Текст книги "Правдивые и доподлинные записки о Мандельшпроте, найденные в фисгармонии бывого Пуськинского Дома настройщиком роялей Василиском Бурляевым. Charitas omnia kredit"

12 августа 1932 г.

За последние три дня я видел Мандельшпрота два раза, и эти встречи были очень коротки. Они оставили в моей тонкой душе едва уловимый след неопределенности и уныния. Он так спешил, проносясь по коридорам нашего Дома, что снес фалдой диковинный прелестный кактус, торчавший из плошки, как Сципион в упоительные дни летних Сатурналий. По всей видимости, попытки пристроить новые сочинения не привели его к положительным результатам. Таково это время. Таково. Это время требует чрезвычайной собранности и готовности к концентрации. Впрочем, по коридорам писательской кирхи проносится такое великое множество феерических персон, что кактус вряд ли сможет уцелеть даже в протяжении нескольких недель. Скорее всего, он разделит судьбу многих созданий природы во дни революционных бурь и будет препровожден на съезжую, где обретет свое законное место в одном из ящиков писательской свалки, всегда забитой папками с бумагой. Там нашли свой конец и несколько писателей с испорченным заводом, позволившие себе блеснуть особо яркими метафорами и сравнениями. Они лежат, палимые солнцем и умываемые дождями уже несколько недель ввиду того, что вывозка мусора по неизвестным причинам прекратилась. Может быть, этот перерыв – не навсегда, но надолго – это точно. Пружины, колесики и шестеренки, вылезшие из них, как из гамбсовских стульев, ввергают меня в поистине юношеское умиление. Во мне возродилось трепетное желание заняться сочинительством оригинальных вещей, впрочем, не доводя их оригинальность до абсурда, оригинальных в меру, ибо мера, соразмерность, гармония – вот единственный путь, позволяющий успешно миновать колдобины судьбы.

 
Париж
Гудками песню слагали о ясноликом патере
А там, где коридором улиц спешили пикапы
Собор парижской Богоматери,
Как жаба, присел на задние лапы.
 

Как сейчас помню, в 1914 году выловили-таки неуловимого Мандельшпрота и забрили в армию рекрутом-добровольцем Плевны. Сначала он летал на ероплане «Иван Муромец» и швырял фунтовые сливочные бомбы на замешкавшихся немцев и австрийских венгерцев, где и отличился во время очередного летнего отступления и был награжден Георгием. Народный заступник. Георгин. Вознесись над нами, о великий Блинноуэйский Чипс! Потом его за какие-то мелкие грешки и революционную агитацию перевели в Кавалерийский Императорский полк, где он оказывал в полковом клубе весьма благотворное влияние на лучшую половину человечества баб и всякие гадкие любезности дамам говаривал и трогал их за разные части мест руками. Женофил-собиратель. А было это в Мордегундии, немецком княжестве. А женщины в Мордегундии – сами знаете какие. Не мне вам объяснять, какие женщины есть в Мордегундии. Ох, какие фемины! Какие бабы! Пальчики оближешь! Мисс Задница Мира. Я бы и сам поимел Георгия, кабы в Мордегундию вовремя попал. Я бы их там поучил разным штучкам, если бы не эта несправедливость. Жаль не знаю латыни, а то сказал бы. Вражья рать! Факин Лав! Каму с утра. Изнемогаю в алчьбе!

 
Корабль.
Корабль летит вперед на всех парах,
Зеленых волн разбрызгивая яд.
Ты – Ростра с нежным звоном на устах,
Оскалы скал твой нежный дух манят.
 
 
Вам!
Какое мне дело до Вас,
Спешащих низом
Нитью шагов кружево вить-
Из грязи я слеплю себе
Крыльцо под карнизом
И буду в нем жить,
Иногда выглядывая
И обозревая круглые шляпы
И нецензурные лица домов,
Канализационные кляпы
Со свитой бетонных столбов.
А когда вечерний мрак
Начнет скрадывать
Чистых витрин плавленое олово,
Я буду из дырки нагло выглядывать
И плевать Вам на головы!
 
 
Ряды Фурье
Какой еще Фурье-
Какой-то бред дремучий.
Как будто я в лесу,
И, заблудившись вдруг,
Остановился перед муравьиной кучей.
 

21 августа 1932 г.

Иногда, иногда даже стесненные обстоятельства жизни, скудость или даже полное отсутствие информации не только не останавливают интеллектуальное развитие, но даже дают мощный толчок. Эта явная странность может иметь разумное объяснение, если учитывать простое свойство мозга – обрабатывать и пестовать малое с большим энтузиазмом. Пресыщенность заставляет выбрасывать лишнее в не очень приятных для глаз формах. Сейчас у меня есть немного книг, но как они расцвечивают мою жизнь, каждая страница развертывает такую панораму, что у меня временами захватывает дух, Честное слово, как тут не разразиться гимном честной бедности?

 
Кошелек
Закрою сердце на замок,
Отвергну руку друга,
Лишь потому, что кошелек
Не издает ни звука!
Мне белый свет уже не бел,
Я грустен стал и вял,
Мир хорошел, а я худел,
Он шел, а я стоял.
Закрою сердце на замок.
Какая это мука,
Когда печальный кошелек
Не издает ни звука!
Чтоб миру доказать, что честь
Свою мы не украли,
Нам нужно бочку соли съесть
И выпить чан печали.
Слукавит умник в свой черед,
Ведь он умен и так.
Дурак бедняге не соврет,
На то он и дурак
Из козьей маковки рагу,
У корня зла приляг.
Солжет правдивый дураку,
На то он и дурак
Всего важнее в дураке
То, что он потерял
И жмет ботинок той ноге,
Которой явно мал.
 
 
Бог с тобой!
Коль порох сух, то – Бог с тобой!
Монета есть – кошель тугой.
С желудком полным дуралей
На небо смотрит веселей.
А если все наоборот,
Сиди, дерьма набравши в рот.
Все тяжелей идти вперед
И кажется, что нет
Весенних слов, которым свод
Вручает лучший свет.
 

Чем ты жил? Бабку кокнул? Да! В то время Мандельшпрот был росл, статен, сурмян. Кандыбобер. Усов не носил принципьяльно, хотя его не раз подталкивали к этому его собутыльники, коллеги-баснописцы и сослуживцы пера. Лука. Зато бороденка его была великолепна, в серебряном окладе с чернью. Веймарский Филистер. Голос его был истошен, как Иерихонская труба на рассвете цивилизации планиды Земли, слог прост и доходчив до омерзения. Лоботряс. Что тут– Особенно нравились всем его большие выразительные выпученные очи, слегка остекленевшие и как бы на выкате личика. Фаюмский портрет. «Барин, ну истинный барин, голосок бархатный», – шептались мужики в народе. Лицо опившегося вермутом младенца. А достиг он такого великолепного ветеринарного эффекта ежедневным употреблением спирта с натуральным неженским огурьцом. Только помирая, секрет свой выдал, гадость ползучая! Мистик! И последние будут последними. Роза в свинарнике! О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о!

 
Чтобы проснуться счастливым
«Другие за блага дерутся,
Но ты на столетье усни,
Чтобы счастливым проснуться
В самые Лучшие Дни.
В запретные долы приди же…»
Кружилась его голова,
Когда он впервые услышал
Согбенного старца слова.
В день летний в овраге зеленом,
Где полз паутиною дрок,
Заснул он…
…И с трепетным стоном
Проснулся в назначенный срок.
Глаза протерев, он воззрился:
По глади бесплодных степей
Дымящимся клубом катился
Бездомный глухой суховей.
И здесь в пустоте опаленной
Растресканной зноем земли
Он вспомнил о жизни зеленой,
Оставшейся где-то вдали.
Он шел в опаленные дали.
Кружилась его голова.
И с неба надменно звучали
Умножены эхом слова:
«Другие за блага дерутся,
Но ты на столетье усни,
Чтобы счастливым проснуться
В самые Лучшие Дни».
 

30 августа 1932 г.

Случайность – вот коварный и бездушный бог современной цивилизации. Соседнее здание, населенное местной архитектурной элитой со своими прекрасными модернистскими формами, пришедшее в совершенный упадок ввиду отсутствия ремонта, обрушилось всеми своими консолями на землю и окутало округу матовой дымной пеленой разврата. Бац – одного прибило! Бац – другого пришибло! Бах – третьего завалило! О как! И люди-то всё какие хорошие, товарищи как на подбор! Взирая на чудовищные разрушения, я со стыдом на какую-то секунду почувствовал себя Нероном, озирающим пожар Рима. Виновником несчастья оказался слесарь, менявший краны в умывальной комнате и по рассеянности пробивший слишком большую дыру в немощной несущей стене. Горе его было неизбывно. Если бы он знал хотя бы некоторые законы Ньютона, он никогда бы не допустил такого промаха. Я всегда думал, что чудовищная кувалда, которую он носил на плече, не доведет его до добра. Если бы я бил своим серебряным молоточком по колкам рояля с такой силой, у меня скоро не осталось бы объекта для применения моих талантов. Вот бы увидеть, как рушится и полыхает Эмпайр Стейт Билдинг – его название звучит не менее чеканно, чем присяга, данная мной советской родине, нашей державе! Фановой, запевай! Ать! Бать! Тать! Драть!

 
Новые времена
Грусть моя – испепеленье воли.
Старый Джокер,
Что ты смотришь вниз-
Сатаной начертанные роли
Клоуны исполнили на бис.
Завершилось время тихим всхлипом.
Хохот оборвался. Тишина.
Отчего же ты припала к липам
С ликом обмороженным, страна-
Отчего ты смотришь, не мигая
Щепки рубят, долу лес летит.
Я не слышу более средь лая
Сладостные звуки аонид,
Не Шанелью освященный запах.
Я не умер, но и не живу.
Пред лотками на куриных лапах
Молох, воздаю тебе хвалу.
Ты нас обокрал и обескровил,
Превратил в руины города.
Кончилась любовь на полуслове,
Полувздохом кончилась мечта.
Новый век. Кровавые кумиры.
День, как ночь. Цепь зла и на часах
Три кита, на коих сфера мира:
Жадность, Похоть и звериный Страх.
Грусть моя. Моя. Не оттого ли,
Старый Джокер, все ты смотришь вниз-
Сатаной начертанные роли
Клоуны исполнили на бис.
 

18 сентября 1932 г.

Что бы ни говорили, а я не могу найти убедительных причин, способных отвратить меня от исполнения долга с мужеством и стойкостью, достойными Гомера или Вергилия. Сегодня кактус, мой бедный кактус, чье место на окне было безусловным, как скрижали Вильгельма Оранского, засох. Целый год я боролся за его жизнь, поливая благодатную почву в горшке вином, чаем и кофейной гущей. Мои усилия оказались напрасны. Борьба за чью-то сомнительную жизнь – это всегда борьба с природой! По всей видимости, его жизненные силы были подорваны какими-то внутренними причинами. Я вынес мой бедный кактус во двор и, воздев горестные глаза к небу, произнес короткую, но очень красивую заупокойную речь, более похожую на молитву францисканца. Затем я вывалил его из плошки вместе с землей. Он мягко упал в мусорный ящик, и я новыми глазами в последний раз узрел его бездыханное, утыканное иглами тело. Острая жалость к другу в течение всей ночи не давала мне спать. Если горестная бессонница продолжится, то моя плоть не устоит перед искусом лунатизма. Как трудно порой противостоять своим естественным инстинктам и ставить перед жалостью защитные барьеры, когда обладаешь тонкой и чувствительной душой, трепещущей и взмывающей при каждой дисгармонии мира. Кто сможет понять и оценить мои метания? Кто увидит их в свете всеобъемлющей любви, наполняющей мироздание?

Людские косность и равнодушие несомненно были причиной гибели многих талантов. Гидра чиновничества много постаралась для того, чтобы мой герой не смог обрести подобающего ему места в анналах русской литературы. О, как бренно слово, какая это хрупкая материя и как трудно доказать даже таким корифеям, что они не напрасно поедают свой хлеб и не даром пьют свою кипяченую воду. В этой стране любят богов, по крайней мере, внешне, но пророков не переносят и бьют их по голове. Всегда. Всегда. Всегда. Всегда. Сейчас, когда я окунаю перо в чернильницу и аккуратно вывожу каллиграфические буквы, когда эти горестные строки заполняют страницы, я боюсь даже взглянуть в зеркало, боюсь увидеть скорбь в своих сильно расширенных зрачках. Мне будет трудно в придачу ко всем жизненным горестям прибавить еще одну. Я не перенесу такой картины. Это было бы выше моих сил. Тьма, укрой своего страдальца мягким пологом сна и укрепи его силы в борьбе с новыми испытаниями. Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щёки, затылок и живот пока не лопнут и не начнут дома и колокольни плясать свой дикий танец! Ветер! Ветер! Раздуй огонь в кострах, печах, заслонках, жги эти крыши, балки, всё сметая, раздуй над этим гадостным мирком пожар пожаров, в коем сгинет скверна.

 
Робинзон
В чужой отчизне я как Робинзон,
Язык родной в устах у Каннибала
Я не могу уже понять нимало.
Я не живу, но и не умерщвлен.
Раскинул сеть мой город, как паук,
Топыря швы слоистого хитина,
Из зеркала выглядывает мина
С глазами в обрамленьи грустных дуг.
Надежда объявляет карантин.
Не вижу ничего, никто не снится,
Ни фрак не нужен мне, ни власяница,
На Рождество я мертв и не молиться
Господь мне указал, как господин
Всего того, что прячется вдвойне,
И вопреки всему, живет во мне.
 

Мандельшпрот еду поглощал жадно, без задней мысли, большими кусками, почти не жуя и не глотая. Лукулл. Схватит шоколадку – и в рот, схватит крендель – и в рот. И пищу почти не переваривал совсем, как истинный неандертальский человек. Копь. Нам, кроманьонцам, все бы это было удивительно и ново, да и не скрою, завидовали порой мы ему, как будто он нам укор какой дал. Вот фря-то какая! Мелкий он был человек и ничтожный, этот Мандельшпрот. Даром, что фамилия у него была такая. Не советская. Намотай себе! Сдо– Даже неандертальцу подобают не разнузданные телодвижения органов и дикий смех, а скромность и застенчивый румянец на морде. Отце! Пососю! Пососю!

 
Дурак
Все говорят, что он дурак.
Трудолюбив, как вол.
И дом его пустой чердак,
И голова – котел.
Он так неловок и сутул,
И шляпа, точно гриб.
Ему сосед придвинул стул,
И он к нему прилип.
Я знаю, он не так уж плох,
Он лямку все тянул,
И у него язык отсох,
И ум его уснул.
Он ноги стёр, он руки сбил,
Сгибаясь от труда,
И никого он не любил
Нигде и никогда.
Дождавшись ночи, он уснёт,
Умрёт он белым днём,
Он ляжет в землю, не сморгнёт,
И может, кто-то вспомянёт
И погрустит о нём.
Все говорят, что он дурак,
Что жаден он и зол,
Что дом его – пустой чердак,
А голова – котёл.
 

19 сентября 1932 г.

Моя поистине детская доверчивость иногда играет со мной скверные шутки. Я отдал секретарше, очаровательной девушке бальзаковского возраста роскошный том сочинений товарища Сталина, хотя он нужен был мне самому. Прошел уже месяц, и сегодня девушка вбежала ко мне, посыпая себя пеплом, куриным дерьмом, поташем, и сбивчиво сказала, что не может отыскать книгу и не знает о ее судьбе ничего. Я представил себе мое лицо, мои скорбные интеллигентные глаза, плотно сжатые губы и вдруг осознал, что только крайняя степень потрясения, искупающая вину этой подлой мерзавки, эти опущенные чувством вины плечи не дадут мне силы размазать ее по стене, и я ограничусь грустной шуткой и, смягчив свое возмущение, прощу ее грех. Не знаю, как я обойдусь без запомнившегося абзаца на четвертой странице, в котором вождь в очень простых словах призывает народ к единству и сплоченности, особенно в сферах, где отсутствие бдительности стало уже вопиющим. Какими пророческими показались мне эти строки. Как этот великий человек умеет обращаться с такой тонкой материей как слово. Лучше бы я подсунул ей Спинозу, памятуя о том, что моя предусмотрительность имеет свои пределы. Книга – это всегда освежающий душ, а хорошая книга – это баня с парилкой и сауной. Придется моей бедной душе ходить немытой. Грязь! Грязь! Глина! Слипс!

Вчера, в довершение всех бед, которыми судьба начинает меня испытывать и о которых у меня нет сил говорить, меня вызвали хрустящей, как унтер-пришибеевские сапоги, повесткой в военкомат, и я четверть часа просидел напротив заросшего волосами человека по фамилии Плюгенс. Если военкомы у нас похожи на диких обезьян, то что же говорить о прочих– Руки мои были холодные и липкие, а душа пребывала в пространстве, какое в самых ужасных видениях не могло привидетьсям даже товарищу Данту. Товарищ Плюгенс брезгливо и невежливо подбрасывал мои лёгкие, как пушинка, бумажки и говорил, что моя «странная» (как он выразился) болезнь вызывает у него легкие, ни к чему не обязывающие сомнения. Я был воплощением смирения и выслушал его, сопровождая каждое его слово учтивым кивком. Вдобавок я заглядывал честными глазами в его ртутные глазки. Я попрощался, раскланявшись в меру импозантно, натыкаясь все время на его глазки, точившие меня как маленькие буравчики. В довершение всего он промычал: «Ну-у– Нэ-а! Нэ павэрил!»

Сукин сын в зеленых галифе и хромовых сапогах! Плю-генс! От своей подозрительности ты окосеешь! Явная штучка! Я не удивлюсь, если он, в конце концов, окажется немецким шпионом, каких сейчас отлавливают сотнями экземпляров. Маменькин сынок. Ты вот сразись не со мной! Сразись с громилой из Германии, закаленным в Рейнских лагерях. Он скоро тебе надает таких тепель-тапелей, что ты забудешь не только это дурацкое «ну» и свое звание, но и свою невменяемую фамилию Плюгенс. Маму свою забудешь втуне! Это надо мной ты можешь издеваться! Посмотрим, что как! Скоро будет всё! Скоро трубы вострубят и стогны низринутся!

 
Трубы Мира
Цветет Война, как Эдельвейс,
За ней чума маячит,
Но иностранное «Про Пейс» —
Во славу мира – значит!
Войну лелеет только тот,
Не ведая доверья,
Кто зарывается, как крот,
В бетонные ущелья.
Беда и голод, и война,
Увы, не в нашей власти.
Толпа всегда ослеплена,
Разбит народ на части.
Веками раздевают нас
Набег, разбой, блокада.
Но очень часто вырван глаз
Бывает у пирата.
Война приносит много бед,
Все больше раз за разом,
И в лживой пачкотне газет
Что видит честный разум.
Все ставки на грабеж? Я – пас!
Войне не дам я в лапу!
Пред Честным Миром всякий раз
Снимаю мирно шляпу.
 

Это в корне неверно, что Мандельшпрот хорошо относился к женщинам. Как полагают исследователи, он все же предположительно относился к мужчинам. Знаем!

Несчастьям несть числа и все они не прекратились! Незнаемо как, между делом, закадычный друган Мандельшпрота Иван Махрютин ввалился сегодня к нему, не как приличные люди вваливаются, а как баре к крестьянам ходють – не снимая грязнючих гамашлей и галош! Такого отборного мата не знала наша великая история! Махрютин пришлёпал к Мандельшпроту пьяный и со скрипкой. Скрипка была такая старая и дряблая, что её в руки было брать противно. Мандельшпрот схватил скрипу и пытался на ней сыграть мерзость какую-то попсовую, но у него ничего не получилось. Тогда он бросил скрипу, быстренько забыл о ней и лёг в кресло. Скрипка, благо гниловатой была, сразу хрусть – и пополам! На несколько частей развалилась скрипка! Одна труха в решете! Жалобный звук – последний звук великой рапсодии!

Махрютин мгновенно протрезвел и говорит:

– Это же скрипа Страдикаобразиуса! Музейный экспонометр! Как же так?

– Надо было спозаранку говорить, по трезвому делу – ответил ему достойно Мандельшпрот, ничуть не смутившись наездом младшего товарища, – Я уж зарёкся тебя, Ваня, принимать! То у тебя сопли начинают струиться самотёком, как ты ко мне придёшь, то скрипка Страдивахрика поломается – рухлядь библейская, то балалайка Вазари не в той поре, всё у тебя не так! Всё вопреки временам и ожиданиям! И всё поломано! Изломано! Всё, короче, разбито! Барабан-то Стравинского цел?

И дал Махрютину по карстовой вые кулаком для известного воспитательного декокта. Мобильно отметелил!  Тот даже и не почувствовал, так преживал за Страдивариусца и его скрипучку. Тогда Мандельшпрот арфу, какую у Веры Пуловой откупил ранее в Столешном, разгромил и со струнами стал за Махрютинымгоняться и бегать в чаянье жестоко отстегать, а потом возможно и удавить. Тот уже потом в сортире спрятался и там до утра отсидел на ведре, а ранёшним утрецом топ-топ-топ на цыпах выбрался из укрытия, собрал остатки Страдивари и ушлёпал задним проходом, дабы не волновать Мандельшпрота и не отвлекать его влимание от дел кипешных.

Нельзя, нельзя так объедаться зефиром! До добра это не доводит!

 
Здравствуйте!
Намела зима сугробы белые,
Закрутил меня свирепый ветр.
Не хочу давить тебя своими перлами.
Я хочу послать тебе привет.
Мы не будем в наши чувства пялиться,
Споры бесполезные вести.
Настроение всегда меняется,
Радости без грусти не найти.
Я люблю тебя, моя честная братия,
И при встрече с вами, долбаки,
Я вложу в свои рукопожатия
Нежности пучину и тоски.
Намела зима сугробы белые,
Закрутил меня свирепый ветр.
Не хочу давить тебя своими перлами.
Я хочу послать тебе привет.
А голова – котел.
 

7 октября 1932 г.

Мне было всегда удивительно наблюдать, как мнение человека о себе, в особенности, человека творческого, не совпадает с мнением окружающих. Легкая зависть, как туча, находящая на солнце разума, лишает нас того сияющего блаженства, какого мы могли бы достичь, усмирив низменные стороны нашей человеческой природы. Мы сами порой потворствуем этому и, подобно Мандельшпроту, резкими словами, неуместными телодвижениями убиваем благоприятное впечатление, произведенное нами при первой встрече. Как говорил несравненный Данте: «Личное присутствие часто умаляет истинные достоинства человека». Редко кто видит золото наших сердец и серебро наших душ, редко в избранном видят избранного, но зато все видят небритое грустное лицо, помятый костюм, стоптанные башмаки, горячечную речь, не помогающую нам, но ставящую непреодолимые преграды на нашем скорбном пути. Увы, слишком отличны таланты – талант творческий и талант лицедейский. Слишком редко они объединены в одной персоне, слишком стыдлива творческая душа, чтобы становиться лицедеем, слишком вертлява лицедейка, чтобы что-нибудь создать. Сколько блестящих начинаний сгублено этой дисгармонией, сколько усилий пошло прахом! Но разве великие прислушиваются к мнению скромных, но практичных умов, отдавая пальму первенства своей неуемной самоуверенности. Как я был бы счастлив, если бы мой совет дал второе дыхание любимому поэту и вызволил из тупика тягостной и тяжелой жизни, виной которой – он сам.

 
Рондо
На лысинах тугие фетры
Не сдуют свежие пассаты!
Сижу бухой и волосатый
И ем конфеты.
Мне наплевать, что Вавилоны,
Разрушив, строят.
Мне нравится завитый локон
Осиных роев.
Ты помнишь детство, Гонерилья,
В кустах забытой повелики-
Не обрубайте, люди, крылья
Бескрылой Нике.
 

Однажды Мандельшпрот побрел через Фонтанку прогуляться, прямиком – в садок Эрмитаж. Идет весь в мали-новом галстуке свисток, а навстречу ему из ниши выдвигается торцом молодая, красивая и как бы стройная женщина в соболях, бриллиантах, нафталином воняет, как самая предпоследняя стервокоза. Глазками так и стреляет в праздношатающихся товарищей и губки щек строит. Невинное Дитя Ромула и Рема.

– Дай-кость, – думает Мандельшпрот, – приударю за ней, за антилопицей этой. Чем черт не шутит! Мадонна с горностаем! Смак! Ляля!

И поскакал вслед, вихляя бедрами, как Казанова мосластый, смех и слёзы, думал преуспеть на ниве откровенного адюльтера и конформизма, и архинепристойного разврата поведения. Ну и что? Ответ был в лузу.

Раз приударил. Ничего! Ноль! Два приударил – никакого эффекта, всякий процент результата отсутствует. Блеф. В общем, ноль внимания, фунт презрения. Как рыба об лед! Нет ответа! Спасибо. Быть иль не быть – вот в чем аншлюс. Не покидай меня, Жизус Крайст! Не могу!

Но беспричинного в этом мрачном мире ничего нет! И вдруг стало кристально ясно, почему всё так, почему мир так несовершенен!

А та глухая была и не услыхала распутных слов его речей и гнусных намеков его чистой любви. В ухе у нее ваты полно было, как потом выяснилось в околотке. Вот она и не слыхала поэтому ничего. А он весь из себя пыжился и кряхтел, и лакированные бахилы попусту трепал. Скрипун. Да и не женщина это была вовсе в соболях, бриллиантах, шиншиллах, а глухой вонючий мужик в порватом треухе на босу голову. Бяка! Мандельшпрот-то был тоже слеп, как Куриная Слепота. Но надо отдать ему должное, он не огорчился, а поднял указательный перст конечности к небу, вдохновился, как суслик, и написал стишок о Родине. Раешный Ветрогон. Его теперь в школе для недоразвитых пионеров проходят. В пятом классе. Все очень смеются и хихикают, до того он хорош и неприхотлив. Метафоричность доведена там до последней степени высот. Тут как посмотреть! Мо так, мо эдак!

 
***
Яичница-Болтушка,
Люби меня тайком
И гладь меня по брюшку
Железным молотком…
 
 
Любовная песня Пруфрока
Я Вами пленен,
Вы бросили вон
Демарши мои и петиции,
Но Вам не уйти,
На Вашем пути
Не хватит солдат и полиции.
Какие труды!
Вы очень горды!
Стройны и нежны, точно лилия.
Но дайте мне срок —
Зажгу огонек
В глухих казематах Бастилии.
Я парень в соку
И много могу,
Поймите, прекрасная, нежная.
А буду старик,
От лучшей из книг,
От Вас отверну-усь небрежно я.
С другими я – пас!
И только для Вас
Готов поступиться привычками.
Нет, я не таков!
Сон крепких замков
Нарушу своими отмычками.
Да будь Вы судья,
Казнен был бы я.
Пусть голову в шляпе осудите,
Зато мой дурак
Работает так,
Что имя свое Вы забудите!
Я Вами пленен!
Вы бросили вон
Демарши мои и петиции.
Но Вам не уйти,
На Вашем пути
Не хватит солдат и полиции.