Текст книги "Чакона. Часть I"

Чакона
Часть I
Алексей Маняк

Редактор А. Николенко

© Алексей Маняк, 2023

ISBN 978-5-0060-0545-7 (т. 1)

ISBN 978-5-0060-0546-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Здравствуй, мой дорогой читатель. Я очень рад, что ты держишь в руках эту книгу, с которой я провёл чудесное время. Я никогда не преследовал цели писать книги, поскольку моя жизнь с детства связана с музыкой. Да и вообще я считаю, что книги, стихи, музыка, картины, сценарии к фильмам и всё, что связано с искусством, приходит в один момент само по себе и стучится к человеку в дверь с просьбой дать ему жизнь в земном мире. И хотя я не писатель, всё-таки эта книга появилась, и в моём случае именно так.

Началось всё в 2010 году, когда мне повезло осуществить свою мечту поступить в Донецкую музыкальную академию им. С. С. Прокофьева и попасть на обучение в класс молодого талантливого доцента, композитора, заведующего кафедры аккордеона Артёма Александровича Нижника.

В 2014 году после её окончания я уехал учиться в Италию, где тосковал по своим студенческим временам. Поэтому я захотел написать книгу, в которую войдут мой учитель и большинство моих консерваторских друзей как прототипы героев и останутся на страницах книги такими, какими они были в пеориод своей юности и молодости.

Почему книга называется «Чакона»?

Чакона – это инструментальная пьеса, популярная в эпоху барокко. Представляет собой полифонические вариации на тему, которая в неизменном виде повторяется в басу (Basso Ostinato); верхние голоса при этом разнообразно варьируются. Особую популярность приобрела «Чакона из партиты ре минор» И. С. Баха для скрипки-соло.

Ферруччо Бузони (1866 – 1924) – итальянский композитор – сделал переложение «Чаконы» для фортепиано – версия, которая остаётся и до сих пор популярной и широко исполняемой в фортепианном репертуаре.

Фридрих Робертович Липс (1948) – российский баянист – сделал превосходное переложение «Чаконы» с фортепиано на баян, после чего являлся первым её исполнителем на этом инструменте.

Каждый музыкант, как и любой человек, имеет своё восприятие мира и свои предпочтения в исполнении тех или иных произведений. Лично для меня более близкой интерпретацией «Чаконы» на фортепиано является исполнение французско-американской пианистки Элен Гримо, а в интерпретации на баяне – Артёма Александровича Нижника. Это произведение мне приходилось довольно часто слышать в студенческие годы на его сольных концертах, где после каждого его исполнения «Чакона» приобретала для меня новый смысл. По моему мнению, в этом произведении Бах заложил образ человека, который уходит на тот свет и в последнии минуты жизни вспоминает весь свой земной путь. В завершение произведения его душа улетает в небо и растворяется в ярком свете. Правда точно не знаю, что задумывал сам Бах, но именно так мне представляется эта картина, когда его исполняет Артём Александрович Нижник. С отпечатком его исполнения в моей памяти и возникло желание закрутить вокруг этого произведения всю эту историю, которую Вы прочтёте в самой книге.

Принявшись писать, я не знал с чего начать свой рассказ. Сидя за столом, я сосредоточил свой взгляд на центральном Пармском соборе, который был виден из моего окна и в открытые ставни которого влетали звуки соборного колокола. В эту же минуту я мысленно оказался возле дверей своей родной конотопской музыкальной школы номер 1, где и встретил свеого главного героя – пятнадцатилетнего кудрявого парня, который подошёл ко мне сказал:

– А напиши книгу обо мне.

– Но я даже не знаю, с чего начать, – ответил я.

– А ты садись писать, я тебе всё расскажу…

Часть I
Мастер-класс судьбы

15 мая 1965 года. Город Колпино. Детская музыкальная школа №1 им. П. И. Чайковского. В 8:55 часов утра по длинному коридору, ведущему в актовый зал, в черном плаще и c толстым кожаным портфелем отстукивал начищенными туфлями умеренный шаг один из самых выдающихся пианистов и учителей своего времени Артём Иосифович Шварцман. Невысокий рост и длинные волосы, ниспадавшие на его широкие плечи, придавали его фигуре апофеозный образ.

– Доброе утро, Артём Иосифович, – протянула ему руку директор музыкальной школы Анна Михайловна Лебедь. – Рады Вас видеть в нашей школе.

– Благодарю, Анна Михайловна, – с лёгкой улыбкой ответил он.

– Весь педагогический состав и ученики фортепианной кафедры собраны, мы можем начинать мастер-класс.

– Тогда не смеем всех задерживать, – ответил он и пропустил её в открытые двери актового зала.

Анна Михайловна Лебедь приходилась мне преподавателем по классу фортепиано, от которой я дважды тайно пытался перевестись к другому педагогу. Но все эти попытки заканчивались ничем, поскольку никто из других преподавателей не хотел брать меня к себе в класс, дабы миновать необъявленную тихую войну со стороны директора школы. Перевестись в другую школу я тоже не мог, поскольку она у нас в городе была только одна. Но это не отбило у меня желания стать хорошим пианистом. Конфликты у нас с ней регулярно возникали из-за того, что у меня не всё получалось: я не мог играть в одном темпе, не мог долго удерживать музыкальный текст в голове, когда я выходил на сцену, у меня от страха тряслись руки и ноги, и так далее и тому подобное. Одним словом, на меня нужно было иметь либо адское терпение, либо педагогический талант, но у Анны Михайловны не было ни того, ни другого. Она всегда выбирала себе самых талантливых учеников, которые схватывали всё налету, выставляя её лучшим педагогом школы. Меня она взяла из-за моей еврейской фамилии «Каберман», как она сама мне не раз признавалась. «Когда я тебя брала, – говорила она, – то думала, что ты талантлив, как и все евреи, но ты, Каберман, – исключение из всех правил».

Но я не сдавался. Не обращая внимания на её истерики, я старался заниматься и верить в то, что из меня всё-таки когда-нибудь получится хороший пианист. Прошли все семь лет школы. За эти годы я не совершил больших взлётов, но уровень сложности Ноктюрна Шопена до-диез минор я всё-таки хоть и с большим трудом, но осилил. Сегодня была середина мая – того самого месяца, когда я должен был выпускаться из обеих школ и сдавать экзамены в Ленинградский политехнический техникум, куда меня так упорно пихала мама. Так что придя на этот мастер-класс, в котором должен был участвовать мой друг Вова, я сидел с полностью утраченной верой в то, что когда-нибудь стану пианистом.

Анна Михайловна взошла на сцену и, задрав вверх свой ярко выраженный хозяйский нос, начала свою речь:

– Доброе утро, коллеги. Сегодня нам выпала большая честь принимать в нашей музыкальной школе композитора, профессора Ленинградской государственной консерватории имени Римского-Корсакова Артёма Иосифовича Шварцмана! – объявила она, начав аплодировать вместе со всеми.

– Доброе утро! – обратился он к залу. – Мне тоже очень приятно быть здесь и я сразу хочу поблагодарить всех вас за то, что вы ради меня пришли сегодня в такую рань. Ваш город остался у меня, так сказать, последним в списке тех, где я планировал провести свой мастер-класс. Хочу объявить, что помимо этого я в данный момент набираю трёх учеников в свой класс десятилетки, одного из которых я уже нашел в Ленинграде. Буду очень надеяться, что именно в Вашей школе, Анна Михайловна, мне посчастливится найти хороших учеников.

– Мы тоже очень на это надеемся, – прижала она руки к груди.

– Кто пойдёт первым?

– Так, ну кто? – оживилась Анна Михайловна, пробежав глазами по залу. – Я думаю, начнет Вова Лазарев.

Вова был моим одноклассником и лучшим другом детства. Он был ростом чуть выше среднего, худощавым, с коротко стрижеными тёмными волосами и яркой широкой улыбкой, в которой заметно выделялись два больших передних зуба.

– Здравствуйте, – пожал ему руку Артём Иоссифович, – прошу объявить свою программу и педагога.

– Вова Лазарев, мой ученик седьмого класса! – опередила его Анна Михайловна. – Он сыграет Патетическую сонату номер восемь Людвига ван Бетховена.

– Чудесно! – отреагировал Артём Иосифович, усевшись в кресло в зале.

Вова сел за рояль, принял посадку и, немного подумав, погрузил пальцы в низкие драматические аккорды. С самого начала он сохранял в своём исполнении стабильность и убедительность с технической стороны и, закончив последнюю часть светлыми аккордами, снял руки с клавиатуры.

– Молодец! – заявил Артём Иосифович после того, как стихли наши аплодисменты. – Хочу отметить у Вас хорошую особенность – держать публику от начала до конца. Это самое главное, что должно быть у музыканта. Для своего возраста Вы играете очень прилично, но вступительные аккорды первой части Вы должны сыграть более драматично, но ни в коем случае не громче. Бетховен был очень сильной и глубокой личностью, у которого была одна большая проблема. Какая?

– Он был глухим, – ответил Вова.

– Совершенно верно. Вот как раз когда он писал эту сонату, он уже ощущал признаки своей глухоты. Ну-ка, начните еще раз с самого начала, – попросил Артём Иосифович, всматриваясь в нотный текст.

Вова поставил руки и погрузил их в аккорд, но не успел он перейти к следующему такту, как Шварцман его остановил:

– Вы берете этот аккорд пальцами, а мне нужно, чтобы Вы взяли его слухом и ещё какой-то своей осмысленностью. Вы должны понять автора, войти в его мир, представить себе семнадцатый век, ознакомиться с историческими событиями того времени, когда он писал это произведение, – это очень важные моменты для исполнителя. Недостаточно знать только то, что он был глухим, хотя это стало одной из основных трагедий его жизни. Я бы сыграл это так. Разрешите? – попросил он Вову уступить ему рояль.

В напряженную тишину ворвался первый глубокий аккорд, которым он захватил нас вместе с пространством всего зала.

– Не стойте вначале на месте, ведите мысль всё время дальше, – заявил он, сняв руки с клавиатуры. – Попробуйте ещё раз. Только прошу Вас, не пытайтесь копировать меня, услышьте сами этот аккорд. Вы сами должны это почувствовать. Это ощущение намерения должно родиться прежде, чем Вы создадите звук. Когда мы что-то хотим сказать, то изначально чувствуем, с какой интонацией мы будем начинать и заканчивать наше предложение. Так же и в музыке. Представим, например, что в этом вступлении сонаты Бетховен говорит о том, что время идёт, а мы вместе с вами проходим сквозь него. Всех нас когда-то не будет, а этот мир будет крутиться дальше: – Какое у Вас рождается чувство во время этой мысли?

– Чувство грусти или потери, – ответил Вова.

– Во-о, молодец, – протянул профессор. – Можно также сказать, что это ощущение мимолетности бытия человека, ведь в конце жизненного пути он расстаётся со всем. Вот и попробуйте передать мне это через звук.

После целого часа занятий над программой Вовы, когда все поставленные задачи были выполнены, зал оглушили аплодисменты.

– Кто следующий? – спросил Артём Иосифович, посмотрев на Анну Михайловну.

– Светочка, где ты там? Иди! – позвала её из зала Анна Михайловна.

С места встала и поспешно пошла на сцену Света Третьякова – очередная ученица всё той же Анны Михайловны.

– Ты должен пойти испытать свой шанс, а вдруг ты попадёшь к нему в класс? – прошептал мне на ухо Вова, усевшись возле меня.

– Вова, ты сам себя слышишь? Я бы мог на это рассчитывать, если бы играл так, как ты или Света, – отказывался я, подперев висок указательным пальцем. – Тем более Лебедь меня туда не пустит.

– А ты спроси у неё.

– Ага, уже.

– Мальчики! – прилетел к нам возмущенный голос Анны Михайловны. – Можете не шептаться? Имейте уважение к Свете, она сейчас будет играть.

– Извините, – коротко ответил Вова и тут же тихо перекривлял её после того, как она отвернулась.

– Нет, я думаю, они даже могут поговорить, поскольку я хотел бы сделать перерыв на десять минут, – заявил Артём Иосифович.

– Без проблем! – произнесла Анна Михайловна и зал наполнился негромким шумом.

– Давай, спроси сейчас у неё! – налёг на меня Вова. – А вдруг разрешит, – чуть слышно вымолвил он, заметив приближение Анны Михайловны.

– Здравствуй, Саша. А ты почему здесь, ты же не участвуешь в мастер-классе?

– Здравствуйте, Анна Михайловна, да я так, решил прийти поддержать творческую атмосферу.

– Угу, ну ясно, – кивнула она головой, – Вова, молодец, хорошо сыграл. Потом с тобой наедине обсудим все детали. В целом я думаю, что ты Артёму Иосифовичу приглянулся.

– Анна Михайловна, скажите, а можно пусть потом выйдет Саша сыграет?

– Ну, если бы он мог что-то сыграть, возможно он бы вышел и сыграл.

– Так он может.

– Вова, то, что вы с Сашей лучшие друзья – это прекрасно, но то, что вас двоих природа наградила по-разному – ни ты, ни я, ни он сам в этом не виноваты, – сухо произнесла она. – На этом мастер-классе играют только самые сильные из этой школы. К сожалению, Саша в эту категорию не входит, – отрезала она и удалилась к выходу.

– Жаба, – тихо выругался Вова, прищурившись ей в спину, – даже шанса не дала…

С Анной Михайловной я был полностью солидарен: я точно не входил в категорию сильных учеников, но то, как она это только что произнесла, заставило меня задуматься, как бы ей за это отплатить. И этому страстному желанию не давал угаснуть Вова, который упорно продолжал дальше уговаривать меня испытать свой шанс.

Мастер-класс продолжился спустя десять минут. Зазвучала соната №14 Людвига ван Бетховена в исполнении Светы.

– Замечательно! – воскликнул профессор, взойдя на сцену после её успешного завершения. – Сколько Вам лет?

– Четырнадцать.

– Я заметил вашу основную особенность, которая заключается в умении очень точно исполнять текст. У Вас очень хорошая концентрация, Вы умеете контролировать Ваши действия во время исполнения произведения. Это очень хорошее качество для конкурсов, где жюри смотрит в ноты и следит за точным исполнением текста и штрихов. Это всё очень здорово, но у меня сложилось такое впечатление, что Вы всё время думаете о том, как бы не ошибиться. Если Вы будете так продолжать делать и дальше, то Вы с Вашей игрой будете чувствовать себя как на скачках. Скажите, как Вы думаете, что такое музыка?

– Ну-у, не знаю.

– Ну своими словами, как понимаете?

– Это искусство?

– Да, это вид искусства, но я хочу услышать от Вас, что такое сама музыка? Ну вот когда Вы разговариваете, что Вы задействуете?

– Мысли, чувства, голос, – убеждала себя Света.

– Хорошо, с помощью чего Вы все это делаете?

– С помощью языка.

– Язык! – воскликнул Артём Иосифович. – Музыка, друзья, – это язык! Так вот, когда мы говорим о своей жизни, о прожитых событиях, мы же не боимся забыть слова?

– Нет, – засмеялась она.

– Тогда зачем думать об этом, когда Вы играете? Наша задача – это прожить пьесу вместе с композитором и с его мыслью, которую он вложил в неё. Но для того, чтобы это получилось, хочу напомнить еще раз: вы все должны хорошо знать биографию композитора и его новаторство. А самое главное, во время какого периода его жизни было написано это произведение. Вот Вы знаете, кому посвящена эта соната?

– Здесь написано Джульетте Гвиччарди, – ткнула она пальцем в ноты.

– Верно, а кто она такая?

– Не знаю.

– Вот, без этого знания Вы не сможете придать жизнь пьесе, – заключил профессор и продолжил: – В 1787 году молодой Людвиг ван Бетховен покинул Бонн и отправился в Вену. Именно там глухота поразила молодого композитора. «Я влачу горькое существование, – писал он своему другу. – Я глух, при моем ремесле не может быть ничего ужаснее. Если бы я избавился от этой болезни, я бы обнял весь мир». Но ужас от прогрессирующей глухоты сменила счастливая встреча с молодой итальянкой, дочерью богатого и знатного графа Гвиччарди. Её звали Джульетта. Тогда ей не было даже 17-ти, но очарование этой милой девушки покорило сердце тридцатилетнего Бетховена. Через несколько месяцев после первой встречи он сделал ей предложение брать у него уроки, на что она с радостью согласилась. Бетховен приступил к созданию новой сонаты, которую после его смерти назовут «Лунной». Эта соната была начата в состоянии большой любви и в надежде на счастливое будущее. Дописывал же он её, пребывая в состоянии гнева, ярости и сильнейшей обиды. Потому что Джульетта завела роман с Робертом фон Галленбергом. Тот увлекался музыкой и сочинял посредственные музыкальные опусы. Бетховен позже писал: «Я презрел её, ведь если бы я захотел отдать этой любви мою жизнь, что бы осталось для благородного, для высшего?» Поэтому, Светочка, запомните: никогда не нужно поступать с мужчинами так, как Джульетта Гвиччарди. Особенно, когда таким как Бетховен жизнь и так насолила, – пошутил Артём Иосифович, после чего по залу пронёсся смех. – Разрешите? – попросил он уступить место за роялем. – Вы играли ее очень точно, но там не было той любви и драмы, которую испытывал Бетховен. Беря звук, Вы должны понимать, что это была любовь, полная надежды, которая глубоко тронула его сердце, – заявил он и погрузил пальцы в нижний диапазон рояля.

После того, как закончился мастер-класс со Светой, выступило ещё два ученика от других преподавателей, которые так же решили испытать свой шанс попасть в класс Шварцмана. Прозвучали последние аплодисменты и довольная Анна Михайловна взошла на сцену.

– Артём Иосифович, ну по плану у нас было только четверо учеников из тех, кто самые сильные в школе. А так…

– Ещё я не сыграл! – заявил я, приподнявшись с места, тем самым прервав безупречный монолог директора. – Я бы тоже хотел попробовать свои силы, – добавил я, после чего весь зал взорвался смехом.

– Саша, сядь, пожалуйста, на место, – серьёзным тоном попросила Анна Михайловна.

– А Вы говорили, у Вас только четыре сильных ученика! – засмеялся профессор.

– Дело в том, Артём Иосифович, что он очень слабый ученик, – с вымученной улыбкой произнесла Анна Михайловна.

Я быстрыми шагами и с серьёзным лицом направлялся к сцене, при этом естественно абсолютно не рассчитывая на то, что меня возьмут в десятилетку. Это просто был мой принципиальный показательный сценический номер, посвященный Анне Михайловне.

– Саша, ты меня плохо слышишь? – с трудом сдерживала себя Анна Михайловна.

– Ну ладно, если он так страстно хочет сыграть, то пусть сыграет, – успокоил всех Артём Иосифович. – Как Вас зовут?

– Александр.

– Где Ваши ноты?

– Вот его ноты! – подбежал к сцене Вова, покосившись на недовольную Анну Михайловну.

– Что Вы хотите сыграть?

– Ноктюрн до-диез минор Фредерика Шопена.

– Отлично, прошу! – произнёс он и, усевшись поблизости от меня, приготовился слушать вместе со всеми.

Этот ноктюрн был одним их самых любимых произведений моего отца, который он часто слушал, приходя с работы. Мне было девять лет, когда его не стало, и тогда я пообещал себе выучить его на память.

После того, как я закончил своё невзрачное исполнение, в котором я позволил себе остановиться пять раз, в зале прозвучали только одинокие громкие аплодисменты поддержки Вовы.

– Ну что ж, – пробурчал профессор, всматриваясь в ноты. – Вы знаете, есть у Вас моменты, которые мне нравятся, но эта пьеса пока что очень сложна для Вас. Но поскольку Вы уже решительно вышли с ней, то я кратко остановлюсь на некоторых деталях. Итак, первые четыре такта вступления. Они делятся на два такта, очень похожих по гармонии и ритму, и у Вас они ничем не отличаются друг от друга. Если Вы играете одинаковые места или репризу, то они должны быть разными по звучанию и по мышлению. Но ни в коем случае не одинаковыми. Попробуйте сейчас сыграть первые два такта чуть громче, а следующие два чуть тише. И уже это сделает Вашу игру интереснее.

В течение нашего короткого занятия я старался брать звук так, как он мне демонстрировал, и когда у меня уже начало понемногу получаться, в мои попытки ворвался противный и притворно милый голос Анны Михайловны:

– Артём Иосифович, я прошу прощения, но, к сожалению, мы не можем больше занимать зал, поскольку здесь сейчас будет проходить репетиция скрипачей, а у них завтра выпускной экзамен. Мне очень жаль, но мы готовили только четырёх выпускников на Ваш мастер-класс.

– Ну хорошо, – заявил он.

– Артём Иосифович, – обратилась к нему Анна Михайловна, взяв в руки цветы, – разрешите нам от всего педагогического состава и от всех учеников вручить Вам этот букет за прекрасный мастер-класс и за Ваш опыт, который обязательно даст большой рост нашему фортепианном отделу.

– Спасибо большое, – с благодарностью поклонился он аплодирующей публике.

– А всем напоминаю, – продолжила Анна Михайловна, – сегодняшний сольный концерт Артёма Иосифовича состоится в филармонии в шесть часов вечера. Ждём вашего визита! – закончила она и все завозились, с шумом поднимаясь с мест.

– Ну, ноктюрн вышел так себе, но держался ты, Санёк, стойко, – хлопнул меня по спине Вова.

– Плевать… – отмахнулся я.

– Вова! – прилетел голос Анны Михайловны, – подождите, пожалуйста, меня все втроем со Светой в классе.

– О-о, пойдём, Санёк, походу нам сейчас влетит, – предположил Вова.

– Значит, во-первых, – громко заявила Анна Михайловна, захлопнув дверь класса, – спасибо всем, что пришли на мастер-класс, особенно тебе, Саша, за твоё показательное цирковое выступление, – с пылом она села за стол. – Это, конечно, для меня была новость. Оказывается, ты у нас не такой скромный мальчик, как иногда кажешься. Ты бы так свой характер показывал в музыке, когда играешь, – смотрела она на меня поверх очков. – Не хочешь мне ничего сейчас сказать?

– Анна Михайловна, это я его подбил, чтобы он вышел и сыграл, – встрял Вова.

– Я сейчас, Вова, не с тобой разговариваю, хотя ты тоже за это получишь.

– Саша, я жду, – не отставала она.

– Простите, – буркнул я.

– Угу, – покивала она головой, не сводя с меня глаз. – Ну что ж, прощаю. Но запомни, если ты в течение этого месяца позволишь себе нечто подобное, – застучала она карандашом по столу, – то я тебя выпущу из школы без свидетельства. Понял, умник? Посмотрите на него, я ему говорю: «Саша, сядь на место», – а он себе идёт, ему море по колено. Со мной даже коллектив так не позволяет себя вести. Безобразие! – закончила она и, поправив ноты на столе, не спеша перевела свой взгляд. – Значит, что насчет итогов мастер класса. Вова, ты очень понравился Артёму Иосифовичу и он сказал, что берёт тебя в свой класс. Поэтому за оставшееся время мы должны исправить все замечания в пьесах, на которые он обратил внимание.

– Хорошо, – довольно кивнул Вова.

– Света.

– Да, Анна Михайловна, – отозвалась она, потирая от волнения руки, – ты тоже очень понравилась Артёму Иосифовичу, но в свой класс он почему-то девушек больше не берёт. Почему – не знаю, – развела она руками. – Но он предлагает тебе поступить к их новому молодому педагогу Фролову Денису Николаевичу. Я считаю, что мы должны ехать и поступать, поскольку десятилетка однозначно сильнее, нежели музыкальное училище.

– Угу, – промычала Света, чуть убавив улыбку.

– Дальше насчет экзаменов: нужно будет сдать сольфеджио. Поэтому нужно договориться с нашими преподавателями о дополнительных занятиях. Потому что именно на этих экзаменах очень часто проваливаются абитуриенты. Ясно вам?

– Угу. – кивнули они головой.

– На этом у меня к вам пока всё, – закончила она.

– А про меня что он сказал? – в шутку спросил я, после чего Вова со Светой прикрыли рты руками, чтобы заглушить смех.

– Не поняла, – скривилась Анна Михайловна.

– Спрашиваю: про меня он ничего не сказал?

– А что он про тебя должен был сказать? – удивлённо развела она руками. – Нет, посмотрите на него!

– Ну, берёт он меня к себя в класс или нет. Ведь ему нужны двое сильных учеников? – привёл я пример, после чего Вова со Светой взорвались от смеха.

– А ты себя считаешь сильным учеником?! – воскликнул она.

– Сильным – нет, перспективным – да, – не сдавался я.

– Я вижу, Каберман, у тебя сегодня хорошее настроение? А ну-ка, дай-ка мне свой дневник, я напишу матери о твоём сегодняшнем юмористическом поведении. Таких учеников у меня ещё здесь не было.

– Нет, так я же ничего такого не спросил: просто берёт он меня к себе в класс или нет? – повторил я, достав дневник из портфеля и протянув ей.

– В свой класс, я думаю, тебя Аркадий Райкин возьмёт, – отчеканила она и вписала красной ручкой в дневник: «Пытался сорвать мастер-класс известного пианиста Артёма Иосифовича Шварцмана. На мои замечания не реагировал, пререкался».

Выйдя из музыкальной школы, мы с Вовой взяли по два мороженых и, дойдя до остановки, уселись в автобус и поехали домой.

Поднявшись на четвёртый этаж своего дома, я открыл дверь квартиры, при входе в которую мне в нос ударил запах красок и масла, доносящийся из комнаты отца. В комнате сидела моя сестра Алиса, рисуя на холсте этюд для сдачи экзамена в художественной школе.

Алисе было семнадцать лет, она была маленького роста, с красивыми ярко выраженными чертами лица, привлекательной улыбкой и тёмными кудрявыми волосами. Характер моей сестры довольно сильно отличался от моего тем, что я не был так уверен во всём в жизни, как она. Возможно, поэтому она везде и во всём лидировала.

– Привет, где был? – спросила она. не отрываясь от картины.

– В музыкальной школе, слушал мастер-класс профессора из Ленинградской консерватории и вдобавок даже ещё незапланированно поиграл ему, – ответил я, усевшись на диван.

– В каком смысле незапланированно?

На этот вопрос я в подробностях рассказал весь инцидент, случившийся с Анной Михайловной, и заключительную концовку мастер-класса.

– Слушай, а может тебе пойти к нему попроситься в класс? – с серьёзным лицом предложила она.

– Ты чего, вообще?

– Я серьёзно: что здесь такого? Ну, не возьмёт тебя, так не возьмёт. Во всяком случае, попытка не пытка.

– Да ясное дело, что не возьмёт. С чего бы ему меня брать, когда я пять раз в ноктюрне остановился?

– Ну ничего, бывает.

– Бывает, но не пять раз.

– Можно было и больше, дело не в этом.

– А в чём?

– В том, что каждую возможность нужно использовать до конца. Кстати, это не мои слова, а нашего покойного отца, – уточнила она, помахав кисточкой.

– Это не тот случай, Алиса, – замотал я головой.

– Ты просто рано сдаёшься.

– Нет, просто моя судьба, видимо, быть прорабом.

– Это наша мама так говорит, а папа наоборот хотел, чтобы ты стал пианистом.

– Пока что желание мамы берёт верх.

– Ты видишь себя в жизни прорабом? – скривилась она, посмотрев на меня.

– Во всяком случае у меня больше шансов им стать, нежели пианистом.

– Тогда посмотри на себя в зеркало.

– И что? – спросил я, посмотрев в него с кислой рожей.

– Какой из тебя прораб, если у тебя лицо пианиста?

– Возможно только лицо, всё остальное говорит обо мне, как о хорошем строителе.

– Чушь! Ты просто не хочешь идти до конца.

– И что ты предлагаешь, пойти к нему и сказать: «Здравствуйте, Артём Иосифович, возьмите меня, пожалуйста, к себе в класс. Я знаю, что слабо играю, но я Вам обещаю, что научусь»?

– Неплохо, – вдумчиво покивала она головой – Как, ты сказал, его фамилия, Шварцман? – прищурилась она.

– Да.

– Так он, видимо, еврей? Почему бы тебе тогда не напомнить ему о том, что вы с ним духовные родственники? Это обычно помогает.

– Потому, что духовные родственники так, как я не играют.

– У тебя на это счет есть уважительная причина.

– Какая?

– У тебя был педагог славянских кровей.

– Ага.

– Что «ага»? Твоя Лебедь просто не хотела с тобой возиться, ты сам об этом прекрасно знаешь.

– Это не поможет.

– Ты не пробовал, поэтому не можешь так говорить. Притом есть весомая причина пойти и попроситься.

– Какая?

– Если он Свету к себе в класс не берёт, значит у него есть ещё одно свободное место в нагрузке.

– И оно, ты хочешь сказать, предназначено для меня?

– Никто не исключает того, что у Бога тоже есть юмор.

– Это действительно смешно, – улыбнулся я.

– Как знаешь, но учти: я бы на твоём месте так просто не сдалась, – заключила она, продолжив рисовать.

Я какое-то время сидел на диване и наблюдал за Алисой, прокручивая в голове её совет. Пытаясь даже представить эту ситуацию, всё моё сознание отвергало этот вариант. Наконец, выкинув всё из головы, я пошёл готовить себе обед и, дождавшись вечера, начал собираться на концерт Шварцмана. Одев белые штаны, голубую рубашку и повязав на шее красный галстук, я сел на стул в прихожей и стал зашнуровывать туфли.

– Что, всё-таки решил внедрить в жизнь мой план? – спросила Алиса, встав у двери комнаты с чашкой чая.

– С чего ты взяла?

– Ну не знаю, ты так вырядился, будто решил идти к нему на собеседование.

– Я так вырядился, потому что отец всегда говорил, что на спектаклях или концертах нужно выглядеть не хуже, чем сам артист или исполнитель на сцене.

– И всё-таки я бы ещё раз подумала над моим предложением.

– Это исключено, – отрезал я, – всё, я пошёл, скажи маме, я буду к восьми дома.

– Хорошо, – ответила она и я вышел из квартиры.

К филармонии я прибыл за полчаса до концерта и, встретившись с Вовой, мы стали с ним в длинную очередь, которая продвигалась ко входу в зал.

– Слушай, а ты Светку не видел, она же тоже должна быть здесь? – спросил меня Вова.

– Нет, не видел, – ответил я.

– А, вон она стоит разговаривает рядом со своим отцом и с нашим Лебедем, – кивнул Вова головой в сторону лестницы.

Отец у Светы был депутатом в управлении Колпино, которому Анна Михайловна всё время старалась угодить. Поэтому на всех школьных конкурсах Светочка всегда брала Гран-при или первое место.

Худощавая женщина невысокого роста надорвала наши билеты и пропустила нас внутрь. Усевшись на своё место, я начал осматривать новый зал филармонии, который был реконструирован два месяца назад. Когда весь зал наполнился людьми, прозвучал третий звонок и та же невысокая женщина закрыла входную дверь.

На сцену вышел ведущий концерта высокого роста и, подойдя к микрофону, громко произнёс:

– Добрый вечер, дорогие друзья! Зал филармонии приветствует вас на сегодняшнем концерте, который мы вместе с вами ждали целых два месяца. Для нас сегодня действительно большой праздник, потому что мы имеем возможность услышать музыканта высочайшего уровня, который черпал свое мастерство у всемирно известного музыканта и педагога Давида Гинцеля. Разрешите представить: лауреат всесоюзных и международных конкурсов, солист Ленинградской филармонии, народный артист Советского Союза, профессор Ленинградской государственной консерватории имени Н. А. Римского-Корсакова Артём Иосифович Шварцман!

Эти слова подхватила волна аплодисментов и на сцену спокойной походкой вышел Артём Иосифович. Низко поклонившись публике, он сел за рояль, после чего ведущий продолжил:

– Иоганн Себастьян Бах – Чакона ре-минор.

В наступившей тишине Артём Иосифович медленно поднял левую руку и, утопив её в клавиатуру рояля, извлёк из него торжественный аккорд. Именно с этой минуты мой внутренний мир перевернулся. Всё, что я когда-либо слышал вживую, было и близко несравнимо с тем, что я услышал в исполнении Шварцмана. Каждый взятый им звук заставлял меня смотреть на этот мир иными глазами, а каждый сыгранный им пассаж открывал для меня дверь в новый неизведанный мир, в котором мне хотелось остаться навсегда. Это были чрезвычайно проникновенные мысли и ощущения. Теперь я отчётливо понимал значение слова гениальность. Это было то, о чём невозможно было рассказать, потрогать или передать. Всё, что было доступно, – только слушать и восхищаться. Этот профессор, который на первый взгляд казался довольно простым человеком, в эти минуты открылся моему сознанию как гений и творец, который мог своей игрой излечить тебя от всех болезненных мыслей и тревог. От его игры мои веки дрожали от слёз, а горло сдавливало чувство обиды от того, что я никогда не смогу так играть из-за своей бесталанности. Но всё же что-то жило во мне, что-то противостояло этому всему и мысленно продолжало верить в мечту стать таким же пианистом как Шварцман. После того, как он завершил пьесу драматическими аккордами, несущими в себе глубокий смысл, вся затихшая публика, не в силах совладать с назревшими эмоциями, громкими аплодисментами выплеснула свои чувства на исполнителя.