Текст книги "После Карлоса Кастанеды. Дальнейшие исследования"

И если уж говорить об «эзотерическом знании», то лишь как о памяти доинтеллектуальной эпохи, памяти немого и неразумного переживания мира. Такое знание бывает невероятно эффективным, но не является достижением вида; напротив, это атавизм, руины, фрагменты, археологическая диковинка, ценная для исключительно одаренных визионеров (которые также несут в себе этот атавизм, генетический отголосок первобытного провидца), но в таком виде бессмысленная для выросшего и изменившегося человечества. Так что призывы вернуться туда, где можно вновь сложить из осколков бесформенного истукана, дававшего власть далеким предкам, – либо наивная утопия, либо мракобесие, либо корыстный обман с целью установления теократических порядков.

Превращение подлинной магии в «эзотерическое знание» – свидетельство необратимого изменения человека (с одной стороны) и принципиальной неадекватности древних методов постижения Реальности для нового человека, свидетельство глубочайшего падения магии, того, что в теперешнем своем виде для нас она утрачена навсегда, превращена в аттракцион, кунсткамеру, балаган.

Наверное, поэтому и нет серьезных исследований магического знания. С одной стороны – восторженные разглагольствования неофитов, с другой – глубокомысленное описание никому не нужных ритуалов, именуемых (очевидно, по ошибке) «магической практикой». Со стороны науки – либо этнографическое любопытство (та же антропология в определенном смысле), либо жесткий и насмешливый критицизм.

Мы сидим в темноте и не желаем зажечь свет. Ницше и Фрейд, философские драмы XX века, разверзшиеся бездны экзистенциализма – все проходит, не задевая развлекающуюся аудиторию. Те же наивные мифы, прогрессизм, утопизм, нигилизм… Мы во тьме.

Глава 2. Колдуны, шаманы, жрецы

Итак, история духовного поиска с возникновением религии претерпела поразительные метаморфозы: архаическая магия и порыв религиозного чувства теперь относятся друг к другу как полные противоположности, позабыв, что берут начало из одного источника, что на самых ранних этапах своего существования составляли единое целое. Именно магия подарила религии многие идеи и научила «думать о невидимом».

Конечно, религия родилась не вдруг. Первобытные сказания, в конце концов превратившиеся в миф, вначале всего лишь удовлетворяли потребность племени в осознании своей уникальности, так как наличие собственного культурного прошлого отделяло данное объединение людей от чужаков, удерживало его от слияния с другими, аморфными группами, зачастую стоящими на более низком уровне развития, воспитывало сознание племенной целостности – общее прошлое, которое всегда подчеркивало наличие легендарного общего предка, подразумевало общее будущее, давало надежду на устойчивость социальных связей, наделяя их перспективой в потоке времени.

И все же человеческий ум с самого начала был склонен задавать вопросы, которые вынуждали сказителей выходить за рамки легенд о культурных героях и удивительных подвигах первых вождей племен. Проходили века, и кроманьонцы (понятия не имевшие, что им дадут такое прозвище цивилизованные потомки) томились неразрешимыми проблемами: откуда взялся род человеческий? почему человек так сильно отличается от прочих живых тварей? как возник мир и есть ли у него предел? какова все-таки окончательная судьба человека и мироздания в целом? Сказители, наверное, больше других размышляли над этими вечными вопросами. Сообразительные слушатели тоже домогались у них ответов, поскольку почитали их за мудрецов и носителей коллективного знания предыдущих поколений.

Подобное вопрошание не появилось, конечно же, на пустом месте: в некотором смысле вопрос уже подразумевал возможность ответа – эволюция интеллекта, можно сказать, является эволюцией вопросов. Парадигма интеллектуальных операций, освоенная разумом, обусловливает как всю совокупность возможных на данном этапе развития вопросов, так и всю совокупность возможных ответов.

Миф рождался именно таким образом: описание мира, имевшее определенную почву в виде чувственного опыта и наблюдений, росло и оформлялось вместе с совершенствованием интеллекта, который задавал вопросы и придумывал ответы на них, сообразно со степенью своей изощренности. Сказители постепенно превращались в мифотворцев, история племени – в рассказ о сотворении мира и человека, и именно здесь, на этой грани древнего творчества, впервые возник образ демиурга – созидателя, творца и правителя всего существующего.

Далеко не сразу этот образ приобрел антропоморфные черты: человек еще чувствовал себя слишком слабым и слишком незначительным во вселенной. Какое-нибудь крупное и опасное животное, державшее в страхе всю округу, куда больше походило на высшее существо, порождающее мир и правящее в нем. Антропологи хорошо знают, что первобытное сознание больше уважало звериную силу, нежели человеческую. Многие племена, чтобы вызвать уважение соседей (и в первую очередь, самоуважение), объявляли, что ведут свою родословную от медведя, пантеры, орла, огромной обезьяны, ужасного вепря и т. п. Вряд ли в те века демиургу стали бы приписывать человеческие черты; и действительно, то, что старые боги часто имеют звериные «атавизмы», – давно известный антропологический факт.

Тем не менее образ демиурга, каким бы он ни был, требовал к себе особого отношения, особого чувства, порождал поклонение и ритуал поклонения. По сути, именно здесь берет свое начало история собственно религии. Дальнейшее ее развитие следовало зарождающимся интеллектуальным потребностям и во многом отражало изменения в человеческом отношении к самому себе. Совершенствуя интеллектуальный аппарат, древний человек становился все более изобретательным и независимым от внешней природы, все очевиднее демонстрировал свои преимущества перед сильными, но неразумными созданиями. Боги, созданные его воображением, постепенно приобретали сходство с человеком, оставаясь символами могущества, власти и созидания.

Процесс «очеловечивания» богов почти полностью завершился уже в историческое время. Политеизм древних цивилизаций (египетской, вавилонской, античной), политеизм ариев и этнических общностей, населяющих Индостан, – всем известные иллюстрации позднейших этапов формирования религии. Природные «силы, непобедимые для древних и вызывающие трепет своими масштабами, дали богам плоть и сверхчеловеческую власть, но облик и разум им подарил человек, утвердивший себя в мире и уже примерявший на себя немыслимую прежде роль «царя природы».

Таким образом возник самый древний и самый распространенный (даже теперь) тип религиозного мировоззрения и ритуала – мы назвали его мифологическим. Мифологические религии и поныне преобладают на обширных территориях различных континентов: Азии, Африки, Латинской Америки. Вопреки интенсивной христианизации народы многих стран упрямо держатся за свои традиционные верования. В наибольшей степени это касается индусов и народов Африки. Если же внимательно рассмотреть ситуацию в Латинской Америке, то легко заметить, что там насильственно привитый еще конкистадорами испанский католицизм самым непринужденным образом перемешался с религиозными верованиями коренного населения и, по сути, превратился в некий апокрифический вариант христианства, в котором именно мифологический компонент является ведущим, без особого успеха пытаясь конкурировать с чисто мифологическими культами, популярными среди простонародья.

Самым распространенным отношением к религии здесь оказывается скрытый политеизм – люди в этих краях очень часто полагаются как на помощь Иисуса Христа, святой Марии Богородицы, целого отряда христианских святых и великомучеников, так и на местных, языческих божеств и духов, тайком обращаясь к шаману, прорицателю или гадалке. Такую религиозность нельзя не трактовать как мифологическую, поскольку ее настроение, ее взгляд на мир, конкретность «потусторонних героев» – все от начала и до конца пронизано мифом, питается им и превращает всякого своего последователя в соучастника мифического действа – даже в том случае, когда он владеет грамотой, читает Новый Завет и является примерным прихожанином.

Если мы прибегнем к принципиальной классификации религиозных течений и институтов, то можем смело распределить их между тремя направлениями (которые, как мы увидим дальше, отражают три последовательных этапа в развитии тоналя и самосознания): мифологическим, идеалистским и нигилистическим. Мифологизм, безусловно, остается самым распространенным элементом религиозности, иногда – основополагающим. Исключением здесь можно считать строго нигилистические концепции, последовательно претворяемые в религиозную практику. Их мы находим в южном буддизме хинаяны и японском дзэн-буддизме, очищенном от народных суеверий и той массовой мифологии, что по праву называют синто-буддистской, характерной в основном для общенационального сознания японцев и остающейся вдохновляющей силой для зарождения всяческих легенд во внешнем круге сторонников, т. е. в среде непосвященных, испытывающих при виде буддийских одеяний религиозный трепет.

Мифологический аспект в той или иной степени пронизывает даже идеалистские по своей сути религии, например христианство и ислам. В гораздо большей степени мифологическое мировоззрение характерно для религий, пребывающих в стадии становления, так называемых переходных религий, где идеалистский акцент с веками все более усиливается. Вышесказанное, на мой взгляд, ярко иллюстрирует эволюция иудаизма, чья конкуренция с христианством за последнее тысячелетие сильно изменила внутреннее настроение и теологические интерпретации иудаистской доктрины.

Единственным религиозным институтом, в основе своей сохранившим идеи шаманизма, тесно переплетенные с архаической магией, остается тибетская религия бон. Во многом это произошло благодаря длительной изоляции Тибета от мусульманско-христианской экспансии и исключительной терпимости буддизма, никогда не стремившегося вытеснить бон и даже сотрудничавшего с ним, пользуясь своим излюбленным приемом осторожной ассимиляции местных верований. Как мы знаем, результатом этой многовековой ассимиляции стал ламаизм – пожалуй, самая аморфная и эклектическая разновидность буддизма, попытавшегося в духе махаяны совместить несовместимое и открыть широкую дорогу к просветлению для представителей самых слаборазвитых в интеллектуальном отношении групп местного населения.

Необычным примером полноценного развития на почве шаманизма религиозного института со всеми его атрибутами является японская религия синто. Здесь можно ощутить присутствие древнейшей магии, которая позднее помогла сотворить мифологический космос, и в нем уже магическая процедура стала жреческим обрядом. Я имею в виду в первую очередь важнейший синтоистский обряд охараи (Великое Очищение). В нем легко проследить путь от магического акта к шаманскому обряду и затем – от шаманского обряда к космологическому мифу. В окончательном виде он оказался связан с великими мистериями кагура, где речь идет о соперничестве богини Аматэрасу и бога Сусаноо, об удалении Аматэрасу в пещеру и о том, как богам с помощью магического воздействия удалось заставить Солнце-Аматэрасу вновь взойти над землей. О близости синтоизма к шаманскому мировоззрению вместе с его еще не увядшей, а только растерявшейся в паутине суеверий магии говорит и сохранившийся до сего дня магический обряд Великого Очищения охараи, и поразительное изобилие божеств – более 1400! Только маги, превратившиеся в силу социальной необходимости в шаманов, могли обожествлять такое количество самых разнообразных сил, встречая их в измененных режимах восприятия.

Итак, все современные религии оказываются в конечном счете отдаленными последствиями поступков отнюдь не коллективных, а индивидуалистических. Человек желает познать то, что для его культуры, его этноса или племени неведомо. Он уединяется или уходит в маленький мир единомышленников. Здесь он обретает некоторое странное знание, которое выделяет его из общины в еще большей степени. В глазах соплеменников он – маг, колдун, медиум. Как признают современные исследователи магии, от профанов его отличает способность «произвольно переходить от «обычного»… к «необычному» состоянию сознания. Так складывается фундаментальная структура магического знания, или ядро шаманизма». [2]2
  Rutherford W. Shamanism. The foundations of magic, Wellingborough, 1986.


[Закрыть]

Колдун – вовсе не шаман, о чем важно помнить, поскольку в вышеприведенной цитате эти понятия смешиваются. Колдун (маг) обретает «океаническое чувство» единства с миром, его восприятие шире и острее, чем у обычного человека, кроме того, он способен вступать в контакт с существами «потусторонними» – и те ему помогают, будь они жителями параллельных миров или галлюцинациями изощренного визионера. Именно способность произвольно менять режим восприятия позволяет магу совершать невероятные вещи: становиться невидимым, летать, произвольно изменять свой облик, существовать одновременно в двух местах и т. п. Если маг желает сосуществовать с социумом, продолжая активно заниматься своей магией, то он вынужден надевать маску шамана – сочинять мифы, лечить, поддерживать дух племени, предсказывать события и всячески помогать социальной активности вождей.

Конечно же, первобытная мифология – это прежде всего собрание сочинений шаманов, их изобретение, позволявшее как-то объяснить мир и свои способности. Сами маги честно признавались друг другу, что не знают, с чем сталкиваются в измененных режимах восприятия, как не знают и не могут понять механизма собственной магии. Единственное, чему учили маги своих учеников из поколения в поколение, так это «технике трансиндукции», т. е. тому, как переходить от «обычного» состояния сознания к «необычному».

Однако для племени шаман, как человек особенный, был первым законодателем, юристом, врачом: он устанавливал нормы поведения для всех, правила общежития, диеты и гигиены. Можно сказать, что шаман таким образом формировал нормативно-регулятивные условия общественного развития, которые сами по себе «объективно» не могли бы появиться.

Два совершенно не похожих друг на друга детища породила магия: религию и науку. Так уж случилось, что шаманские россказни с веками обретали все более сакральный характер; постепенно, шаг за шагом, миф превращался в религию. Тому же процессу способствовала вначале вполне разумная склонность шаманов отвергать стихийно формирующийся опыт каждого отдельного члена племени под видом «мнимого знания». Привилегию добывать знание и экспериментировать с ним маг, превратившийся в шамана, оставил себе.

С другой же стороны, маги упорно следовали идеям, для религии совершенно неприемлемым. Еще Дж. Фрэзер отмечал, что магия разделяет с наукой убеждение в постоянстве и единообразии природных закономерностей, и потому она противоположна религии, которая прямо обращается к покровительству персонифицированных высших сил. Магия же исходит из способности человека самому воздействовать на объект и достигать поставленной цели не тогда, когда боги удосужатся помочь, но когда соответствующим образом организована сама деятельность человека. Разумеется, подобный подход создавал предпосылки для зарождения естественнонаучного знания в той форме, какую мы сегодня видим.

Столкновение с племенами, несущими иную идеологию, иные мифы, иной образ жизни, вынудил единомышленников защищать свои идеалы. Представляется, что подобные ситуации и провоцировали возникновение религии. Шаманы уже не просто представляли своему племени мифологический спектакль, занимались знахарством и призыванием дождя – они стали стражами придуманного ими культа, они стали жрецами. Они призывали вождей и владык строить храмы, разнообразные скульптуры и прочие культовые сооружения, дабы устрашить соседние народы и показать им, чьи боги могущественней. Они же превратили шаманские психотехники перехода в измененные режимы восприятия в страшную тайну, принялись скрытничать и делать из себя важных персон – государства укреплялись, и жрецы становились у трона. Всячески распространялась идея высшего избранничества. Никто, кроме избранных, не может и не имеет права входить в потусторонние миры богов, героев и великих предков. Так было расколото общество, так выхолащивалось знание и постепенно уходило во мрак былых столетий.

Теперь мы знаем, что измененные режимы восприятия доступны любому человеку. Каждый, если он обладает некоторой настойчивостью, может испытать на собственном опыте разнообразные «видения», встретиться со «светящимися существами» и пр. В Средние века их сожгли бы на костре за подобную самодеятельность, а две-три тысячи лет назад они могли бы возглавить целые народы и, подобно Моисею, водить их по малонаселенным районам, дабы обрести в конце концов «землю обетованную». В 80-е годы XX столетия М. Харнер организовал в США курсы шаманов, которые посещают все, у кого возникнет такое желание. Согласно свидетельствам тех, кто прошел курс, они научились входить в транс и в этом состоянии действительно переживали связные и красочные картины «иного мира», дающие основания для мнения, что душа способна выходить за пределы тела и совершать удивительные путешествия. Студенты Харнера «выходили» из тела и могли наблюдать со стороны за тем, что происходит с их физической оболочкой.

Подобные сообщения поступали не только от тех, кто специально занимался магией, – иногда так называемый выход астрального тела (движение точки сборки, по терминологии Кастанеды) случался с людьми под действием лекарств, сенсорной депривации, голодания, в необычных или стрессовых ситуациях.

Прибегнув к практике, описанной у Кастанеды, я с удивлением обнаружил, что и со мною может происходить, например, сновидение или выход воспринимающего центра за пределы физического тела.

Словом, достояние богоизбранных пророков и учителей всемирных духовных учений – всего лишь одна из способностей нашей психики, о которой мы практически ничего не знаем и по сей день. Таким образом, склонность всех народов Земли создавать религии – явление не столько социальное, сколько биологическое. М. Элиаде, прослеживая развитие религиозных идей со времен палеолита, например, полагает, что это характерные для разных эпох и культур выражения извечно свойственных человеку, единых в своей сущности структур религиозного сознания. И с этим трудно поспорить, поскольку присущие человеку структуры сознания действительно функционируют таким образом, что на определенном этапе развития его интеллекта не могут не породить религиозную идею; как бы ни стремились мы жестко закрепить свое восприятие в сфере обыденного, флуктуации перцептивного центра указывают нам на «странное» мироздание снаружи. И вполне естественно, что человек именует его Божественным. [3]3
  Eliade M. A History of Religious Ideas. Vol. 1. L., 1979; Vol. 2. Chicago, 1982.


[Закрыть]

В дальнейшем этот процесс оказывается под руководством интеллекта, закономерностей развития описания мира, или, выражаясь языком дона Хуана, – под началом тоналя. Отцы церквей начинают философствовать. Вначале они просто упорядочивают старые мифы, записывают их, создают Священное Писание – на этом фундаменте устанавливается пантеон или Престол для Единого Бога, ему поют псалмы, его (их) славят в храмах, ему (им) приносят разные дары и жертвоприношения. Иные религиозные мыслители достигают утонченных высот метафизики, устраняют всякий намек на многобожие, производят идеологическую ревизию текстов и утверждают последовательную религию идеи – религию идеалистскую. Если философствование не прекратится, как это случилось в Древней Индии, интеллект приходит к пределу своей способности абстрагировать и утверждает, что Реальность – Ничто, Пустота. Правда, в этой Пустоте непонятным образом продолжает существовать целая толпа различных «потусторонних» помощников и спасителей – боддхисаттв, аватаров и пр. Им только отказано в миросозидательной функции, а в общем – вполне можно поклоняться, просить помощи, возводить храмы и воскурять фимиам. Такая странная религия, где Высший или Единый Бог отсутствует, может быть условно названа нигилистической.

К последней разновидности относятся буддизм и, до некоторой степени, даосизм. Оговорки по поводу даосизма весьма существенны – этот уникальный институт сохранил древнейшие постулаты магии с наименьшими потерями или искажениями. Даосы увидели суть бытия в неизреченном Пути вещей, или Законе вещей. Они искренне старались не абсолютизировать ни одного человеческого понятия, верили только в гармонию и не верили человеческим идеям о добре и зле, как не верили в Великую Фикцию, поразившую все религии и все духовные учения Земли. Я имею в виду замечательное произведение нашей фантазии, дихотомию (разделение надвое) человеческой природы: физика и психика, тело и душа, тленная оболочка и вечное сознание, которое не прекращается после разрушения физиологического аппарата, обеспечивавшего центральную нервную систему необходимой энергией.

Подобно многим древнейшим магическим школам мысли и праксиса, даосы никогда не разрывали тело и душу – только в их союзе они видели возможность для полноценного существования человека. Потому они страстно искали бессмертие – физическое бессмертие здесь, на земле. Неужели они были столь наивны, столь преданы традициям давно ушедших предков, что не соблазнились особенной Пустотой буддизма, вольно гулявшего по их огромной стране, или Атманом философски безукоризненной Веданты, которая из века в век наступала на них с юга – с просторов почитаемого ими же Индостана?

Тем не менее даосы упрямо изучали собственное тело, искали энергетические каналы, резервуары энергии, которые хотели трансформировать, переплавить их таким образом, чтобы смертный стал бессмертным во плоти, во всей своей «целостности», как любил повторять дон Хуан Матус. Благодаря именно их упорству мы знаем теперь акупунктуру, замечательную и оригинальную медицину и еще многое другое, чего в маленькой главе даже не перечислишь.

Тем временем подавляющее большинство народов развивало свой тональ, опираясь на идеи в первую очередь религиозные. Когда религия стала государственным институтом (а случилось это очень быстро), она посчитала своими важнейшими функциями а) сохранение в неизменном виде первоначальной догмы, т. е. консервация доктрины; б) процветание культа святыни – иными словами, культивирование священного трепета у прихожан, создающего психологическую дистанцию между сакральным и профаническим, между божественным и земным – тварным миром, миром осквернения и греха.

Ведьмовство и колдовство искоренялось не столько по причине якобы существующей конкуренции, сколько потому, что их фундаментальная идеология приближала мир «горний» к человеку, позволяла общаться с ангелами или душами усопших без специального разрешения церковной власти, т. е., как я уже говорил, возвращала человеку отобранное у него право самому вторгаться в «потустороннее».

Ведьмы и колдуны, выросшие в религиозном социуме, вовсе не были атеистами, но, будучи столь же богобоязненными, понимали Божество по-своему, зачастую – более широко и ясно, как будто специально и долго занимались философией. Они чутко уловили один важный изъян в ортодоксальной религиозной мысли: боги иудеев, христиан и мусульман никоим образом не связаны с миром природы. Например, салемская ведьма Лори Кэбот в своей книге «Сила ведьмы» пишет: «…мы докажем, что неспособность принимать другой образ и трансформировать себя противоречит реальности. Принцип существования вселенной и заключается в том, что она способна преобразовывать энергию в материю и наоборот…Авторы новых версий старых мифов приложили все старания к тому, чтобы отделить творца от творения и поставить его выше этого процесса. И они добились своего». [4]4
  Lourie Cabot with Tom Cowan. Power of Witch, 1989.


[Закрыть]

Консервативная роль религиозных институтов возрастала даже тогда, когда, казалось бы, ей на смену должна была прийти терпимость и склонность к философскому переосмыслению догмы. Например, именно на фоне распространения гуманизма и реформации в XVII веке религиозный тональ масс защищался наиболее кроваво и ожесточенно – его описание мира оказалось под угрозой. И вот, именно в этот период особенно расцветает инквизиция и разражается эпидемия процессов над ведьмами. Толерантность церкви XV века, пишет Кэбот, сменилась узко сектантской нетерпимостью к чужому мнению, которая воцарилась в Европе под влиянием реформаторства. Ортодоксальность протестанства только усилила веру народных масс в непрерывное вмешательство в человеческую жизнь адской силы.

О том, что христианство оторвало человека от природы, лишило его во имя абстрактной идеи естественной радости соучастия в творческом процессе, в содружестве природных стихий, где человек свободен и действительно способен трансформировать себя, молчаливо знали маги и громогласно вещали философы. Камю, который уже мог не опасаться инквизиции, писал так: «Природа превратилась теперь всего лишь в декорацию… Прекрасное равновесие человеческого начала и природы, дружеское согласие человека с миром, возвышавшее и украшавшее всю античную мысль, было нарушено прежде всего христианством, нарушено в пользу истории. Появление на исторической арене северных народов, не привыкших жить в согласии с природой, только ускорило этот процесс. А начиная с того момента, когда божественность Христа была поставлена под сомнение, когда усилиями немецкой идеологии он был превращен всего лишь в символ человекобога, понятие посредничества сходит на нет и воскресает иудаистское видение мира. Вновь воцаряется беспощадный бог небесных воинств, любое проявление красоты оплевывается как источник праздных наслаждений и сама природа объявляется подлежащей искоренению». [5]5
  Подробно и интересно описан этот процесс, например, в: Mullerbeling C., Ratsch C., Storl W.-D. Witchraft Medicine. Inner traditions, Rochester, Vermont, 2003.


[Закрыть]

Многие мыслители сошлись в одном: «Триумф христианства означал конец прославления природы и планеты как высших духовных сил. Все заполнило то, что Эйслер назвала ««триумфом клинка» владыческой социальной модели патернализма и патриархата». [6]6
  Terence McKenna. Food of the Gods. N.Y., 1992.


[Закрыть]

Что же касается магии, то на всех континентах ее главные постулаты очень близки мировоззрению дона Хуана. Вот некоторые из них – сравните сами.

– Тело и душа – единое целое.

– Истинная ценность – личность, которая не должна подчиняться «воле Божества».

– Нет первородного греха. Нет «добра» и «зла» вне человека.

– Сексуальность, непосредственность, юмор и игра – положительные силы, ибо удовольствие не есть грех.

Исходя из всех вышеприведенных рассуждений мы вынуждены поставить очень важный вопрос, имеющий прямое отношение к предмету данного исследования. Чем же является учение дона Хуана Матуса? Религией? Мистико-оккультным учением? Магией? Наукой?

Здесь, я думаю, уместно вспомнить знаменитое высказывание К. Поппера: «Если теория принципиально не может быть опровергнута, то она не является научной». Под таким углом зрения ответ на поставленный вопрос напрашивается сам собой.

Попробуйте-ка опровергнуть хоть одну из мировых религий. Как бы ни рассуждал исследователь, он обязательно наткнется на принципиальное, неизбежное препятствие – на положения, которые невозможно ни доказать, ни опровергнуть. Изначальные аксиомы, лежащие в основе религии, мистической школы или традиционной магии, не позволяют самому изощренному дискурсу оказаться на твердой почве, где возможно подтверждение или опровержение – ученый всегда упирается в стену, имя которой «Вопрос веры». Вы просто верите или не верите в предложенную вам доктрину. Опровержения существования Божия так же нелепы и безосновательны, как и доказательства оного. Опровержение нирваны или колеса перерождений скорее напоминает анекдот, чем предмет для научного разговора.

Совсем иначе обстоит дело с моделью толтекского знания, описанной Кастанедой. Слишком грандиозный вызов бросает оно человечеству, а потому слишком явным будет его успех или его поражение. Если серьезные исследователи будут тратить годы и годы, скрупулезно исполняя все инструкции Кастанеды, полученные им от дона Хуана, то они неминуемо, рано или поздно придут к ожидаемому результату – даже после серии неизбежных на этом пути неудач. Это и делает знание дона Хуана наукой в подлинном, а не переносном значении этого слова.