Текст книги "Расстаемся ненадолго"

IV

Весной Аня вышла замуж за футболиста и сразу утратила прежнюю привязанность к Вере, хотя и продолжала пользоваться ее конспектами. На студенческих вечерах она теперь появлялась с длинноносым загорелым парнем, подстриженным под залихватский бокс. В узких проходах между стульями парень всегда шел впереди, а Бубенко за ним. Он – высокий, с обнаженными выше локтей руками, Аня – маленькая, кругленькая. Эта комичная пара невольно вызывала у студентов улыбки, однако молодожены ничего не замечали. Наоборот, счастливой жене казалось, что многие девушки, особенно старше ее по возрасту, завидуют. Аня нередко искренне сочувствовала им: бедненькие, до сих пор не замужем. Если же ей приходилось знакомить мужа с кем-нибудь из своих однокурсников, она делала это так, словно оказывала большое одолжение, словно от этого знакомства зависело, будет человек счастлив или нет. В таких случаях футболист равнодушно протягивал длинную руку и, глядя в сторону, сообщал:

– Игорь Кобылянчик.

Супруга ревниво следила в это время за глазами нового знакомого мужа и, если не замечала в них огонька восхищения, спешила уточнить:

– Это тот самый Кобылянчик! Разве ты не знаешь?

– Знаю, знаю! – растерянно отвечал студент, а сам старался побыстрее отойти от футболиста, потому что и фамилии такой никогда не слышал, и не знал, о чем с этой «знаменитостью» говорить.

…Веру Лагину выбрали в редколлегию курсовой стенгазеты. Редактором был Сокольный. После провала по русскому диктанту он чуть не целые дни просиживал в библиотеке, зубрил грамматику, работал со словарем, – короче говоря, занимался усиленно. Лекции на курсе были во вторую смену, Сокольный приходил усталый, с покрасневшими от чтения глазами. Однако слушал внимательно, тщательно вел конспекты и на практических занятиях был не менее активным. Давно уже не было у него двоек по русскому языку, получал нередко и высокие оценки, но, видно, стоит человеку споткнуться раз, чтобы это забылось не скоро. Как ни старался Сокольный, знал многие предметы даже лучше других, а хорошим студентом его пока не считали. Нужно было совершить нечто равноценное подвигу, чтобы все поняли, что он действительно не без способностей и упорно борется с пробелами в своих знаниях.

Вскоре это и произошло. Дали на курс несколько тем для самостоятельных работ. Ожидали студенты потом эти работы с еще большим нетерпением, чем обычно ждут тетради с диктантом. Наконец преподаватель пришел, сел за стол, щелкнул замочком портфеля и сразу сказал, доброжелательно улыбаясь:

– Я хочу вам прочесть одну работу, товарищи. Послушайте.

Первое предложение насторожило многих: каждый мог ожидать, что это его работа. Но вот студенты начали переглядываться, пытаясь определить, кто же это написал так хорошо. Посматривали на Веру: не она ли? Нет, девушка сидит спокойно, немножко подавшись вперед, и тоже внимательно слушает. На лице ее ни тени волнения, – значит, не она.

Посмотрели на Сокольного. Сначала он, может быть, и заволновался, но потом взял себя в руки и стал слушать преподавателя с таким видом, будто тот читает совсем чужую работу.

Посмотрели еще на двух-трех студентов, ничего не заметили и, успокоившись, стали слушать с удвоенным вниманием.

Работа всем понравилась. Когда преподаватель дошел до середины, кое у кого мелькнула мысль, что это не курсовая работа, а прямо-таки художественное произведение.

– Наверное, какой-то писатель сочинил, – шепнула Сокольному Ольга Милевчик.

Аня Бубенко слегка подтолкнула Веру локтем, показала глазами на тетрадь в руках преподавателя и тихо сыронизировала:

– Роман…

Закончив чтение, преподаватель снял очки и только было хотел поделиться с аудиторией своими мыслями к впечатлениями, как со всех сторон посыпались вопросы:

– Кто это написал?

– Чья работа?

– Может, не нашего курса?

– Это работа вашего курса, – сказал преподаватель. – Написал ее студент Сокольный.

Сокольного хвалили. Он принимал похвалы сдержанно, а на душе было неспокойно. «Уж очень немного нужно нашим студентам, – думалось ему, – если за это хвалят. Материал не мой, сюжет тоже не мой, только написано мною по готовому».

Вскоре после этого Сокольного и выбрали редактором курсовой стенгазеты. За дело он взялся с душой, как любил делать все. Нередко бывало так: с самого утра сидит в библиотеке, со второй половины дня слушает и записывает лекции, а потом на целый вечер остается в красном уголке, готовит материал для очередного номера. Обрабатывает заметки, пишет эпиграммы, подбирает темы для карикатур. Придут члены редколлегии – помогут, нет – один справляется. Сокольный собирал редколлегию лишь тогда, когда подходил срок выпуска газеты, а так больше тянул сам.

Вера не одобряла его методы, но винила в этом не одного Сокольного. Слышала же она, как одна студентка, тоже член редколлегии, как-то сказала ему:

– Ты редактор, Андрей, ты и выпускай!

Вот почему с тех пор Лагина старалась как можно больше помогать Андрею: просила студентов писать заметки, подсказывала, о чем писать, подбирала в журналах цветные фотоснимки для монтажей.

…Однажды после занятий они с Аней оделись, хотели было идти по домам, как вдруг со скрипом отворились массивные двери, и в вестибюле появился Анин футболист.

– Салют педагогам! – крикнул он. – Пошли скорей к нам, у нас в институте вечер!

– Времени нет, – за обеих ответила Вера, подумав, что Аня уже несколько дней не переписывала конспектов.

Однако подруга не согласилась:

– Пойдем, пойдем! Знаешь, как у них весело!

Игорь тоже начал упрашивать, и Вера пошла, не зная толком, что там за вечер. Оказалось, ребята из физкультурного института устроили танцы на площадке возле своего общежития. Аня, что называется, с места в карьер пустилась в пляс. Любила танцевать и Вера, но ее все время тревожила мысль, что ведь завтра лекции, да и экзамены не за горами. Не до танцев. И, кое-как отделавшись от приглашений, она незаметно выскользнула с танцплощадки и чуть не бегом бросилась домой. Дорога шла мимо учительского института. «Сокольный опять остался там, – вспомнилось Вере, – плащ и кепка его были на вешалке, когда почти все уже ушли».

Ей почему-то захотелось посмотреть, висит ли еще его одежда. И неудобно от такого желания, но и преодолеть его, казалось, не было сил. Поколебавшись, Вера все же вошла в вестибюль института и в самом деле увидела на вешалке плащ Сокольного.

Значит, Андрей здесь, наверное, готовит газету. Стало жалко парня: с самого утра в библиотеке, потом, без перерыва, в институт, а после лекций снова за работу. И ведь никто из членов редколлегии не остался помочь ему!

Представилось, как Сокольный один сидит в Ленинском уголке… Лицо усталое, глаза покраснели, а он продолжает работать. «И что думает профком, что думает комсомольская организация? Почему они не приучают всех студентов любить и уважать общественную работу?» – Вера даже рассердилась и на профком, и на комсомольцев. Но тут же упрекнула и себя: «А разве я лучше?» Стало стыдно: выходит, что только и может других упрекать…

Лагина быстро поднялась на второй этаж, подошла к Ленинскому уголку и тут вдруг остановилась: дверь в комнату чуть приоткрыта, узкая полоска света пересекает коридор. Заходить или нет? Может, он нарочно уединился, хочет побыть один, или у него какие-нибудь личные дела…

Однако что-то подсказывало, что все это не так. Сокольный не может быть недоволен приходом своего однокурсника, ведь стремление к одиночеству не присуще ему. Он очень любит работать, тогда нужны и тишина, и другие условия. Однако, если можно повеселиться, принять участие в дружеских спорах, на какое-то время сбросить с себя весь студенческий груз, Андрей охотно идет на это и чувствует себя так же легко и естественно, как за работой.

Вера осторожно потянула дверь, – светлая полоска стала шире, из комнаты донесся запах свежей краски и олифы. Тишина там царила такая, что слышалось тиканье небольших настенных часов. Если б не свет, можно было бы подумать, что в комнате никого нет.

Лагина тихонько постучала, – никто не ответил. Она пошире отворила дверь, заглянула в комнату и будто от толчка подалась назад: Сокольный сидел в кресле, опершись грудью о стол, голова его лежала на локте согнутой левой руки, а между пальцами правой торчал цветной карандаш. «Задремал он? Или случилось что?» Девушка нерешительно подошла к столу, прислушалась: дышит ровно, глубоко, как все здоровые люди во сне. Правая щека, на которую падает яркий свет, краешек губ и лоб, прикрытый спущенными прядями каштановых волос, – все обычное, каким Вера привыкла видеть каждый день. Разве только чуть мягче и привлекательнее, чем всегда…

– Андрей! – тихо позвала Вера и вздрогнула от звука собственного голоса: никогда еще не называла она Сокольного по имени. Если бы он вдруг проснулся, Вера совсем бы растерялась: как объяснить свой неожиданный приход? К счастью, Сокольный не проснулся, только правая рука его чуть дернулась, и карандаш выскользнул из пальцев, упал на пол.

Андрей вздрогнул и резко поднял голову.

– Вера?.. – удивленно спросил он и, достав из кармана платок, начал старательно вытирать слегка заспанное лицо.

– Я пришла тебе помочь, – с неожиданным для себя спокойствием сказала Вера, – не одному же редактору выпускать газету.

– Вот хорошо! – как-то слишком громко воскликнул Сокольный, явно обрадованный ее словами. – А я, понимаешь ли, чуть не уснул. Даже не слышал, как ты вошла.

– Я тихонько, – улыбнулась Вера, – дверь была приоткрыта…

– Ну хорошо, садись.

На следующий день Аня Бубенко шептала девушкам, что вчера вечером Лагина удрала с танцев и допоздна просидела в Ленинском уголке с Сокольным.

Аня все еще гордилась перед подружками своим замужеством, однако чувствовала, что Вера ни капельки не завидует ей. Это раздражало ее, злило, но больше всего Аня не могла простить Вере того, что та отнюдь не горит желанием поддерживать дружбу с некоторыми друзьями ее мужа. Чем плохие ребята? Чем не женихи?

Физкультурники и в самом деле были неплохими ребятами. С одним из них Вера даже познакомилась. Парня этого она видела не раз, он часто вместе с Аниным мужем наведывался в учительский институт, в общежитие. Звали его Генькой. Статный, русоволосый, со светло-голубыми веселыми глазами, он любил майки какого-то особенного цвета: ярко-малинового, красного с белыми полосками на груди, белого с синими полосками. По возрасту, по манере держаться было видно, что он уже отслужил в армии, а может быть, даже в морском флоте. На груди у Геньки, из-под майки, виднелось острие копья и кончик сердца, руки тоже были расписаны разными женскими и мужскими именами.

Впервые увидев его, Вера вспомнила случай, который мог бы и не остаться в памяти, если бы не татуировка. Примерно с месяц назад она ходила в паспортный стол получать паспорт. В комнате перед окошком, возле которого выстроилась длинная очередь, сидел пожилой человек в милицейской форме и принимал от посетителей документы. Впереди стояла одна женщина, тоже в летах. У нее, как видно, вышла заминка с документами, потому что женщина вдруг просунула голову в окошечко и плачущим голосом взмолилась:

– Товарищ начальник! Товарищ Толик, посмотрите еще вот эту справочку!

В очереди захохотали: на толстом, поросшем рыжеватыми волосами пальце «начальника» была наколка: «Толик».

Часто случается, что какая-нибудь внешняя черточка в человеке напоминает что-либо из прошлого: приятное или неприятное. Вера знала об этом и старалась не обращать внимания на Генькину татуировку. Кто не ошибался в ранней молодости! И когда однажды вечером они впервые гуляли по окраинной улице, тонувшей в вишневых садах, Вера старалась внимательно слушать парня, мысленно прощая ему не совсем красивые, а то и некстати сказанные слова, фразы. Генька ведь не хуже других: молодой, красивый, не развязный. А слова… Ну разве легко найти при первой встрече нужные, самые правильные слова?

Вернувшись в тот вечер домой, Вера стыдливо улыбнулась Ане, а та многозначительно прищурила глаза. На следующий день Аня сообщила мужу, а потом и другим студентам, что – все, точка: Лагина по уши втюрилась в Геньку Мухова и теперь будет сохнуть от любви!

Вера отчитала Аню за болтовню, но что-то все-таки тянуло девушку на тихую вишневую улицу. И она стала часто встречаться с Генькой. В теплые весенние вечера и одной приятно побродить по зеленым улицам, а вдвоем – тем более. Парень что-то говорил, Вера слушала и мысленно исправляла его фразы. Говорил Мухов всегда об обычных делах: о футболе, о своих товарищах, о луне, но речь его во всех случаях оставалась какой-то суховато-официальной.

– Скоро взойдет луна, да?

Сказав «да», Генька с какой-то настойчивостью смотрел на Веру, словно ожидая, что она обязательно должна ответить «да» или хотя бы кивнуть головой.

Но Лагина не говорила «да» и не кивала. Поймет же Генька в конце концов, что такой казенный разговор ей не нравится, научится говорить иначе! Однако парень ничего не понимал. Прощаясь, он строго произносил:

– Завтра я приду в восемь, да?

Смешная манера, но бог с ней. Правда, в Вере все больше крепло убеждение, что это не та, не их весна, не тот ветерок веет на вишневой улице. Но ведь все могло еще измениться к лучшему.

И она, проверяя себя, не отказывалась от встреч.

И вот однажды вечером случилось необычное: парень разговорился – не удержать, со всеми подробностями стал рассказывать о своих татуировках! Вере снова вспомнился старик-паспортист. Вспомнился, встал перед глазами, и она уже никак не могла отогнать это видение.

– Вот видишь, – говорил парень, – у меня тут на руке. Да? Якорь нарисован. Понятно? А под якорем этим самым имя одно. Ясно?..

Так и звучало весь вечер «понятно?» да «ясно!». Слушала девушка, а перед глазами паспортист и паспортист. Даже придя домой, Вера не могла успокоиться: не выходит старый «Толик» из головы – и все тут. И поняла тогда, что не сможет больше встречаться с Генькой…

Вот после этого и разозлилась Аня Бубенко. Нежелание Веры видеться с лучшим другом мужа она расценила как личную обиду и, где только могла, старалась подколоть гордячку. Генька кичливо заявлял друзьям, будто он сам оставил «Верку», и Аня подхватила эту хвальбу, разнесла по всему общежитию. А позднее начала распускать сплетни об Андрее Сокольном.

Вера же искренне уважала Сокольного. Уважала как человека, старшего по возрасту, честного по отношению к товарищам, очень начитанного. С ним интересно было поговорить. Девушке не приходило в голову, что Андрей может серьезно заинтересоваться ею. Но вскоре она стала замечать, что Андрей чувствует себя в ее присутствии легче и проще, чем со многими другими. Они вместе обсуждали лекции по истории, литературе, языку, готовили материалы для курсовой стенгазеты, активно участвовали в комсомольских и профсоюзных собраниях. Случалось, иной раз поздно уходили из института, вместе шли к трамвайной остановке, а там Андрей прощался и пешком отправлялся домой. Жил он на частной квартире.

Только однажды, возвращаясь с занятий по топографии, Андрей дошел с девушками до общежития. Ольгу Милевчик, которая была вместе с ними, позвали в комнату, – там ожидал ее земляк-лейтенант. Постепенно разошлись и другие девчата, и Вера неожиданно осталась наедине с Андреем.

– Кто же теперь меня проводит? – пошутил Сокольный.

– Побудьте немного у нас, – предложила Вера.

Они пошли по знакомой вишневой улице. И хоть кончалась уже весна, отцветали вишни, а Вере казалось, что такого чудесного весеннего вечера еще никогда не бывало.

V

Через год с лишним пришло время расставаться с институтом. В кабинете директора комиссия наркомпросвещения распределяла студентов на работу. Веру вызвали вместе с Андреем, так, как и просили они в своем заявлении.

Они стояли перед комиссией, слушали, что им предлагали, отвечали на вопросы, а Вера тем временем думала, что, наверное, и в загсе вот так же стоят люди и ожидают, пока им пожелают счастья. После скромной студенческой свадьбы молодожены попали в Красное Озеро на работу в среднюю школу. Кончилась неповторимая студенческая жизнь. В разные стороны разъехались друзья, соседи по общежитию, по столу в аудитории. Началась суровая, неспокойная, но близкая душе учительская работа. В коридорах по-прежнему звенели звонки, вызывавшие теперь уже иные чувства: после звонка нужно идти в класс, но не как раньше, не с теми мыслями, которые иной раз в продолжение всего учебного часа не давали покоя, а являться последним, как еще недавно являлся в аудитории профессор…

…Недели через две, придя из школы домой, Андрей увидел на столе повестку из военкомата. Это не удивило его: во время очередного призыва была дана отсрочка по здоровью, потом он учился, работал, снова учился. Теперь призывали многих, в том числе тех, кто раньше пользовался льготами или отсрочкой. На западе гремела война: лютый фашизм осуществлял свои сумасбродные замыслы. Шли в армию и люди, только что окончившие вузы, шли и сельские учителя, – шли, повинуясь своему священному воинскому долгу. И Андрей готовился к армейской службе, хотя и не очень надеялся на свое здоровье; улучшилось ли оно со времени первой комиссии? Как будто да… Но твердой уверенности не было.

Повестки получили еще несколько учителей. Смотрел Андрей на свою повестку и думал: забракуют. От этой мысли становилось грустно, жгучая обида за свою неполноценность точила душу. А если примут? Жаль Веру, трудно ей будет одной. В такие минуты он незаметно посматривал на жену. В глубине Вериных глаз таились печаль, испуг. Все эти дни, пока повестка лежала на столе, Вера старалась не говорить о ней, ни разу не заплакала, не пожаловалась на свою судьбу. Только собирая Андрея в военкомат, будто между прочим, с теплым сочувствием в голосе спросила:

– А как твоя нога, Андрей?

В голосе жены слышалось как будто только искреннее, дружеское сочувствие, а в ясных глазах ее Андрей прочитал глубокую, сердцем желанную надежду: хоть бы не разлучили нас так быстро, хоть бы на полгода отложить призыв.

Больно было Андрею разбивать робкую эту надежду, а пришлось честно сказать:

– Нога, Верочка, не болит. Я теперь, если сяду на велосипед, могу километров двадцать без передышки отмахать. Да, я совершенно здоров.

В военкомате Сокольного признали годным к строевой службе, однако определенно не сказали, когда направят в часть. То же объявили и другим учителям Красноозерской школы. Приехали они домой остриженными и, когда на следующий день появились в школе, некоторых из них трудно было отличить от учеников старших классов.

Вера долго не могла привыкнуть к стриженой голове Андрея: ей казалось, что это не его голова, а чья-то чужая, незнакомая. Сам он по привычке то и дело приглаживал рукой несуществующие волосы, будто они вот-вот должны рассыпаться, как прежде.

Однако и волосы начали отрастать, а в армию учителей все еще не брали. В первые дни после комиссии Сокольный каждый день ждал вызова, звонка по сельсоветскому телефону или какого-либо другого приказа из военкомата. А потом, чем дальше, тем больше начинал беспокоиться: в чем дело, почему не вызывают. Каждый день он приходил в школу. Его встречали радостно и в то же время удивленно – еще не взяли! Остригли, а не призывают. Зачем же было стричь?

Сокольный позвонил в военкомат. Оттуда, посмеиваясь, ответили, что напрасно красноозерские учителя «порют горячку», все в порядке, и скоро они будут отправлены в часть. Андрей не сказал об этом Вере, а сам тайком от нее начал собираться. Закруглялся с темами на уроках, подгонял, приводил в порядок домашние дела.

А Вера как будто не замечала ничего. С занятий приходила веселая, жизнерадостная. Кончалась осень. Дни стояли погожие, но по ночам было холодно, иногда брался морозец. Вера старательно готовилась к зиме, и в каждом жесте ее, в каждом поступке чувствовалось, что все это она делает для Андрея.

– Ты очень любишь яблоки, – говорила она. – Давай купим в колхозе пару ящиков хороших антоновок и поставим на зиму в погреб.

– Давай, – соглашался Андрей.

– И груш ящик?

– Давай и груш.

Вера не знала устали в своих заботах. Каждый день Андрей замечал что-нибудь новое в их квартире: то вдруг Вера неизвестно где и как достанет маленькую металлическую вешалку и просит прибить ее в облюбованном месте, то принесет новый письменный прибор, то в минуту покоя вышивает занавески…

Но вот повестка пришла: такой же листик бумаги, как и предыдущий, только содержание в нем иное. После обычных строчек, определявших обязательность и неотложность явки, крупными косыми буквами значилось: «Для срочной отправки в часть».

«Зачем это еще „срочной“? – подумала Вера, прочитав повестку. – Без этого слова и легче, и грамотнее». Листок затрепетал в ее руках, словно холодным ветром дунуло на него.

В тот же день получил повестку и заведующий учебной частью школы Игнат Прокофьевич. Остальные учителя ушли накануне. Завуч был старше Андрея и не думал, что придется ему служить в армии. И в его повестке тоже было написано – «для срочной».

Андрей узнал о ней раньше, чем о своей, потому что жена Игната, Евдокия Филипповна, подняла на школьном дворе такой вопль, что не только учителя, но и ученики высыпали из классов.

Дома на низенькой скамеечке возле глиняной плиты сидела Вера и, как опытная хозяйка, старалась делать две работал одновременно: готовить обед и проверять ученические тетради. Она встретила Андрея сдержанной, но теплой и искренней улыбкой.

– С почты нам ничего не было? – нерешительно спросил Андрей.

– Нет, ничего, – спокойно ответила Вера. – А что?

– Да так… – немного замялся Андрей. – Думал, может быть, письмо из дому.

Вера опустила голову и сделала вид, будто только сейчас заметила в тетради грубую ошибку.

– Ой, как плохо пишут дети! – воскликнула она.

Но Андрей думал о другом.

– Я вот что хотел сказать, – собравшись с духом, начал он. – Может, нам на всякий случай, понимаешь?.. На всякий случай собрать кое-что, чтобы потом не забыть…

– А что собирать?

– Ну, самое необходимое, что понадобится в дороге и на первое время в части. На всякий случай, конечно.

– Придет время, тогда и соберемся, – не поднимая головы, ответила Вера. Она боялась взглянуть на мужа, чувствуя, как неожиданно против воли на глаза наплывает туман.

После обеда Андрей, будто шутя, вытащил из кладовки чемодан. Это был тот самый дорожный чемодан, с которым еще недавно Андрей ехал сюда на работу. Даже ощущение от круглой отшлифованной ручки его еще сохранилось на ладони, даже багажные надписи не стерлись на стенках.

Он открыл чемодан и сразу снова закрыл.

– Что ты? – с грустной улыбкой спросила Вера.

Андрей удивленно взглянул на жену:

– Откуда мыло, зубная щетка? Уже все собрала?

– На всякий случай, – блеснув влажными глазами, сказала Вера. Она тоже хотела, чтобы это прозвучало как шутка, как своеобразная игра слов, но вышло не так, как хотелось. Представилось, что Андрей уже далеко-далеко и что осталась она здесь совсем одна…

Андрей отнес чемодан обратно в кладовку, быстро вернулся, сел у стола рядом с Верой. Она не плакала, сидела тихая, задумчивая.

– Еще ведь нет повестки, – сказал он немного погодя.

Вера взяла со стола книжку, нерешительно повертела ее в руках и вдруг с волнением, с едва ли нужной поспешностью начала говорить. Было видно, что ей хочется сказать очень многое, излить всю свою нежность, всю любовь к близкому, дорогому человеку и хоть в этом найти какое-то успокоение для обоих.

– Я собрала твой чемодан давно, – говорила она. – Знала, что ты пойдешь в армию, и не просила, чтобы добивался отсрочки. Не просила и о том, хотя, может быть, нужно было попросить, чтобы ты рассказал на комиссии все о своем здоровье. Ведь неправда, будто ты можешь по двадцать километров ездить на велосипеде, неправда. Но я знала, что ты все равно пойдешь. Весь этот месяц, а может, и больше, я в мыслях и снах расстаюсь с тобой, Андрей. Ты и сам, наверное, все дни думаешь об этом, только прячешься от меня. Хочешь, чтобы мне было спокойней, чтобы я не плакала. А мне хотелось, чтобы спокойнее было тебе. Вот почему и про чемодан не сказала, старалась не говорить о призыве. Думала: хоть еще один денек наш… А теперь все, – Вера открыла книжку. – Видишь?

– Вижу, – Андрей взял повестку.

– Если бы ты, переступив порог, сразу увидел ее на столе, мы не смогли бы обедать. А мне хотелось еще разок побыть с тобой, как раньше…

Последние часы дня прошли в сборах, в заботах о маленьком хозяйстве. О сне нечего было и думать: не смогли сомкнуть глаз в эту ночь ни Андрей, ни Вера. Когда все уже было готово к отъезду, Вера уговорила мужа пройтись, прогуляться. За работой, за хлопотами боль близкой разлуки немного отступала, а закончили сборы – и с новой силой нахлынула острая, тяжелая тоска.

Они вышли в колхозный сад. Большой и густой, он начинался от околицы, возле самой квартиры Сокольных, и уходил к реке, а там еще с полкилометра тянулся берегом. Осень в этом году выдалась теплая, и хотя ноябрь стоял на дворе, на деревьях все еще было много листвы, грустно шелестевшей сейчас от ветра. На тропинках лежали листья – сухие, со сморщенными краями. Они тоже как-то тоскливо шелестели под ногами.

– Пиши мне часто, – тихо, шепотом попросила Вера. Ее слова почти сливались с шумом листвы. – Пиши обо всем, ничего не скрывай… Пиши, что будешь чувствовать, переживать.

– Хорошо, – пообещал Андрей. – И ты, смотри, ничего не утаивай от меня: трудности будут – вместе переживем, радости – вместе порадуемся. Пройдет год, отпрошусь на побывку, а там еще годик – и совсем домой.

– Пройдет год, – вздохнула Вера, – пройдет годик… Целый год, целый годик!.. А как я один день проживу без тебя?..

Начинало смеркаться. Трудно было понять, всюду так быстро темнеет или только тут, в саду. Вера шла медленно, крепко держась за руку Андрея. Она старалась нащупывать ногами тропинку, но больше доверялась мужу: все равно куда идти, все равно как, а только бы двигаться, только с ним быть. Тепло от руки Андрея вызывало холодок в груди. Чем дальше, тем ощутимее становился этот холодок, Вера все крепче сжимала руку мужа. Хотелось надолго запомнить все, что в эти минуты было рядом: и тепло руки Андрея, и его медленные, размеренные шага, и мутно-серые силуэты деревьев вокруг, листья на них. Вера долго смотрела на листья, но рассмотреть их как следует не могла: на нижних ветвях их поглотила осенняя тьма, а на верхних – небо.

– Евдокия и завтра будет плакать, – нарушил молчание Андрей.

Вера не ответила.

– …А я боюсь слез.

Подходили к реке. Сад здесь тянулся длинной неширокой полосой. Между деревьями проглядывал горизонт, темно-синий, слегка подернутый туманом. Реки не видно было, однако по влажноватому запаху можно было судить, что она совсем близко. За рекой, на востоке, появилось довольно широкое светлое пятно. Так иной раз ночью светится далекое зарево.

– Луна всходит, – задумчиво сказал Андрей.

И в самом деле, очень быстро показался, будто выскочил из-под земли, огненный край луны. Не успела Вера рассмотреть его, как выросла половина диска, а потом и весь лунный шар засиял таинственным неземным светом, перебросив серебряный мостик через водную гладь реки.

Все вокруг сразу повеселело, стали видны даже листья на яблонях и на грушах, а неподалеку от речки ряды вишняка. Вишни стояли еще густолистые, будто для них и осень – не осень. И хотя не было на них ни цвета, ни завязи, все же вишневые деревья очень живо напомнили Вере одну недавнюю весну.

Прошла та весна, и уже никогда ее не воротишь, как не воротишь вчерашнего дня. Раньше она почему-то не вспоминалась, не вызывала таких острых ощущений, хоть и не раз Вера проходила через этот вишняк.

Где-то далеко за рекой, за дубравой, послышались то переливистые, то протяжные голоса гармони. Видно, какой-то влюбленный, возвращаясь с вечеринки, изливал на гармони всю душу и чувства свои. А может, и девушка шла с ним рядом, может быть, и она тихонько подпевала гармони, да только голос ее не долетал сюда. Та, что любит, не может петь громко. Ничего не говорят молодые люди друг другу, – все и без слов между ними понятно и ясно.

– Слышишь? – прижавшись к мужу, спросила Вера.

– Слышу, – ответил Андреи. – Вблизи, пожалуй, не так хорошо.

– А может, наоборот, еще лучше? Иначе почему все хотят слушать музыку только вблизи?

– Потому что человеку хочется видеть то, что он слышит.

– У тебя тоже была когда-то скрипка? – немного помолчав, спросила Вера.

– Была, – тихо ответил Андрей и почему-то вздохнул. – Я подарил ее сыну моей бывшей хозяйки. Пускай учится играть…

– Я просто так спросила, – будто оправдываясь, сказала Вера. – Когда-то мне Аня писала о твоей хозяйке. Помню, я переживала все каникулы, а потом встретилась с тобой и забыла…

– Знаю, – Андрей ласково привлек жену к себе. – Аня не может иначе, она, конечно, хотела подколоть тебя. А ты не думай ничего плохого. Мать этого молодого музыканта, о котором я говорю, очень несчастная женщина. На руках у нее было четверо детей, все домашнее хозяйство и горький пропойца-муж. Я жалел эту женщину и, чем мог, помогал ей: занимался с ее детьми, случалось, уговаривал мужа не быть таким бессердечным к семье.

– Я так и думала, – сказала Вера, – ты не беспокойся.

Андрей замолчал, шагал по листьям, как и раньше, не спеша, однако Вера чувствовала, что его что-то взволновало, заставило глубоко задуматься. Молчал он несколько минут, а потом, будто пробуя вслух высказать свои нелегкие мысли, приглушенно заговорил:

– Мальчик тот в самом деле способный, сообразительный… Пускай играет. Из меня музыкант не вышел… Из меня ничего пока еще не вышло…

Вера насторожилась, но не перебивала.

– Был маленький, дома говорили: неизвестно, в кого пошел, умнее дяди будет. А дядя мой, по матери, служил когда-то писарем в волости. До двенадцати лет я не ходил в школу, болезненным был. А потому сразу в третий класс поступил, в ту же зиму четвертый окончил. В эти годы и позже писал стихи, рисовал, делал скрипки, играл. Учился потом, – хотел стать бондарем… Но не вышел из меня ни поэт, ни художник, ни музыкант, ни бондарь… Вот, чувствую, что и учитель из меня никудышный. И думаю, что никогда не стану.

– Почему? Что ты говоришь!

– Да так… Туго идет у меня учительская работа. Может, это и к лучшему, что в армию забирают. Только тебя жалко. Дня три назад был у меня случай, который и теперь камнем на душе лежит. Писал я на доске пример, а один ученик к моему слову приложил такое словцо, что… В классе поднялся смех, я оглянулся. Все замолчали, а виновник еще не успел согнать с лица торжествующе-ехидной улыбки.