Текст книги "Диалоги со смертью"

Глава 8
Тяжело себя найти в прошлом, тем более, когда тебя уже там нет!

Смерть – это единственно возможный способ познания жизни.

Гилберт Честертон

Ау, душа, ты где???

Но нет ответа…Тихо все вокруг. Вот шум уличный есть, чьи-то разговоры – слышны. А вот душа – никаких звуков не издает. Своего присутствия никак не обозначает.

Хоть пиши объявления и развешивай на столбах:

«Потерялась душа. Вроде не такая уж и плохая. Возрастом – чуть больше четырех десятков лет. Особые приметы – всякие шрамы, есть еще не зарубцевавшиеся… Приучена к дому…» – или нет – «к телу…Нашедшего прошу вернуть за вознаграждение» … Далее телефон…

Интересно, а если, действительно повесить, откликнется кто-нибудь?

Хотя, надо себе признаться: я просто был в растерянности после разговора в церкви. Сказано все правильно, и легче стало как-то. С другой стороны, что конкретно делать? Знания приходят с опытом. Но вот опыта не то, что умирать, а конкретно ждать минуты собственной смерти мне как-то не приходилось.

Совсем недавно, что-то похожее было у моего друга. После долгого молчания (лет пять не меньше) он вдруг позвонил ни свет ни заря. Я даже сразу его не узнал – голос был слабым и хриплым, как будто он сразу прибавил несколько десятков лет.

Мы с ним не ругались и не подводили друг друга. Вдруг просто как-то неожиданно общение сошло на ноль. Такое бывает. Особенно, когда человек вдруг переходит на новый уровень в своем самосознании. С ним, наверное, произошло что-то похожее прошло. В карьере у него случился резкий скачек наверх, в газетах вышло несколько интервью. Даже на деловом канале – выступил как эксперт. Тогда он занимался всякими мобильными технологиями…

Только тогда вместо бодрого тона преуспевающего менеджера я услышал в трубке голос придавленного годами и неудачами старика… Даже было порадовался, что не стер из адресной книги его страничку и мне не пришлось переспрашивать, кто это говорит – на экране телефона высветилось имя…

Оказалось, что не так давно он перенес тяжелый инфаркт. Выжить то – выжил. Но получил кучу осложнений. Правда, после лечения в хорошей больнице было улучшение, но вот днями опять стало хуже…

Доктора сказали, что ему снова надо ложиться в стационар. Но, как это сейчас стало принято, ничего скрывать от него не стали и честно пообещали жизни не более двух – трех месяцев. Я, конечно, стал его успокаивать, говорить, что он достаточно молод, что все врачи, вне зависимости от квалификации – козлы, и веры им не много, они лучше разбираются в своих таблетках и ампулах, чем в человеке… В общем, говорил все, что обычно может сказать здоровый человек, своему больному собеседнику.

Но он меня, казалось, и не слушал. Он рассказывал о своих ощущениях и, действительно, как старик жаловался на болячки.

Еще жаловался на работодателя (владельцем новой фирмы, где мой приятель директорствовал, был лощенный иностранец), который только узнав о сложной ситуации своего нанятого руководителя, сразу же уволил его, даже не удостоив беседы. Просто уведомил через своих шестерок.

И много еще на что жаловался.

Говорили мы с ним минут сорок. Только в конце мой друг сказал, что звонит он с тем, чтобы, если (причем «если» прозвучало, как «когда») с ним произойдет непоправимое, я помог его жене разобрать архив, и посмотреть, что еще можно использовать. Дело в том, что когда-то в 90-е мы с ним много проектов нагенерили…

Договорились, что я приеду к нему в больницу и мы все обсудим…

На следующее утро он умер. Его жена, а точнее вдова, так меня и не позвала разбирать бумаги, очевидно, посчитав, что все это лишние хлопоты. А я и не настаивал… Понятно, что позвонил он мне тогда совершенно не из-за проектов. Ему, как вдруг выяснилось, в последние часы существования на Земле, и поговорить было не с кем. Вот обо мне и вспомнил.

Но в том случае все было понятно. Само состояние человека подсказывало, что счет земного времени у него закончился. А представим, что я сейчас позвоню кому-нибудь из приятелей и скажу, что завтра могу помереть. Почему? Ко мне смерть заходила, и мы с ней договорились еще на денек.

Боюсь, что утешать меня если буду, то из-за страшного повреждения психики.

Вот даже священнику не решился сказать… Буду честен перед собой: постеснялся. Побоялся, что и он примет меня за человека тяжело неадекватного!

Стесняюсь собственной смерти. Да, безнадёга…

Но правильно в народе говорят: когда дела совсем швах, надо идти к маме…

– Аллё… Привет, ма…

– …Да не забываю, не забываю тебя…

– … А самой позвонить?

– …Ладно, не ворчи… Вот, чтобы ты не ругалась на меня – я сейчас загляну к тебе!

– …Что значит не надо. А кто сейчас говорил, что забывают её???

– …Зачем готовить? Меня кормить не надо…

– …Ма, не надо супчика и котлет. Я утром их не ем. Чай есть?

– …Ну, вот и завари чай, а я печеньица куплю…

– …Хорошо, хорошо, печенье тоже твоё… Только когда будешь заваривать чай, бросай не две чаинки, а хотя бы четыре, ты же знаешь, что я люблю крепкий чай, а не эту обычную твою едва желтенькую…

– …Все, все… Договорились, минут через сорок и не раньше!!!! А потом спрашиваешь, в кого я такой зануда уродился…

У нас с мамой принято иронично общаться друг с другом. Может, потому что с детства как-то не приучен ко всяким сю-сю и тю-тю. Но отношения от этого хуже не становятся. Наоборот.

Итак, у меня, пока она будет что-то готовить – без этого никак, есть минут сорок. Десять – на дорогу. Она совсем недалеко от меня живет, а на маршрутке – так совсем рукой подать.

Тут я понимаю, куда я хочу в оставшиеся полчаса пойти.

Я хочу пойти в детство… А детство сегодня начнется со школы.

Чтоб не терять времени даром, поднимаю руку, и тут же меня подхватила машина. Понятно дело, не такси. На такси в середине нулевых годов такие расценки, что каждый его клиент может почувствовать себя олигархом на время в пути и, особенно, в момент расчета. По мне, проще было бы нанять вертолет за эти деньги, если бы над Москвой разрешали полеты.

Поэтому, я сажусь в вишневую шестерку, которая, кажется, еще помнила те времена, когда эта модель котировалась по престижности не ниже нынешних мерсов и БМВ. За рулем сидит типичный московский таксист-неформал – ну очень полный грузин.

То, что он грузин, я понимаю по песни, что звучит в машине. Нет, это был не грузинский фольклор. Все пелось на русском. Какая-то девица, судя по всему, звездочка попс-шансона разбитным голосом сообщала мамочке, что она нашла грузина, который увезет её в далекие теплые края. Я, не претендуя на музыковедческие знания, тем более, в таком специфическом стиле, и то понял, что песенка эта появилась где-то в конце восьмидесятых – начале девяностых. Уж так это не похоже было на мечты и чаянья наших современных скромниц и красавиц!

Но моего водителя фразы о грузинах приводили просто в восторг. Он похлопывал ладонями по рулю и даже слегка подпрыгивал, отчего машина начинала вилять по дороге.

А когда песня, к моей радости закончилась, водила протянул руку и сделал звук потише. Настроение у него резко изменилось. Он мрачнеет и о чем-то задумывается. О чем я узнаю достаточно быстро.

– Эх, вот раньше были времена, – начинает он с обидой в голосе. Чтобы понять его пришлось немного напрячься – характерный грузинский акцент был сильным. – Вот раньше были времена. Грузин – мечта для любой дэвэчки. Хоть куда поедет, хоть как. Муж-грузин – праздник для всей семьи! И машина, и дом, и ресторан любой! А сейчас? С утра до ночи на этой колымаге должен мотаться, и едва концы с концами свожу. И никто нэлубит… А за что лубит? Хоть в гроб ложись и помирай!! Что за жизнь? Кому все это надо было??? Эх…

На свой же вопрос он так и не ответил. Хотя и без ответа было ясно, что уж ему все эти изменения не нужны. Да и как он относится к тем, кому такие перемены понадобились, тоже было ясно. У него свои проблемы… И отношение к жизни. Хотя, попади он в мою ситуацию, не стал бы так всуе упоминать похоронные принадлежности…

Больше грустный грузин ничего не сказал, молча переживая свое незавидное социальное положение. Да мы и приехали скоро…

Вот она, моя школа… Серо-буро-малиновая. Нет, это не присказка. Это реальное описание её окраски.

Стоит, старушка, стоит. Даже забор из старых железных труб с коростой несчетного числа слоев старой краски остался тем же. И цвет его – пересохшей прошлогодней листвы – остался.

Школа наша нетиповой архитектуры. Мало я подобных зданий встречал. Четырехэтажная, компактная. Построенная, то ли до войны, то ли сразу после неё. Когда мы её заканчивали, нам сказали, что больше выпусков не будет. И учебы тоже, здесь, в этом здании. Потому как комиссия признала здание аварийным и решается вопрос, то ли сносить, то ли капитально ремонтировать.

Как это принято, не сделали ни то, ни другое. Что-то там подкрасили да закрепили – и осенью снова открыли. Только стала она школой для детей с отсталым умственным развитием. Мама потом при удобном случае меня поддевала: а точно, что у нас был последний «нормальный» выпуск, а не первый в новой специализации.

Потом здесь обосновался филиал какого-то института. Сейчас из неё сделали некий частный университет, где учат всему на свете с западной сертификацией…

Но все равно, как не назови, как была она старой московской школой, так и осталась. Жаль войти нельзя. Завели охрану, словно это сверхсекретный военный объект.

В мое время все эти охранные предприятия заменяли две технички, которые работали по сменам. Тетя Поля и тетя Маня(мы их так завали – тетями и по именам). С задачами обеспечения безопасности справлялись, пожалуй, не хуже этих бравых молодцов в черной униформе, которые просто сидят при входе.

Наши же «бдительные стражи порядка», еще успевали и полы помыть. Когда надо было, их швабры превращались в грозный инструмент и воспитательной работы, и, если возникала необходимость, охраны. Помню, как тетя Поля во время дискотеки, я тогда уже в 9-м учился, отшила пятерых местных ребят, которых весь район боялся. Никакая милиция не понадобилась. А мальчёнки-то были совсем не просты. Как не пытаются те годы очень спокойными изобразить, в наш район таксисты после 8-и вечера ехать отказывались. Носить «финку» в кармане было делом чести. Даже мы, «спокойный планктон», в совершенстве владели навыками выплавлять свинцовые кастеты из оболочки телефонного кабеля, куски которого в строящемся районе, валялось на каждом шагу.

Вообще, странно, что меня потянуло к школе. Странно, хотя бы потому, что школу я любил не очень…Точнее, просто не любил.

Может, уже тогда одиночество для меня было столь же привлекательно, как и шумная компания? Не знаю… Хотя именно в школе и начались уроки по выживание… дружбе… предательству… обману… И что любопытно, вот физика с химией со временем как-то позабылись, а вот эти «предметы» в памяти остаются до сих пор.

Главное, что тогда мы стали осознавать, как мы живем. Это было то время, когда мир казался уже обустроенным и нерушимым. Стать взрослыми было для нас то же самое, что получить пропуск в тот мир, где все можно и почти нет «нельзя».

Взрослыми же мы на самом деле стали, когда каждый из нас понял, что мир зыбок и изменчив. Нет в нем ничего постоянного. Взрослому, зачастую, можно много меньше, чем ребенку. Впрочем, это поняли далеко не все. Но это уже дело каждого в отдельности.

Информация из мира взрослых была во многом запретна и тем заманчива. Мы, того не понимая, создавали свой мир, отторгая все, что нам предлагали из вне, не предполагая, что во многом наша «совершенная модель» жизни – упрощенная модель того, что уже создано людьми задолго до нашего рождения. Узнав, большинство из нас смирились, и стали жить по уже сложившимся правилам.

Лишь немногие продолжили строить свои Вселенную. У единиц – получилось. Остальные…

А что остальные? К остальным отношусь и я. Общие правила принимаю постольку, поскольку они мне необходимы. Но и свой мир как-то не сложился.

Может, поэтому я и приехал сюда – на осколки несостоявшейся своей Вселенной?

Вселенная эта на свежий взгляд был, в общем-то, неказиста… Особенно по современным меркам. Хотя и в те времена – не очень…

Окружали нас всяческие пятиэтажки, Многие из них построены еще до хрущевской строительной лихорадки – серого кирпича, без балконов и с узкими окнами. Планировка квартир по эстетике мало отличалась от внешнего вида. Все маленькое, узкое, словно рассчитано было на каких-то истощенных людей минимальных размеров… Однако, для тех, кто жил в них – это была радость. Потому что рядом располагались двухэтажные дома-бараки, оставшиеся с тех времен, когда этот район еще не входил в Москву, а был простым рабочим посёлком. Так что, при изучении сложного положения пролетариата до революции, нам можно было не смотреть картинки в учебниках. Достаточно было напроситься в гости к одноклассникам, которые жили в этих хибарах.

Так что наши хрущевки, в одну из которых я переехал с родителями, можно было считать вполне комфортабельным жильем. Некоторым счастливчикам перепала удача жить в сталинских кирпичных десятиэтажках, как их в народе называли – генеральских домах. Генералов я там, правда, за всю жизнь ни одного не видел. Но раз народ назвал – мы и не подвергали сомнению.

Разумеется, это жилищное неравенство не могло не проявиться в наших детских отношениях. Когда сейчас с умилением вспоминают о золотых временах позднеспелого социализма – не верьте. Расслоение было такое, что это сейчас – тишь да благодать. А тогда все внешне должно было быть спокойно. Но вот под тихой пленкой внешнего благополучия бушевали штормы и тайфуны. Жесткая у нас была Вселенная, и далеко не умилительно-конфетная с первыми привязанностями и романтическими встречами …

Дорога из школы превращалась в довольно опасное приключение. Правда, первая половина, мимо старых бараков облезло-грязно-коричневого цвета была достаточно спокойна. Не знаю почему, но народ там, что стар, что млад, был достаточно незлобливым. Но вот миновать двор серого пятиэтажного дома, что стоял углом на моей улице – было проблемой. Ребята из этого дома к нам, жителям новых панельных пятиэтажек испытывали какую-то необъяснимую классовую ненависть, сравнимую, пожалуй, с ненавистью нынешних леваков к обитателям Рублевки…

Хотя просто так «серые» не нападали. Это был целый ритуал.

«Эй, пацан, закурить есть» – курево, в принципе, могло было заменено на спички или 15 копеек (полтора стакана семечек, между прочим).

Отказ (естественно ожидаемый) становился сигналом: уже можно было толкаться, выясняя, что этот тип делает на их территории.

Если они в ответ получали отпор – начиналась драка. Коротка, но по мальчишески – злая и бескомпромиссная.

Если же ты отступал, то вслед никто не бежал. Просто вслед кричали, чтобы на их территории тебя больше не видили. А то… Это были крутые пацаны. На них заглядывались самые (как тогда казалось) симпатичные и смелые девчонки. Эти мальчишки уже курили «Приму» и пили тягуче-крепленный «Солнцедар».

Где они, эти герои среднего школьного возраста? Говорят, что двоих сразу после школы посадили. Еще одного убили в драке… Остальные к двадцати пяти перешли к существованию озабоченных алкоголиков. И самые симпатичные и смелые девушки стали обращать внимание на совсем других героев …

Нет, конечно, кто-то, как говорили раньше старушки на скамейках, «выбились в люди». Но это, скорее исключение. Так вот у нас сложилось…

Странно, вот, сколько лет прошло, а все равно, вхожу во двор этого углового дома и внутренне собираюсь, словно сейчас снова услышу: «Эй, парень, закурить есть? А тогда что через наш двор ходишь?».

– Эй, мужик, закурить есть?

Я оборачиваюсь.

Это уж не в моей памяти. Это в жизни.

От полу-облетевших кустов ко мне подходят два помятых типа, внутренняя вселенная которых, была заполнена тяжелым похмельем и оттого мир внешний для них был болезнен и ненавистен, и потому отравляли они его мутными взглядами и перегаром паленой водки. Живым воплощением этого внешнего мира стал, судя по всему, я.

– Не курю, – растягивая слова, чтобы и дебилы поняли, что речь идет не о сигаретах, отвечаю я.

– Тогда на пиво дай, – выдвигает новый ультиматум тот, что ниже, но коренастей. В былые времена после это следовала фраза, чтобы я больше в их дворе не появлялся…Вот интересно, не из тех ли былых орлов эта похмельная парочка?

Сейчас, впрочем, двор их, как неприкасаемая суверенная единица не интересовал.

По нынешнему возрастному сценарию, мне надо было либо дать пару десяток на опохмелку (что, впрочем, не давала гарантии, что не появится новых требований), либо послать.

Должен признаться, что в школьные годы я не решился драться в одиночку против пятерых. И потом долгое время ходил дальней дорогой, огибая этот двор. Но сейчас и я был другим, и расклад сил не тот, что в далекие годы.

А уж если окунаться в школьные годы, то не только умозрительно.

Я их посылаю, с удовольствие и от всей души, вспомнив славной памяти нашего батарейного прапорщика и его науку варьировать немногими матерными словами с такой виртуозностью, что и драматурги не смогли бы составить такие посылы и определения, используя весь словарь официального русского языка.

На того, что покоренастей эти матерно-филологические упражнения производят ошеломляющее впечатление. Очевидно, еще сохранил минимальные мыслительные способности. Его сознание, хотя и придавленное тяжелым слоем вчерашнего алкоголя, пытается понять значение всей полученной информации о них сами и своих родственниках. У второго явно и этих слабых признаков разума не было. Услышав несколько знакомых слов, которые означали конкретный отказ, он решил действиям получить средства на опохмелку…

Мне сразу становится легче. Не надо думать и размышлять. А вся энергия переходит в конкретные действия, которые при хорошем раскладе дадут конкретный результат.

Тот второй вываливается из-за спины коренастого. Он был примерно с меня ростом, под сто восемьдесят. Но какой-то сутулый, со свернутыми внутрь плечами. Несмотря на то, что держался он не очень уверенно на ногах, действовать стал вполне грамотно: не стал хватать меня за грудки или отводить далеко за спину рука руку со сжатым кулаком, чтобы ударить наотмашь.

Нет, его удар – резкий и короткий. Снизу, в подбородок. В лучшие времена, похоже, занимался боксом. Или чем-то наподобие… Будь он в более-менее приличном состоянии, я бы вполне мог получить очень болезненный удар. Но для этого его движения должны быть быстрыми, точными и стремительными. С другой стороны, у соперника должны быть замедленная реакция. Сейчас все было с точностью до наоборот.

В драках я был не слишком искушен. Но постоянные занятия бадминтоном на корте, выработали более чем быструю реакций на любое движение. Я легко ухожу от его «атаки». И с удовольствием отвечаю ударом в открывшуюся скулу.

А неплохо получилось! Еще чуть-чуть и вырубил бы его сразу. Помешала сумка, которая болтается на моем плече. Но сутулый отлетает в сторону. Без того смутное сознание стало и вовсе сумрачным, судя по его бессмысленным глазам. Но еще не нокаут – нокдаун. Оклемается быстро. Я таких знаю.

Я отступаю на шаг, и наклоняюсь, чтобы сбросить мешающую мне сумку в сторону, рядом с деревом. И в это момент отвлекаюсь. Напрасно я это сделал…

Просто, на секунду отвлекся, посмотреть, куда я пристраиваю сумку. Этим-то воспользовался «коренастый». Рукой он меня не доставал и поэтому решил ударить ногой. Наверное, китайских боевиков насмотрелся. Брюса Ли из него явно не выходит, но по бедру он меня саданул чувствительно.

Меня это разозлило… Очень! Мало того, что больно, так еще и своим грязным ботинком по моим любимым ретро-расклешенным джинсам задел!!! Это прощению не подлежит!!

Да, дрался я мало. Хотя учителя были хорошими. В нашем районе махаться должен был уметь даже, говоря современным языком молодежи, самый последний «ботаник». Ну, а меня совсем нельзя было назвать ботаником.

Я выпрямляюсь, имитирую ложный удар левой, показывая, что я левша. «Коренастый» ведется на это и отшатывается, глядя на пролетающий мимо кулак. А я просто наклоняюсь и, как пружина, резко разворачиваюсь и бью справа.

От всей души …

С оттяжкой…

Кулаком в то место, где по утверждению экстрасенсов расположен третий глаз.

Глаз оказался очень твердым. Кулак я отбил. Но эта боль приятна.

А вот у «коренастого», показалось, из двух обыкновенных глаз, как при коротком замыкании, искры посыпались. Потом, словно перегоревшие лампочки, потухли. Минут пять он уже не сможет пытаться подражать героем боевиков.

Но вот сутулый оказался крепче, чем я мог предположить. За те секунды, что я разбирался с его приятелем, он не просто пришел в себя. Взгляд его прояснился, и даже плечи расправились. Есть такой тип людей: боль их отрезвляет и дает дополнительные силы. Чаще всего – это те, кто занимался спортом.

Не хватало мне еще с профессионалом столкнуться.

…Он успел сделать шаг в сторону и оказывается чуть сбоку от меня. Защищаться в таком расположении сложно. «Сутулый» это сразу понимает. Он ударяет быстро и подло. Целится в затылок, к основанию черепа. И если бы удар получился, так как он хотел, мне бы было не сладко. Я, увидев, боковым зрением этот выпад дергаюсь в сторону. Реакция меня спасла. От удара ушел, но кулак скользит по затылку.

Мир задрожал.

Но он меня реально разозлил. Ты не по правилам – так и я умею.

И я со всей сил ударяю своим ботинком с острым кантом ему по голени, в самое болезненное место. И попадаю! От резкой боли он даже задохнулся. Тут уже не до защиты. Я снизу врезаю ему по полу-отвисшей челюсти…

Что случится с его зубами, я не знаю. Сейчас уже он не оправился на десятый счет.

После этого удара, мне становится ясно, что выяснять отношение уже не с кем.

И такая легкость разливается по моему телу. И радость я заполнен по самую макушку! Адреналин преобразуется а эндорфин!

Словно сейчас, спустя три десятка лет, я отомстил уродам за далекую детскую обиду. Не важно, были ли они теми самыми «хозяевами двора», или совсем не имели отношения к моим обидчикам. Они просто относились к явлению, которое я ненавидел. Мне сейчас удалось отдать им тот должок, что остался с далеких школьных времен.

А десятку я все же оставил: вытащил из бумажника самую мятую и грязную бумажку – и бросил на того, что повыше. За удовольствие!

Хотя и мне в этой короткой стычке досталось. Я отбил кулак. На ноге точно будет синяк. И голова побаливала… Это был самый неприятный удар. Хотя и боль дает ощущение жизни. Благодаря боли, мы чувствуем, что имеем, и начинает дорожить этим. Здоровьем, к примеру…

Может, так и с душой? Живем и думаем, что существует она по умолчанию. А ощутить её можно только, когда заболит?