Текст книги "Искушение"

Алексей Николаевич Мошин
Искушение

I

Было десять часов вечера. Через два часа наступит Новый год. Подпоручик Синелев оглядывал пустой вагон второго класса, и брала его досада, что поезд опоздал на полчаса, и он еле-еле поспеет приехать ко встрече Нового года. Его ждёт старуха мать, с которой он полгода не видался, ждёт его ещё та, которую мать давно считает его невестой, и на которой он давно женился бы с восторгом, если бы не бедность… Нужно было внести реверс несколько тысяч, – а их не было… А потом страх за положение в обществе, – за то, что он не в силах будет жить в полку женатый, по семейному, прилично, чтобы нужда не бросалась в глаза.

О, бедность, проклятая бедность!

Он прислушивался к мягкому громыханию поезда и смотрел в окно, как чёрную тьму прорезали огненные нити, – искры от паровоза.

«Как трудно самому бороться с жизнью, когда не поддерживает судьба, – думал Синелев, – вот он в полку на самом лучшем счету, – безукоризненный офицер, – хороший товарищ, – безусловно порядочный человек. Но что же есть у него?.. Потёртый мундир, который вечно заставляет ломать голову как его вычистить, как переменить погоны, чтоб не казался мундир старым, и долги, – уже довольно много долгов. А чем их платить?..

Он мог жениться, выгодно жениться… Но он не был подлецом и не переставал любить ту девушку, круглую сироту, которая, окончив институт, живёт около его матери, и которую он любит с первой встречи, когда он только что кончил гимназию и ещё раздумывал, куда ему идти, – в университет или в военное училище.

Она, любимая девушка, уговаривала его идти в университет, – но он не послушал. Как он теперь жалеет об этом… Та дорога, которую он выбрал, слишком трудна для бедняков»…

II

Милая белокурая головка с ясными глазами вспоминается Синелеву… Какая чудная и вместе странная девушка… Энергичная… С нею поговорить, так выходит, что всё на свете превосходно, чудно устроено, и что мы только не хотим видеть, в чём наше благополучие… Какие смешные проекты она советует иногда: «Вы, – говорит, – способный, вы всему научиться можете… Научитесь шить сапоги, самые лучшие сапоги… Ваши товарищи все станут вам заказывать, а платят они дорого всегда… Вы даже можете с них дешевле брать, чем другие мастера… И в свободное время работайте… Времени свободного, ведь, много у вас?.. Не правда ли, ведь лучше же посвящать свободное время работе, чем бильярду, как это принято у вас?»

Потом она говорила, краснея: «Вот и могли бы мы жить, не нуждаясь… Я тоже работала бы… Я, ведь, всё умею… Хотя нас мало чему в институте учили, но я сама догадалась, что труд – это не что-то низменное, а, напротив, труд возвышает человека над всем… И разве труд мешает читать, думать, говорить с умными людьми, разве труд мешает любить?..» Синелев помнит почти слово в слово её милые, такие наивные речи…

Как она прелестна, когда говорит свои смешные проекты… Вот потеха!.. Что если бы вправду… потерпели бы офицеры в полку такого товарища?.. Конечно, они на перебой один перед другим стали бы заказывать ему сапоги, чтобы сказать: «А вот. когда Синелев снимал мерку с моей ноги, я нечаянно ткнул ему ногой в морду!..» Кто бы ему подал руку? Или на балу: какая дама пошла бы с ним в мазурке? Он был бы ходячим анекдотом… На него бы все пальцем показывали…

– Ого, – сказал себе Синелев, – однако я, кажется, чуть не всерьёз обсуждаю иногда эти курьёзные советы… Не до курьёзов, когда жизнь гладит против шерсти… Другим вот везёт… У Брыкина дядя богатый умер… Теперь он весь полк шампанским поит… Рысаков каких завёл!.. И уже никто не зовёт Брыкина Пустозвонским… Все в нём заискивают, у него занимают… И, ведь, достаётся же этакая прорва денег такому дураку… Всё равно их спустит. А если бы ему, Синелеву, досталось… Хотя бы тысяч десять. Он заплатил бы долги, и как бы счастливо устроили они своё гнёздышко… Но неоткуда ждать наследства, неоткуда ждать поддержки… тяжёлым гнётом начинает казаться и молодая жизнь… На сердце скверно… Злоба какая-то нахлынула… И тоска… И уже хочется, чтобы не так скоро приехать туда, где заглянут в сумрачную душу светлые, чистые глаза…

III

Поезд стал замедлять ход и остановился у маленькой станции, Минуты через три опять поезд тронулся, и в вагон вошёл человек с седоватой бородкой и в картузе, с большой кожаной сумкой через плечо. Он с тревогой осмотрел пустой вагон и успокоился, увидев офицера, единственного пассажира.

Подсев поближе, человек с сумкой сказал:

– Жуть берёт, ваше благородие, нашему брату, артельщику, под большие праздники ездить, или, как вот теперь, под Новый год… Пассажиров почти никого, как раз лихой человек тем случаем попользуется, да вздумает прикончить… Денег-то много набираем по станциям…

– А бывают лихие случаи?.. – заинтересовался Синелев.

– Бывают, как не бывать? Всё из-за денег, самый проклятый металл…

Артельщик вынул из кармана несколько рублей и какие-то документы, которые он не успел на станции положить на место и открыл сумку. Пока он клал в одно отделение документы, а в другое деньги, Синелев увидел пачки сотенных бумажек, свёртки серебра и золота.

– И по много вам собирать приходится?

– Тысяч до сорока, а то и больше… Самая неприятная наша обязанность… И то ещё опасно: часто приходится слезать на ходу и садиться на ходу… Спаси Бог, оступишься…

Какая-то ужасная мысль, которая как молния мелькнула в голове Синелева… Мысль эта не успела сложиться, оформиться, но он почувствовал такой ужас и такая слабость вдруг появилась у него в руках и ногах, что он думал, не умирает ли он от разрыва сердца.

Поезд стал замедлять ход, приближаясь к станции. Артельщик стал собираться выходить, чтобы получить ещё деньги и ещё документы. Он замкнул сумку на ключ и сказал:

– Позвольте, ваше благородие, около вас оставить сумку: уж очень тяжело таскать.

Синелев пролепетал.

– Пожалуйста… как хотите…

Раздался глухой свисток паровоза, сигнал приближения к станции. Артельщик вышел на тормозную площадку вагона.

IV

Едва он захлопнул за собой дверь вагона, Синелев хотел броситься вслед за ним, чтобы заставить его взять с собой свою проклятую сумку. Но не двигались ноги, не было сил шевельнуться, словно загипнотизированный чем-то, Синелев погрузился в странный сон… Что-то в нём разделилось пополам, и стало два Синелева: один не мог двигаться и только смотрел, как живёт, как действует другой Синелев.

Нужно скорее отдать сумку, пока ещё не остановился поезд, пока ещё артельщик не сошёл на станции… Ведь, это сатана, наверное, он внушил артельщику такую шальную мысль: доверить сумку человеку, нуждающемуся в деньгах… О, как бы хорошо было с этими деньгами! Но нет, скорее, скорее… возвратить… отдать…

Синелев идёт. Открыв дверь на площадку вагона, он видит артельщика: тот стоит у открытой выходной двери и держится за скобку, обтянутую сукном, чтобы не морозила рук, и, перегнувшись вперёд, смотрит на приближающуюся станцию. Поезд ещё идёт довольно быстро.

Синелев вспоминает ту первую ужасную мысль, вспоминает как нечто такое, что он должен выполнить непременно, во что бы то ни стало, и вдруг изо всей силы толкает артельщика…

Тот срывается и летит… Раздаётся долгий, раздирающий душу крик…

Синелев бросается в вагон, захлопывает обе двери, в одну минуту разрезает саквояж, и набивает карманы золотом и свёртками кредитных билетов…

Поезд остановился.

Синелев бросает под диван ещё не совсем опорожнённый саквояж и выбегает из вагона в дверь, противоположную станции. Вот, он уже на рельсах, поблизости ни души. Но по ту сторону поезда идёт суетня, слышится громкий разговор…

Доносятся фразы:

– Жив… в снег упал… офицер вытолкнул… сумка… скрылся…

– Значит, ищут, спрятаться негде… форма выдаст… Найдут, – сейчас найдут.

– Так вот же вам!..

И Синелев выбрасывает из кармана всё, что он награбил из сумки; потом вывёртывает карманы, – там ничего не осталось.

«Мёртвые сраму не имут», – вспоминает Синелев и вынимает шашку. Эфес упирает в землю, становится на колени, сгибается; кончик лезвия шпаги касается горла.

Люди ищут его; вот они приближаются, мелькают в их руках фонари… Они громко говорят. Спешат к нему…

– Так вот же вам, – повторяет Синелев…

V

– Ваше благородие, эй, ваше благородие!.. Ох, и уснули же вы крепко! Ваше благородие, да что вы так смотрите?.. Крепко, говорю, вы уснули!.. Насилу вас растолкал… Стонали шибко… А в сумку вцепились как!.. Бережёте чужое добро… Покорнейше благодарим… Вот сейчас и к вашей станции подъедем… Выходить вам…

Синелев оглядывает вагон, артельщика, который берёт свою сумку и добродушно улыбается, Синелев смотрит в окно на тёмную ночь и на летящие огненные нити, крепко трёт лоб…

– Так это сон!.. О-о-о-о!..

Тяжёлый вздох со стоном вырвался из груди Синелева.

Он поднялся бледный и не помнил, как вышел на станцию, как вынесли его вещи, как он поздоровался с начальником станции, который поздравил его с приездом и сказал: «Вот когда повинтим!»

Синелеву казалось, что он постарел на много лет и стал другим, совсем другим человеком.

– Здравствуйте, ваше благородие!

Это Захар, крестьянин, который у матери Синелева служит и за кузнеца, и за работника, и пахаря.

Захар улыбается радостно, как улыбался каждый раз, приезжая на барыниной лошадке за молодым барином, когда тот был ещё гимназистом и потом юнкером, а потом офицером… В таких случаях Синелев покровительственно говорил Захару:

– Здравствуй, братец, – как поживаешь?

А теперь Синелев, сняв перчатку, протянул руку и тем до того удивил Захара, что тот оторопел…

– Что же ты Захар, не даёшь мне руки?..

Захар, сконфуженно улыбаясь, протягивает барину заскорузлую руку, и тот её жмёт крепко своей красивой, нежной рукой.

– Барышня хотели ехать со мной вас встречать, а барыня их не пустили, – как бы не простудились… Холода завернули дюжие…

Ночь была тёмная. Когда выехали в поле, – ветер стал осыпать мелкой снежной пылью. Захар не видел дороги и отпустил вожжи, умная лошадь сама бежала рысью по знакомому пути; колокольчик неторопливо звенел у дуги; Синелев едва различал спину Захара. И в эту тёмную ночь хорошо было у него на сердце, словно он избавился от какой-то опасности, от страшной беды. Жизнь казалась прекрасной, и верилось ему в свои силы и в то, что он хорошо устроится и будет счастлив. И радостно вспоминал он о невесте, которая ждёт его, которую он увидит через несколько минут, и уже не страшно было ему, что в самую глубину его души заглянут чистые очи молодой девушки.

Показались огни. Захар смело дёрнул за вожжу; лошадь повернула к знакомым воротам.

– То-то будет радости!.. – сказал Захар.

Синелев не хотел ждать, пока лошадь остановится, и готовился на ходу выпрыгнуть из саней.