусно выполненный из разноцветного мрамора герб Центрального разведуправления: белоголовый ястреб, держащий в когтях розу ветров, что символизировало вездесущесть данного ведомства. Этот зал был особенным уголком души Пэм, в нем она хранила верность своим идеалам, дух своего искреннего, ничем не подточенного патриотизма, и герб ее родного ведомства занимал среди всех прочих дорогих американскому сердцу реликвий наиболее почетное место.

«Ну вот ты и раскрылась, девочка моя, – грустно поздравил себя Игорь с первой удачей. – Что и требовалось доказать. А на что я, дурак, собственно, рассчитывал? Что она действительно забудет о системе, частью которой была многие годы, и безвозмездно отдаст всю себя мне? Чушь, ерунда, но все-таки как обидно. Ведь здесь, в этом зале, все блестит и сияет, словно тут прибирают по три раза на дню. Ах, Пэм, Пэм! Я ведь знаю, что еще смогу встретить за дверьми коридора твоей души: обязательно люциферову комнату с черным алтарем и будуар, набитый спасительными для всякой женщины за сорок причиндалами. Однажды какая-то дурочка из моей туманной юности сказала, что для нее сорокалетие означает лишь необходимость перехода на другие кремы. Интересно, что с ней теперь, и есть ли в этом коридоре дверь, отворив которую я смогу увидеть свой портрет? Вот было бы отрадно! Найди я в тебе такой укромный закоулочек, забыл бы все, что видел, и, самое главное, поверил бы тебе. Стоит поискать, не то впору разбить себе голову о Либерти Белл – треснувший голос американской свободы».

* * *

Он, как и предполагал, обнаружил все и даже сверх того: и черный алтарь в комнате со статуей Бафомета в углу – символ ее истинной веры, ибо Пэм, вне всякого сомнения, являлась убежденной, идейной сатанисткой, и будуар с интимным содержимым, и еще великое множество всего, что так истово и бережно хранит душа всякого человека, – но комнаты, в которой ему хотелось бы видеть собственный портрет, Игорь найти не смог. Зато в одной из множества похожих друг на друга комнатушек сидел его отец – почти в том самом виде, в каком Игорь застал его тогда, много лет назад, в доме в римском предместье, с той лишь разницей, что папина голова была целой, а сам он находился без сознания, индифферентный ко всему окружающему и с остекленевшим взглядом. Вот и свершилось. Конец теперь всем подозрениям, Пэм – убийца его отца, в этом нет никаких сомнений. Игорь, сдерживая подступившую к горлу ярость, вышел вон, борясь с искушением попытаться растормошить отца, заговорить с ним. Подобная сильнейшая визуализация могла не только нарушить сон Пэм, но и вызвать фатальные изменения в ее психике, а это, в свою очередь, непременно вызвало бы поражение нервной системы и болезнь. Заснув всего лишь измотанной морем, она рисковала проснуться полной идиоткой или даже впасть в кому, а этого Игорь не мог допустить. Пришлось ему оставить сильные эмоции до лучших времен, до возвращения в земной мир реальных вещей.