Текст книги "Секта. Роман на запретную тему"

Со своей последней пассией Маргаритой (она предпочитала обращение «Марго») Игорь встречался несколько месяцев. Она бросила его, заявив во время нервного телефонного разговора:

– Лемешев, как же с тобой скучно! Кругом все суетятся, делают деньги, раскатывают на таких машинах, что у меня дух захватывает от одной только мысли оказаться внутри! Я жить хочу, Игорь, понимаешь?! И не перспективой, а сегодняшним днем! А у тебя только учеба, дурацкие попойки на кухне и дешевый ресторан раз в две недели. Это все, на что ты способен! Нет в тебе вот этого, – она щелкнула пальцами, словно кастаньетами. Игорь отчетливо услышал этот щелчок в динамике телефона, – вот этого в тебе нету. Пошел ты к черту…

И швырнула трубку.

Игорь переживал это расставание, болезненно признаваясь самому себе, что Марго «уела» его мужское самолюбие до такой степени, что мяса на костях осталось самую малость. Он перестал чувствовать себя уверенно, так, как должен чувствовать себя нормальный полноценный мужик, пользующийся успехом у женщин. Спустя месяц он случайно увидел Марго, садившуюся в большой черный «Мерседес». Размалевана она была, как последняя шлюха, и нетвердо держалась на ногах, но вид у нее был такой… удовлетворенный, вот! Игорь тогда долго слонялся по ночной Москве, останавливался возле каждой кооперативной «палатки», где покупал очередную порцию алкогольного допинга, и наконец забрел на «Репку».

«Репкой» москвичи называют памятник художнику Репину, стоящий на Кадашевской набережной. Был конец апреля, ночи уже стали теплыми, и возле памятника толпилось множество разнообразных людей, преимущественно студентов. Все выпивали, весело галдели, а те, кто «перебрал» и был настроен по-пьяному серьезно, сидели поодаль на многочисленных лавочках, стоящих неподалеку в парке. Игорю было одиноко, и он слонялся мимо всех этих сидящих и неподвижно смотрящих прямо перед собой людей. И взгляд у него был таким же: отчаянно-бессмысленным. Наконец он увидел свободную скамейку и поспешил занять ее. Одиночество, алкоголь и время суток располагали к самоедству, чем Игорь и не преминул заняться:

«Марго просто-напросто обнулила меня, и это ее пьяное, разлитое на лице выражение счастья не было наигрышем – она искренне увлечена этим кем-то в „Мерседесе“, как, интересно, его зовут, черт возьми? Хотя при чем здесь его имя?! После того как ты ощутил свою мужскую малость, собственное ничтожество, как ты сможешь знакомиться с очередной женщиной, приглашать ее на ужин, звать к себе домой и тащить в постель? Как, если тебе дали понять, что ты никакой не мужик?! Ты никто, если у тебя нет чертова „Мерседеса“!

Честное слово – позвонить, что ли, отцу, пусть даст денег столько, сколько нужно для того, чтобы соответствовать всем этим современным девичьим представлениям о мужской силе и состоятельности?! Все они животные, – подумал он вдруг с отчаянной яростью, – похотливые животные, которым нужны деньги, и ничего, кроме денег! Этот «Мерседес» небось здоровенный квадратный весельчак с румяной мордой и крепкими, литыми кулаками. Уверен, что пробьет с их помощью дыру в небе, если понадобится, сам весь такой отчаянно брутальный и обязательно говорит вместо «что» – «чо». Это уж непременно… А ты, – продолжал горестно думать совсем захмелевший Игорь, – уныло живешь по законам того клуба приличных дипломатических сынков, в котором тебя воспитали. Где джентльмена определяют манеры и сдержанность. Во всем и всегда сдержанность – основное качество шпиона. Если кто-либо смог заметить на твоем лице признаки гнева, радости или печали, ты недостаточно силен, следовательно, дурно воспитан, следовательно, не профессионален. «Мерседес» никогда не носит свое в себе, он постоянно открыт. И с ней он открыт и уверен в себе, и ей нравится эта его уверенность. И потому она счастлива».

Ту ночь, проведенную вблизи «Репки», Игорь вспомнил сейчас не случайно. Он вдруг подумал, что никогда не знакомился с женщиной «просто так». Не умел. Всегда начинал строить какие-то далеко идущие планы и этим отпугивал от себя девушек, которым эти его планы казались чересчур обязывающими. Отлюбили и разбежались – чего уж проще, недоуменно словно вопрошали они и оставляли Игоря с его серьезными намерениями наедине.

Игорь смотрел на дорогу сквозь ветровое стекло отцовского автомобиля и думал о том, что все эти Авели, масоны и Сеченовы – ничто в сравнении с тем, что произошло у него с Марго. «Когда у тебя умирает мама, ты как можно быстрее хочешь найти ей замену. Причем такую же немудреную и надежную». Мать Игоря была обыкновенной женщиной, и Марго в роли жены он видел такой же, обыкновенной, которая мечтает родить двоих, а то и троих детей и раз в год выезжать к морю, чтобы потом говорить об этом до следующего отпуска.

«Но ведь она оказалась совершенно не такая, я сам виноват в том, что придумал себе этот образ. Я просто не смог ее как следует увидеть, заставить ее быть именно такой. Настоящий мужчина, а ко мне это определение никак не относится, обязан заставить женщину согласиться с тем образом, который он создал в своем воображении. Марго смогла бы реализовать этот образ, точно смогла. Все беды происходят из-за недоговоренностей, мы боимся выглядеть смешными, всегда надо быть самим собою, а не восковым абсолютом, как учила семья и школа. Да что там семья? Что там школа? Привык все валить на других, слабак! Да я сам всю жизнь стремился соответствовать какому-то нелепому идеалу порядочности, и вот результат! Я приносил Марго цветы и выводил ее из себя разговорами о философии Шопенгауэра и Ницше. А ей нужен был мужик, властный и сильный… И самое главное теперь – подняться. Подняться и не сломаться с этой Пэм. Тут нужно будет не просто сыграть, иначе если она почувствует мою неуверенность, то никакого пухлого амура не заставишь выстрелить ей в сердце стрелой. Словом, нужно быть мужиком, а не рохлей».

Он вдруг снова вспомнил ту сцену, когда Марго садилась в «Мерседес», и явственно увидел, что вытворяет этот брутальный обладатель литых кулаков с ней, как он делает ее покорной и податливой тварью. Игорь зажмурился, решив, что это гнев заклокотал в нем, однако нашел в себе силы признаться, что это вовсе и не гнев, а обычная похотливая ревность, которая всегда рождается на ущербном комплексе собственной неполноценности, сокрытом в той самой непостижимой глубине человеческого естества, именуемого Игорем Андреевичем Лемешевым. И поскорее бы, черт побери, наступило завтра!

Герман. Капельница. Городок N. Март 2007 года

Геру увезли на одной из карет «Скорой», а потрепанный «уазик» с тверскими номерами при помощи инспектора ГАИ своим ходом доехал до районной больницы и замер в ожидании хозяина. Ключи инспектор передал сестре-хозяйке:

– Вот, мать, прими на ответственное хранение. Это того пряника, которому с сердцем поплохело, – инспектор был горд собой, своим бескорыстием и человеколюбием. От роду ему было двадцать три года, служил он совсем недавно и любил напустить на себя многозначительный вид. Впрочем, человеком он был неплохим, не успел еще заматереть на гаишной службе и научиться брать на лапу. За это в управлении на него смотрели косо и пытались спихнуть с пути истинного, потихоньку подучивая «молодого» тонкостям работы с «контингентом», то есть с колесящими по дорогам гражданами.

В приемный покой Геру прикатили на кресле-каталке и начали, как и положено, с оформления документов. Гера попытался слабо возразить:

– Да мне бы таблетку какую-нибудь, что ли…

– Сначала оформлю тебя, а потом и таблетку получишь, – бесцеремонно отрезала толстая медсестра, одетая поверх форменной робы в толстую фланелевую клетчатую рубаху. На пальцах медсестры были насажены тонкие золотые кольца, а в мочках ушей виднелись сережки-«гвоздики». Это было все ее богатство, как понял Гера с первого же взгляда, а куда же его и надевать, если не на работу. Пусть хоть больные видят…

– Фамилия?

– Кленовский.

– Имя, отчество?

– Герман Викторович.

Медсестра тяжело уставилась на него. Видно было, что она смертельно устала, шутки понимать отказывается, если вообще-то в состоянии их понимать. Выражение ее лица из равнодушного стало злобным:

– Ага. Ты бы еще Лениным назвался, Владимиром Ильичом.

– Да я не вру, – Гера достал из кармана паспорт, протянул ей, – вот, убедитесь сами.

Медсестра, не отрывая своего тяжелого взгляда от лица Германа, молча взяла его паспорт и раскрыла на нужной странице. Ошалело взглянула на фотографию цивильного Геры, упакованного в строгий деловой костюм, и сравнила ее с оригиналом. Потрясла головой и картинно протерла кулаком поочередно оба глаза:

– Однофамилец, что ли?

– Ну конечно, – Гера был бы рад признаться, что он – это он, но в таком случае все их с генералом Петей предприятие, и так весьма сомнительное, пошло бы коту под хвост. Приехали бы, прилетели журналисты из Москвы, местная власть в полном составе заявилась бы на поклон, словно проник в город N ревизор из столицы, в выпусках новостей и на лентах в Интернете заверещали бы на разные лады: «Высокопоставленный чиновник администрации попал в больницу уездного города N при загадочных обстоятельствах». Всего этого было бы достаточно для очередного укола тщеславия, но Гере это чувство давно перестало заменять реальности жизни. Добившись к тридцати годам высочайшего положения в обществе, он вдруг успокоился и стал смотреть на многие вещи иначе.

Лесть, окружавшая его со всех сторон, никогда не воспринималась им как что-то иное, чем лесть. Он и сам льстил, когда полз наверх. Был готов к молниеносному отражению любой атаки профессиональных интриганов и для этой цели собственноручно начал собирать компромат на всех, кто мог, хотя бы и теоретически, повредить его карьере в будущем. Гера был человеком Сеченова – это было всем известно, и группировка генерала Пети была самой сильной группировкой в кремлевском поднебесье, однако ветер никогда не дует в одну сторону, и под луной ничто не вечно. Протекторат генерала тяготил Геру, и он мечтал о выходе из-под крыла своего благодетеля, опрометчиво списывая генерала Петю в скорый политический утиль.

«Вот пройдут выборы, и его непременно вытурят. Кому нужен этот старый черт? – рассуждал Герман про себя, смотря в удаляющуюся спину Сеченова, выходившего из Гериного кабинета. – Сыграть собственную партию и стать как минимум главой администрации. В карьере еще не поставлена точка. Точка – это президентство, а до него гипотетически можно вырасти. Да, не повезло родиться на десяток лет пораньше, и не в Москве, а в Питере. Не повезло поработать в Смольном и там познакомиться с нынешним „царем горы“. Ну и что! Если и впрямь существует это предсказание полоумного монаха, если оно правдиво, если я, Герман, смогу его прочесть, то еще неизвестно, как фантастически может выкружить его судьба. Главное, что жизнь дала понять, что нет ничего невозможного».

– А похож. Прямо вылитый, только этот помоложе и посимпатичнее, – толстуха медсестра продолжала рассматривать его паспорт, сравнивая фотографию с отложившимся в ее памяти обликом публичного Геры, чье изображение было щедро растиражировано СМИ. – Надо ж тебе, как свезло-то! И фамилия у тебя с ним одинаковая, и морда, то есть, простите, лицо как будто срисовано.

– Мне бы от сердца чего-нибудь, – взмолился Гера, ощутив новую серию беспорядочных ударов в груди.

– Да сейчас, сказала же. Вон и доктор уже идет, все равно без него тебя лечить не начнут, а он тут один на три корпуса. Это тебе не Москва, – сестра еще раз заглянула в паспорт и хмыкнула, – Герман Викторович.

Доктор оказался ровесником Геры, и это было здорово, так как лечить ему еще не надоело и профессиональный цинизм не вытеснил из сложной докторской души последнего сострадания. Он прикрикнул на бегемотоподобную медработницу, и та, нехотя встав со стула и совершенно неожиданно для Геры вытащив его из кресла-каталки, запросто подняла и уложила на кушетку. Засучила брючины, подняла к подбородку свитер и майку, налепила куда следует электроды и сделала кардиограмму.

– Мерцалка, – изрек ровесник Геры и с важным видом поправил на лбу свой докторский колпак, – пароксизм. Будем купировать.

Так Гера попал в отделение кардиореанимации районной больницы города N, расположенного аккурат посредине между Москвой и Костромою. Гере в какой-то степени повезло: в облезлой палате, где лежали сорок человек, готовых в каждую секунду упокоиться с миром, нашлось местечко возле окна, да еще и отделенное ширмой из белой вискозы, натянутой на каркас. Толстая медсестра с видом галерного раба, мечтающего о восстании и лаврах Спартака, с грохотом приволокла капельницу на колесиках и принялась прилаживать ее к Гере. С первого раза не получилось, она выругалась, опять куда-то ушла, и не было ее минут пятнадцать, а сердце все не успокаивалось, и Гера возненавидел эту толстуху до зубовного скрежета и зуда в костяшках кулаков. Однако, понимая, что от обиженной жизнью медсестры сейчас буквально зависит его жизнь, решил виду не подавать, вести себя смирно, как и подобает пациенту реанимации, чьи претензии на жизнь зачастую являются сильно завышенными.

Медсестра перетянула ему руку выше локтя жгутом и процедила:

– Кулаком работай.

– Чего? – не понял Гера.

– Кулаком, говорю, работай! Вот так вот сжимай его и разжимай. Тупой, что ли?!

Гера послушно сделал все, как она просила. Локтевая вена набухла, и медсестра вставила в нее здоровенный катетер. Прилепила его для прочности пластырем к руке, поглядела, как капает в накопитель наверху прописанное доктором средство, и собралась уходить.

– А что мне делать, когда капать перестанет? – Гера внутренне замер, ожидая очередного проявления медсестрой ее «салонного воспитания». Он не ошибся:

– Кричи громче.

– Кричать? А вам разве сложно иногда проверять, как тут у меня дела?

– Ты чего, обкурился?! У меня тут сорок вас, полужмуров, да еще и в женском отделении приглядывать приходится. Я чего тебе тут, за пять тысяч в месяц, может, стриптиз должна отплясать? Сказала кричи, значит, кричи. Нужно будет, так и голос прорежется.

Медсестра-монстр ушла по своим делам, и сквозь свою ширму Герман слышал ее вопли в разных местах палаты. С другими больными она вообще не стеснялась в выражениях, и Гера подумал, что, видимо, его фамильное и портретное сходство с самим же собой все-таки сыграло с сестрой злую шутку, заставив ее слегка изменить свой лексикончик.

Содержимого в капельнице хватило на целых два часа, и в течение всего этого времени никто не заглянул к Гере. Он и рад был этому, тем более что средство, назначенное врачом-ровесником, оказалось действенным, и Герман с восторгом ощущал, как неистовый музыкант-ударник начинает выдыхаться и сердце все менее охотно участвует в его сложном соло на барабанах, становясь прежним, точным и бесхлопотным.

Наконец, когда последняя капля лекарства приготовилась перейти из своей перевернутой книзу горлышком бутылки в кровь Германа, а сам он приготовился нарушить скорбный покой реанимации громогласными призывами медсестры, к нему все-таки заглянули…

…Это была удивительно милая, худенькая и очень изящная девушка, которой решительно никак не могло исполниться более двадцати пяти лет. Одета она была с подчеркнутой аккуратностью и была абсолютной противоположностью толстухе, на появление которой Герману только и приходилось рассчитывать. Лицо неожиданной пришелицы было мало того что милым до умопомрачения, оно было столь же умным: лоб чист и высок, носик точеный, но не остренький, словом, такой, какой надо, волосы, прядь которых выбилась из-под белого накрахмаленного колпака, рыжие, а большие, продолговатой формы глаза – зеленые. Губы полные, сочные, подбородок волевой: в профиль ни дать ни взять – римская патрицианка. Герман, потерявший на мгновение способность членораздельно говорить, залюбовался этим лицом. По своему обыкновению поспешил найти в нем признаки вульгарности, обыденности, словом, соответствия месту, где она работает, но ничего не нашел и признался самому себе в том, что девушка красива и, что самое прекрасное, она красива абсолютно неожиданной красотой и оттого интересна и вызывает вполне понятное желание ее изучить, познакомившись поближе. Герман никогда не относился к робкому десятку, тем более что проживание на его жилплощади эгоистичного персидского кота давно породило в нем навязчивую мечту встретить ту, которая могла бы заменить Настю, а Настя все еще была для него больной темой. С ее уходом он примирился, но с пустотой, возникшей рядом, примириться не смог, и часто по ночам Гера рассказывал коту о своих вожделениях, а кот, которого Гера из чувства мужской солидарности не стал лишать радостей жизни, делал вид, что внимательно слушает, а сам украдкой стрелял глазами, намереваясь слинять на улицу в поисках этих самых радостей.

– У вас глаза персидской княжны, – вдруг неожиданно выпалил Гера и поймал себя на том, что он высматривает на пальце девушки обручальное кольцо. Кольца он не обнаружил и от этого улыбнулся еще шире.

– А у вас, – девушка перекрыла капельницу и ловко удалила катетер из его вены, – у вас не типичные для реанимации позывы говорить дежурным медсестрам комплименты.

По тому, как она это сказала, сразу стало ясно, что она и впрямь умна, голос ее звучит так, как и должен звучать голос красивой женщины, то есть красиво и глубоко, а дежурство ее только началось.

– Вовсе нет. Зачем вы говорите о себе во множественном числе? Ваша ммм… коллега достойна совершенно других комплиментов, а мои позывы развились бы и у вдребезги инфарктного больного. При виде вас болезни сердца перестают быть конкурентоспособными и сердце, готовое остановиться, начинает биться с новой силой, словно ему батарейки заменили.

Рыжая медсестра поглядела на него чуть внимательнее и дважды моргнула.

– Ваши глаза словно бабочки, – продолжал Гера вешать красные флажки, как при облаве на волка. – У вас ресницы – это крылья махаона. Никогда не видел ничего подобного.

Подействовало, улыбку он заслужил. Не пошлую, а признательную. Сейчас мало можно встретить мужчин, которые действительно умеют делать то же, что умеют делать все, то есть ухаживать, но делают это красиво. За это и признательность.

Она ничего не ответила, просто улыбнулась. И повезла, милая, эту скрипящую колесиками капельницу куда-то, впрочем, не важно куда.

А через десять минут Геру посетил врач-ровесник. Он присел прямо на прикроватную тумбочку, пощупал Герин пульс, остался доволен и спросил:

– Вы как?

– Плохо, доктор, – солгал Гера, – все еще плохо. Давит, колет…

– Ну, ничего. Вы же у нас, вот и будете лежать, покуда не поправитесь.

– С удовольствием, – сказал Гера и вспомнил выбившуюся из-под накрахмаленного колпака прядь рыжих волос, – с огромным удовольствием.

Игорь Лемешев. Рим, виа Венето. Раунд-рум посольства США. 29 июня 1992 года

– Сэр, ваша фамилия есть в списке гостей?

– Разумеется. Моя фамилия Лемешев.

– Один момент…

Игорь стоял у входа в здание посольства США: полукруглый современный фасад резко контрастировал с классической застройкой центра Рима. Отчасти вызывающий контраст приглушал буро-красный тон облицовочного кирпича, но даже это не спасало здание от эпитетов «уродливое» и «идиотское», которыми давно, с самого момента постройки, наградили его римские аборигены-острословы. У итальянцев под языком всегда было довольно колючек, которыми они щедро награждают все, что вызывает их неприязнь. Но Империя всегда Империя, для нее, помимо всего остального, превыше всего демонстрация статуса «самой-самой» и совершенно наплевать, что это будет статус самого уродливого здания посольства в Вечном городе. В конце концов, это не важно, ведь «статус-кво соблюден, и плевали мы на каких-то там макаронников с их жалкими потугами на мировое культурно-эстетическое господство» – типичный образчик американской державной морали.

Игорь вспоминал последние наставления отца, данные во время завтрака и последующей, донельзя нудной прогулки в саду. Нудной оттого, что сомнения вчерашнего дня, взращенные на похмельном поле депрессии, с приходом нового дня без остатка улетучились. Прелести чаровницы Марго, доставшиеся какому-то бандюге, новый день превратил в разбитые суставы старой, предназначенной в татарское азу лошади, и ничего не осталось от вчерашнего сожаления к самому себе. Наоборот, будущее кружило Игорю голову и будоражило воображение. Само собой, нудный папин инструктаж был проигнорирован, и, усевшись на заднее сиденье посольского черного и лакового, как рояль, лимузина, Игорь тотчас забыл о предупреждениях, наставлениях и прочей, как он считал, ерунде. Единственным, что запало ему в душу, были слова отца, сказанные в самом конце их прогулки: «История знает немало примеров того, как одна женщина смогла повлиять на судьбу миллионов людей. Вспомнить хотя бы адмирала Канариса, однажды обратившего внимание на прелести Маты Хари, и то, что из всего этого вышло. Дерзай, тебе все карты в руки. Мы с Сеченовым продумали все до мелочей». Поэтому главное теперь – это Пэм и белый смокинг и…

– Простите, сэр, но в списке заявлен сотрудник российского посольства Эндрю Лемешев. Так это вы?

Голос морского пехотинца из охраны посольства прервал поток его мыслей, и Игорь механически ответил:

– Да. Это я.

– Но, сэр, ваш возраст не может быть пятьдесят четыре года, как здесь указано, – пехотинец немного настороженно посмотрел на Игоря, и тот, опомнившись, картинно хлопнул себя по лбу:

– Ну да, разумеется! Это мой отец, ему нездоровится, вот и прислали меня вместо него.

– Ваш «ай-ди», пожалуйста.

Игорь показал свой паспорт:

– А что, какая-то проблема?

– Я должен выяснить насчет вас, сэр. Подождите немного.

Игорь, для вида недоумевая, пожал плечами, но все шло так, как и предполагал отец. Несовпадение формальностей, сейчас они проверят, что это за сын такой, позвонят в российское посольство, где этого звонка с нетерпением ждут, и его пропустят. В начале девяностых, когда о Бен Ладене не было известно никому, кроме разве спецслужб, когда «Талибан эрлайнз» не разрушила еще Близнецов – символ американской веры в собственное благополучие и неуязвимость, охрана посольств, тем более в старой Европе, была не очень-то придирчива. Не было еще в американцах того страха, который навсегда поселится в подсознании целой нации спустя девять лет. И поэтому пехотинец, который появился спустя несколько минут, всего лишь вручил Игорю его паспорт, улыбнулся и заявил, что все о’кей…

…Собственно фасад был полукруглым из-за того, что зал приемов, так называемая Круглая комната, или Раунд-рум, был и впрямь круглым помещением, половина которого выдавалась наружу, делая посольство бочкообразным, словно живот завсегдатая закусочной «Уэнди». По всему пространству этой паркетной окружности рассредоточились группы людей «официального» типа:

Сухопарые дипломаты, каждый из которых имел на носу очки в золотой оправе, и складывалось впечатление, что это их особый дипломатический кич.

Военные атташе, от фраков и смокингов которых за милю разило Вест-Пойнтом и тезисами доктрины НАТО.

Женщины в вечерних туалетах облегченного типа: много открытого тела и самая малость черного шелка.

И среди всей этой публики НИКТО не был одет в белый смокинг, враз превративший Игоря в хрестоматийную белую ворону, ну, или во€рона, если соблюдать половые различия. Игорь вмиг почувствовал себя изгоем, истинным отщепенцем, клоуном! Сухопарые дипломаты, подтянутые военные атташе, официальные статс-дамы – словом, все присутствующие мгновенно обратили на него свое внимание, и несчастный Лемешев сделался объектом шуток и насмешек. Все тут же принялись спрашивать друг у друга, кто этот «парень в медицинском халате», откуда он, а уж после того, как узнали, что он из России, то здесь предела сарказму и вовсе не стало.

– Что же вы хотите от этих русских? – снисходительно обращаясь к окружающим, говорил какой-то англичанин, кажется, советник по культуре. – Они лишь недавно вылезли из своих земляных нор, где одновременно проживали сразу по нескольку семей. Требовать от них и малейшего намека на вкус было бы слишком жестоко…

Произнесено это было даже не вполголоса, а громко и без всякого стеснения. Игорь отчетливо расслышал каждое слово и, стараясь сдерживать мгновенно вспыхнувшую в нем ярость, сделал вид, что ничего не понял. Он бесцельно расхаживал среди всех этих государственных чинуш, держа в руке бокал с шампанским, напустив на себя вид скучающего денди, которому в общем-то безразлично, что там сказал какой-то английский «юморист».

Колкости продолжались. Многие из гостей уже в открытую при виде его принимались хихикать, но Игорь крепился как мог, дав самому себе обещание продержаться на проклятом приеме еще минут пятнадцать, а затем спокойно удалиться. Что он будет говорить отцу, как объяснит свое бегство, он еще не придумал, но решил, что в любом случае завтра и ноги его не будет в этом городе и вообще в стране. Купит билет, если не будет на московский рейс, то куда угодно: в Питер или в Киев, и к чертовой матери отсюда! Он в эти игры не играет! И вот когда отведенные им самому себе «минуты вежливости», по его собственному ощущению, подошли к концу и он стал потихоньку продвигаться к выходу, до его ушей вдруг донеслись слова какого-то, по-видимому, восточного дипломата, турка или араба. Этот оливковый джентльмен надменно процедил сквозь зубы, обращаясь к двум своим слушателям, японцу и пожилой даме в легкомысленных брючках:

– Этот гяур напялил на себя белые одежды неспроста. Русня вот-вот выбросит белый флаг, он для них почти уже превратился в государственный.

Этого Игорь вытерпеть не смог. Он быстро подошел к смуглявому обидчику и ткнул его кулаком в подбородок. Тот упал прямо на даму в легкомысленных брючках, которая тотчас завизжала, словно свинья под ножом мясника. А тем временем Игорь вышел на середину залы и, уже совершенно не контролируя себя, чувствуя, что вновь появилось внутри его то же самое ощущение, что и три дня назад там, в московском дворе, очень громко и отчетливо произнес по-английски:

– Вы все, каждый, посмотри на меня. Что ты видишь? Скажи мне, что ты видишь?!

…Вновь та же бесконечная пустыня – песок и камни, но сейчас вдалеке, почти на линии горизонта, появилась крошечная фигурка. Она не росла, не приближалась, но с ее возникновением в лицо стал дышать такой жар, словно открыли дверцу угольной печки. Руки обрели силу, голова прояснилась, и он вдруг понял, что одной только силой мысли может двигать камни, лежащие на песке…

…Сухопарые дипломаты молотили друг друга ногами и кулаками. От них не отставали военные атташе, проявляя чудеса владения приемами рукопашного боя. Слышались вопли: «Это тебе за наши Мальдивы, английская свинья!» и «Сдохни, американский агрессор!». Статс-дамы царапались, кусались, били друг друга крохотными сумочками-ридикюлями. И посреди всеобщей свалки стоял довольный Игорь и громко хохотал, наблюдая за этой враз растратившей свою чопорность и забывшей приличия толпой.

Внезапно он ощутил за спиной чье-то присутствие. Именно ощутил, так, словно стоявший сейчас сзади пытался взглядом просверлить ему затылок. Игорь резко повернулся и увидел ту, ради которой он пришел сегодня на этот прием, где события приняли столь неожиданный оборот. Перед ним стояла девушка, на вид лет двадцати пяти, не больше. Черный брючный костюм, белая блузка и никакой косметики. Она девушке была ни к чему, настолько свежими природными красками дышало ее лицо. Тонкие черты, словно скульптор не один месяц корпел над чуть тронутым коричневым цветом куском превосходного мрамора, вырубленного в Каррарских копях. И в то же время ничего безжизненно-холодного в этом лице не было. Оно дышало свежестью и греховной, манящей к себе страстью. Огромные черные глаза с интересом разглядывали Игоря, а полноватые, неестественно яркие губы были растянуты в напряженной и неискренней улыбке. Выражение глаз настолько не соответствовало этому подобию радости, что лицо казалось фотоколлажем, составленным из его собственных снимков, выражающих в разное время разные же эмоции. Игорь, на этот раз не чувствующий ни малейшей усталости после содеянного, а, наоборот, ощущающий небывалый прилив сил и вдохновения, в свою очередь улыбнулся и протянул девушке руку:

– Меня зовут Игорь.

– А меня зовут Пэм, – девушка не подала ему руки, и рука Игоря на некоторое время повисла в воздухе.

– Пэм? Это как Памелу Андерсон? А почему вы не принимаете участие в веселье, Пэм? Не любите выяснять межгосударственные отношения подобным образом? Ха-ха-ха!

– Ну почему же? Просто боюсь, что мое участие было бы излишним. Ведь я, в конце концов, и есть приглашающая сторона, а это как-то неприлично – сначала позвать в гости, а потом начать крушить физиономии. И я просто Пэм. Так меня назвала мать, поэтому Пэм и никак иначе. У Памелы Андерсон кривые отвратительные ножки и накачанная силиконовая грудь, так что я не желаю иметь с ней ничего общего. Если вы не возражаете, то у меня к вам несколько вопросов, но не здесь. Здесь сейчас есть работа только для охраны.

– И видимо, для «Скорой помощи», – усмехнувшись, поддержал ее Игорь.

Они молча, один за другим выбрались из Круглой комнаты, аккуратно переступая через поверженных дипломатов и увертываясь от пролетавших мимо предметов женского и мужского туалетов, а также бокалов, башмаков, бутылок – словом, всего, чем дерущиеся люди норовили попасть друг в друга. Навстречу им по коридору бежали несколько морских пехотинцев, вооруженных резиновыми палками, на Игоря и Пэм они не обратили никакого внимания, словно они и вовсе не существовали.

– Напротив есть прекрасный ресторан, там уютно, хорошо кормят… Как вам мое предложение, Эгер?

– Игорь. И-г-о-рь.

– Э-ги-е-р. Нет, – она рассмеялась, и смех ее был обворожительным и милым, словно перезванивали льдинки в оттепель. – Я никогда не смогу правильно выговаривать эти греческие имена.

– Нет проблем. Я не обижусь. А предложение хорошее. Почему бы и нет. Только не просите раздельный счет, я дорожу своим мужским достоинством.