Текст книги "Юные годы медбрата Паровозова"

Я часто проходил мимо этих людей, многие из которых специально приезжали в Москву посмотреть на Ленина в Мавзолее. Люди как люди, преобладали простые лица. Народ стоял, переговаривался, многие смеялись чему-то своему, отбегали в туалет у входа на Красную площадь. Главная очередь страны шла достаточно быстро, тут в отличие от того же “Детского мира” ничего не продавали, и у конечной цели отсутствовал кассовый аппарат.

Когда мне было лет пять, дедушка Никита, искренне желая добра, тоже отвел меня в Мавзолей. Нам повезло, стояло раннее утро, народ пока не подъехал, до мумии вождя мы добрались еще до полудня. Желтый Ленин в полумраке возлежал на красном бархате, в черном траурном костюме. На улице было намного интереснее.

Подобную гнетущую атмосферу я потом ощутил, как ни странно, в Фигерасе, доме-музее Сальвадора Дали. Ходил по бесконечным темным анфиладам и не мог избавиться от ощущения, что сейчас за поворотом обязательно увижу гроб с Ильичом.

Итак, я проходил мимо очереди, мимо Вечного огня, выходил на Красную площадь и сворачивал налево к ГУМу. Он был большой, но малоинтересный. На ГУМ я тратил полчаса, не больше. Потом шел в “Детский мир”. В “Детском мире” на первом этаже всегда рыдали дети. Это из-за огромной секции игрушек. Тут я проводил около часа. А дальше выходил на улицу и брел к конечной цели своего пути. Но отнюдь не к ЦУМу, как могут предположить некоторые. Странно, но почему-то я игнорировал этот знаменитый торговый объект столицы.

Я шел на Кузнецкий Мост, где в одном из домов находился маленький магазин под названием “Атлас”, и торчал там до самого закрытия. В “Атласе” продавались географические карты. Они были тесно развешаны по стенам, физические, политические, исторические. Я купил бы их все, были бы деньги.

Вот таким образом мне удавалось организовывать себе досуг в семьдесят четвертом. В результате месяца через три я знал точную цену, до копейки, практически на любой товар, продаваемый в Москве. Специально ничего не запоминал, так получалось само собой. Однажды я вклинился в разговор, который вели четыре взрослые тетки, обсуждая цены почему-то на чертежные готовальни. Они немного путали цифры. Я их поправил. Они удивились. Начали наперебой спрашивать. Теток было много, а я один. Они пытали меня, сколько стоит пачка масла, холодильник “Бирюса”, школьная форма, бутылка нарзана, удочка-трехколенка, набор карандашей “Живопись”, килограмм морковки, лампочка на сто ватт, коробка скрепок, магнитофон “Комета”, кухонный стол, проездной на автобус, буханка “Бородинского”, кусок хозяйственного мыла, электрический чайник, порошок “Лотос”, логарифмическая линейка и зубная паста “Поморин”.

Потом они выдохлись. Посмотрели на меня с некоторым осуждением и жалостью, как на инвалида, который стал таковым по своей вине.

– Да… – сказала негромко одна тетка другой, – представляю, что из него вырастет! Женится – будет за каждую копейку отчет требовать!

А я, когда засыпал, подумал, слава богу, они меня не спросили, сколько стоит бутылка “Экстры” и пачка “Столичных”. Цены на эти виды товаров мне тоже были прекрасно известны.

Так вот, возвращаясь в очередной раз из поликлиники, немного уставший, но верный своим детским привычкам, я потолкался в ГУМе, в магазине “Подарки”, пора уж было двигать дальше. И тогда я решил купить газету, чтобы в пути не скучать. Перешел на другую сторону улицы Горького, где недалеко от Центрального телеграфа стоял киоск.

Как всегда, днем никаких стоящих газет уже не было. Поэтому я взял “Московские новости”. Это издание всегда было самым пустым и дурацким. Выпускалось для иностранцев на нескольких языках и являлось чистой пропагандой. Существовал и русскоязычный вариант, но его и вовсе никто не читал. Когда я подошел к киоску, выяснилось, что, кроме “Московских новостей” и журнала “Садоводство”, все разобрали.

“Садоводство” читать как-то совсем не хотелось, я бросил гривенник, подхватил газету и зашагал к метро. И когда в вагоне я ее развернул, то почти сразу наткнулся на эту статью. Она была написана каким-то историком Афанасьевым и посвящена фальсификации истории в нашей стране. Оказывается, освещение истории Октября, истории КПСС долгие годы было никуда не годным, пресловутому “Краткому курсу” и вовсе досталось на орехи, а тексты Ленина, как выяснилось, зачастую подавались предвзято.

Вот это да! Я поднял голову. Пассажиры, ничего не подозревая, ехали по своим делам, многие клевали носом, вагон раскачивался, была середина января.

На графских развалинах

В апреле мы переехали. У меня имелось наследство, однокомнатная квартира на Коломенской. У наследства была своя история.

Если выйти из Троицкой башни Кремля, пройти Троицким мостом вниз до Кутафьей башни и там, не останавливаясь, топать по Воздвиженке до первого переулка, на углу будет стоять старинный дом с ротондой. Вот в нем и жили бабушка Аня и дедушка Никита.

Дом этот был построен в конце восемнадцатого века для графа Алексея Разумовского, гетманского сына, но уже через несколько лет его купил сам Николай Петрович Шереметев.

Сейчас Николая Петровича вспоминают в основном в связи с тем, что он женился по любви, причем на своей крепостной. Хотя графа Шереметева можно было бы вспомнить и не только поэтому.

Николай Петрович Шереметев являлся, безусловно, весьма прогрессивным графом, щедрым меценатом и необычной личностью. Он был несметно богат – одних крепостных двести тысяч душ, – имел хорошее образование, слыл человеком со вкусом, к тому же прекрасно играл на виолончели. Им был основан знаменитый театр, где его крестьян, вместо того чтобы сечь на конюшне, учили актерскому мастерству, танцам, пению и иностранным языкам.

А что касается отношений графа и крепостной актрисы Прасковьи Жемчуговой, так это тоже тема интересная, наверное, самая романтическая история того времени. Тем более что счастье их было недолгим. Прасковья умерла через три недели после рождения наследника.

Граф пережил ее на шесть лет. Следуя своим представлениям и принципам, он построил в Москве, в память о любимой жене, странноприимный дом, а попросту богадельню. В советское время там разместился знаменитый институт Склифосовского.

Хоронили Николая Петровича Шереметева, самого богатого человека России, в простом сосновом гробу. В своем завещании он повелел деньги, сэкономленные на похоронах, раздать нищим. Не зря все считали его чудаком.

Бабушкин отец, мой прадед, служил камердинером у последнего графа Шереметева, причем был приставлен к тому с детства. И за то получил большую квартиру в доме, где помимо него жили управляющие графскими имениями, лесничие, казначеи и прочий персонал.

При советской власти дом стали нещадно уплотнять. От огромной квартиры остался угол коммуналки, после войны превратившийся опять хоть и в маленькую, но отдельную квартирку. Почему-то большевики не разграбили этот дом, наверное, просто руки не дошли, а может, скорее потому, что почти сразу облюбовали соседние графские хоромы, где стала проживать высшая номенклатура страны. Там и сейчас от мемориальных досок в глазах рябит.

Я в детстве кого только там не видел, а уж моя мама и подавно. Она в школу ходила с детьми Хрущева, Буденного, Кагановича и прочих славных деятелей.

Так что, как я сказал, дом, несмотря на уплотнение, не был разграблен, осталась кое-какая мебель, вазы, люстры. Не повезло только живописи. Ответственный квартиросъемщик, большевик-идиот, распорядился отнести в подвал почти все картины с библейскими и прочими неподходящими сюжетами, объяснив остальным, что не потерпит в доме пережитков буржуазной идеологии. Когда через много лет очухались, в подвале обнаружили только сгнившие рамы. Холсты не уцелели.

Зато уцелели воспоминания. У бабушки было полно братьев и сестер, она старшая, ну а остальные, соответственно, младшие. В апреле на бабушкин день рождения, когда съезжались гости, в комнате раздвигался огромный дубовый стол, расстилалась скатерть, ставились винегреты-пироги – и пошло-поехало!

Когда я был совсем маленький, мне на этих сборищах всегда было жарко и скучно. Особенно мне не нравилось, если вокруг курили. Но, взрослея, я стал прислушиваться к разговорам, находя в них много чего интересного. А уж когда перевалил за пятый класс, то и вовсе полюбил сидеть в компании взрослых людей. Не в последнюю очередь из-за того, что потом тайно дегустировал содержимое бутылок – на дне почти всегда немного оставалось.

А что гости курили – к этому я вполне приспособился. Подумаешь, я и сам к тому времени уже пробовал. Тем более что старались курить по очереди, а дым выдувать в открытую дверцу печки. Тяга была зверская. Забыл сказать, в комнате стояла настоящая голландская печь, облицованная белым кафелем, с двумя красивыми медными дверцами. Топить ее запретили еще давным-давно, а дымоход почему-то не заделали. Я всегда считал, что там спрятан клад.

И вот однажды разговор как раз зашел о кладе. Мне тогда было около двенадцати. Все уже выпили, закусили, поиграли двумя колодами в старинную игру под названием “девятый вал”, и, как всегда, перед чаем начались воспоминания. Слово взял дядя Вася, который по старшинству в семье шел после бабушки. Дядя Вася начал говорить о событиях октября семнадцатого.

Сейчас уже много пишут о том, что в Москве не нашлось боеспособных частей для защиты Белокаменной от грядущей чумы, да никто особенно и не просил защиты. Все ждали перемен. Война, миллионы жертв, голод. Авось большевики придут, и сразу всем станет хорошо. Поэтому в Москве уличные бои с рабочей гвардией вели мальчишки. Учащиеся юнкерских училищ.

Их было мало, у них почти не было боеприпасов, но, верные присяге, они держались сколько могли. Дядя Вася вспоминал то далекое время.

– А помнишь, Анечка, – спросил он бабушку, – как поперек нашей улицы баррикада стояла? Как юнкера там стреляли и днем и ночью?

– Да как мне не помнить, Вася! – отвечала бабушка. – Мы же на второй день со всеми пожитками в подвал спустились, как палить начали. А ты всегда неугомонный был, все вылезал, смотрел, тебе же тогда двенадцать было!

– Ну так еще бы, я юнкерам воду приносил, гильзы подбирал, – задумчиво говорил дядя Вася, – и с гильзами играл потом.

– А мы тряслись за тебя! – с укоризной качала головой бабушка. – А тебе бы все играть!

– А потом у них патроны кончились! – пропустив мимо ушей бабушкины слова, продолжал беседовать как бы сам с собой дядя Вася. – И офицер, он у них старший был, сдаваться пошел.

Все за столом перестали говорить, перешептываться. Только сидели, смотрели на дядю Васю и слушали.

– Он, офицер, намотал белый платок на шашку, – в полной тишине произнес дядя Вася, – и вперед зашагал. Шашку перед собой держал, а шел как на параде!

Стало тихо, так что было слышно, как по Калининскому проспекту едут машины. Дядя Вася снял очки и долго протирал их носовым платком.

– Потом в нашем дворе оружие стали складывать в кучи. А юнкеров на подводах и грузовиках к вечеру всех увезли куда-то.

– Да понятно куда! – сказал кто-то строгим голосом. – Откуда не возвращаются!

Кто-то на этот голос шикнул. И опять все замолчали.

– А перед тем как совсем стемнело, я во дворе за сараем – помнишь, Анечка, сарай? – опять начал разговор дядя Вася, – нашел маузер в деревянной кобуре, два нагана и шашку.

Наступила полная тишина, только ветер завывал в печной трубе.

– И куда же вы все это дели? – не выдержал я. – А, дядя Вась?

Надо было понимать, что, когда все нормальные дети играли в машинки или, на худой конец, в солдатиков, мне больше всего на свете хотелось пистолет. До обморока. Лучше настоящий, хотя подошел бы и игрушечный. Такой, как у моего одноклассника Сашки Кузнецова. Ему, когда мы ходили в первый класс, отец, вернувшись из очередной заграницы, привез пистолет. Металлический, вороненый, с длинным дулом, с выдвигающейся обоймой, с передергивающимся затвором. Сашка тогда подошел с улыбочкой, во дворе у клумбы и показал.

– Нравится? – произнес он снисходительно. – Дать подержать?

У меня пересохло во рту и перехватило дыхание. Я даже кивнуть забыл.

– На, только смотри не урони! – насмешливо сказал Сашка. – Знаешь, сколько стоит?

Пистолет был на удивление тяжелым, ребристая рукоять удобно легла в ладонь. Какой же он красивый! Самый красивый из всего на свете! Я погладил пистолет свободной рукой.

– А хочешь, я тебе его подарю? – улыбнувшись, вдруг спросил Сашка. – Не веришь?

Я медленно посмотрел ему в глаза. Говорить не было сил. Сашка выхватил у меня пистолет и ткнул мне его под нос.

– Если прочитаешь, что здесь написано, – сказал он, продолжая улыбаться, – пистолет твой!

Нерусские, незнакомые буквы расплывались перед глазами, сколько в них ни вглядывайся, не прочитаешь. Я отрицательно покачал головой, хотелось умереть от горя.

– Эх ты! Тютя! – засмеялся Сашка. – Здесь написано “парабеллум”!

И с радостным воплем через мгновение убежал.

А тут сейчас дядя Вася говорит про пистолеты и шашку. Да мне, если хотите знать, маузер не меньше нравился, чем парабеллум. Я после фильма “Белое солнце пустыни” очень маузером впечатлился.

– Дядя Вась! – повторил я вопрос. – Так где эти пистолеты и шашка?

Дядя Вася не спеша опять принялся протирать очки платком, будто они помогали ему посмотреть в семнадцатый год. Вымотав мне этой процедурой всю душу, он наконец водрузил очки на нос и начал степенно говорить:

– Я тогда там же, за сараем, все спрятал, еще и листьями присыпал. А уж на следующий день пистолеты разобрал, все хорошенько промаслил и в промасленную рогожу обернул. Сколотил из досок ящик и, как стемнело, закопал.

– Куда закопал-то? – чувствуя себя героем Стивенсона, прошептал я, прикидывая в уме, чем бы заменить отсутствующую в доме лопату.

– А шут его знает! – неожиданно легко произнес тот. – Я сейчас и не помню, да и где уж теперь искать! Тут же асфальт кругом положили!

Я еще потерзал его немного, но безо всякой пользы. Склероз растворил маузер, два нагана и шашку.

А теперь думаю, может, не забыл ничего старик, просто говорить не захотел. Пусть себе лежит, от греха подальше. Ну и правильно, что закопал, зато из этого оружия никто уже не мог влепить девять грамм в затылок соотечественникам. Ни на Лубянке, ни в Лефортовской тюрьме, ни в Бутове, ни в тысяче таких же мест, где народная власть утверждалась в своем победоносном шествии.

Во дворе на Грановского вечно толклись дембеля. Все из-за магазина “Военторг”. Многие из тех, кто ехал домой через Москву, заезжали в этот магазин. “Военторг” для них являлся переходным этапом от военной жизни к гражданской. Подход к началу гражданской жизни у всех был разный.

Прибалты – те первым делом приобретали себе брюки, свитер, рубашку, пальто, переодевались во все это, а военную форму выбрасывали к чертовой матери. Украинцы покупали новые аксессуары: лычки на погоны, фуражки, ремни, меняли старые прибамбасы на новые, а старые всегда забирали с собой.

Ребята из российских деревень поступали так же, но некоторые, завидев меня, отдавали мне старые ремни и пилотки. Самыми щедрыми, как правило, были кавказцы. Многие покупали себе все новое, чуть ли не шинели. Чтобы, как и положено воину, торжественно вернуться в родной аул во всем блестящем. Старое никто из них с собой не увозил.

В результате у меня скопилось неимоверное количество пилоток, ремней, пряжек, звездочек и еще всяких-разных военных вещей. При желании я мог бы обмундировать роту. За проявленную щедрость я показывал дембелям туалет в третьем подъезде. Зачем он там находился – непонятно, может быть, остатки бывшей дворницкой, но туалет был вполне в рабочем состоянии и к тому же относительно чистый.

Все жители графского дома прекрасно знали друг друга. И не только соседей, но их близкую и дальнюю родню. Даже про соседских друзей и знакомых было многое известно. А также про тех, кто пусть и эпизодически, но заходил в гости. Ничего удивительного. Дом был по московским меркам небольшой, многие семьи жили тут в пятом, а то и в шестом поколении.

Вот однажды, я еще в школу не ходил, в начале лета сижу за столом и играю сам с собой в домино. Мне в этой квартире нечем было заняться. Или в домино играть, или с бочонками от лото, или, когда бабушка не видит, ручку крутить швейной машинки, воображая себя водителем неизвестно чего, трамвая, наверное.

Ну так вот, я сижу, играю в осточертевшее домино, а бабушка поливает свои бесконечные фиалки, те самые, из-за которых мне не дозволялось залезать на два широченных подоконника и глазеть во двор.

– Ой, что же это за дядечка к нам в подъезд идет? – замерла с бутылкой в руке бабушка Аня. Она фиалки поливала из кефирной бутылки. – Такой здесь ни к кому не ходит!

Постояла немного в раздумье, бутылку отставила и вдруг быстро решилась:

– Пойду взгляну!

Бабушка загремела замками и открыла дверь на площадку. Я пристроился за ней. Чуть ниже, на середине лестничного пролета, стоял мужик в белой летней рубахе, приготовившись дуть водку из горла.

– Мужчина, ну что же вы делаете? – с укоризной начала выговаривать ему бабушка. – Зачем же вы водку из горлышка пьете? Проходите ко мне, я вам стакан дам, стол накрою!

Мужик поломался для вида секунды три, а потом пожал плечами и пошел в гости.

Бабушка провела его на кухню, поставила хлеб, винегрет, огурчики и стакан.

– Ну а вы? – поинтересовался гость. – Чего ж вы, со мной не выпьете даже?

– Нет, извините, – смутилась бабушка, – я непьющая!

– А муж-то у вас имеется? – спросил мужик. – Или сын? Может, они, как придут, водочки выпьют?

– И сын есть, и муж! – гордо ответила бабушка. – Только сын у себя живет, а муж позже будет!

– Вот давайте я ему оставлю! – обрадовался тот и плеснул немного в подставленный бабушкой второй стакан.

Я подумал: а почему бы ему просто не оставить водку в бутылке, зачем в стакан наливать?

Это я сейчас понимаю, что он таким образом с воображаемым собутыльником пил.

Мужик налил себе полный стакан, выпил, захрустел огурчиком и рассказывать начал. Как живет он на Урале, в городе Нижний Тагил. Три года все никак не мог в отпуск нормально с семьей съездить, но вот этим летом решили дочке море показать, а то ей в пятый класс идти, а она еще моря не видела.

Потом он повторил, закусил и засобирался. Объяснил, что жена с дочкой, поди, обыскались его, он их в “Военторге” оставил, а сам решил – тут он показал на стакан – отдохнуть немного.

И уже в дверях, раскрасневшись, повернулся к бабушке и с чувством пожал ей руку:

– Спасибо вам, гражданка! Обязательно всем расскажу, какие москвичи теплые и отзывчивые люди!

И ушел.

А я очень обрадовался и сказал:

– Наверное, бабушка, он теперь всем на Урале наш адрес скажет, вот здорово!

Но бабушка засмеялась и сказала, чтобы я отправлялся на улицу погулять. И только я вышел, как сразу на углу встретил нашего гостя. С ним рядом стояла женщина с хмурым лицом, за руку она держала такую же строгую девочку. На голове у девочки были большие белые банты. А когда я проходил мимо, то услышал, как женщина произнесла уставшим голосом:

– И когда же ты успел, паразит!

Память вызывает давно минувшие ощущения. Раннее утро, зима, в прихожей, где я сплю, совсем темно. Дедушка Никита будит меня, мягко, ласково. Нет, он даже не будит, а одевает спящего. Надевает носки, он их с вечера вешает на батарею, и они приятно теплые, никто больше не делал так. Мне ехать в Измайлово, в школу. Я сижу в теплых носках за столом, у меня не открываются глаза. Дедушка сокрушенно говорит бабушке о том, что нельзя задавать столько уроков десятилетнему ребенку, совсем измучили внука этой школой. Откуда ему знать, что я, как обычно, полночи читал книгу, припрятав ее еще с вечера в тумбочку у кушетки.

Дедушка Никита умер, когда я учился в седьмом классе. Из всей моей родни именно он любил меня больше всех. А я даже не пришел к нему в больницу, где он доживал последние дни. И только слабым утешением и оправданием мне служит то, что и сам я в это время лежал неделю в Филатовской, где решали, что делать с моим сломанным носом, захрустевшим под кулаком старшеклассника, с которым я бурно выяснил отношения во время большой перемены.

В своей палате я был самым взрослым, за окном бушевал май, лежать было скучно. Я перечитал все книги, которые обнаружил у соседей, и откровенно дурел с тоски. Именно там началась моя любовь к наручным часам. В Филатовской больнице у всех врачей были закатаны рукава халатов, а на запястьях сверкали входившие в моду японские часы с зелеными, синими, красными циферблатами.

На поминках опять раздвигали большой стол, как всегда курили в печку и вспоминали давние времена.

Только говорили тише обычного, зеркало шкафа завесили темной тканью, на блюдечке сиротливо стояла накрытая хлебом стопка водки, и давила невыносимая пустота дедушкиного кресла у радиоприемника, потому что он не во дворе сидел с доминошниками, а лежал теперь на Даниловском кладбище под кривым тополем.

Дом стали выселять после Олимпиады. Сначала говорили, что сюда собираются переместить музей Калинина. Вроде как трудящиеся негодуют, почему это город Калинин есть, город Калининград есть, центральный проспект столицы имеется, куча памятников, станция метро, да всего и не перечислить, а музей такого выдающегося деятеля, как всесоюзный староста, какой-то маленький, несолидный. И действительно было бы символично в начале проспекта Калинина целый дом отдать под его музей.

Только чем собирались заполнять экспозицию, непонятно. Михаил Иванович личностью был тусклой, впрочем, как и большинство членов сталинской шайки. Единственное, чем он выделялся, – так это козлиной бородкой и очками. Говорят, что сильно пил, особенно после того, как товарищ по политбюро Иосиф Сталин упек в лагерь его супругу Екатерину.

И хотя Михаил Иванович считался вроде за шута горохового и не имел никакой реальной силы, расстрельные списки подмахивал так, что чернильницы не успевали менять. Вот ведь парадокс: собственную жену из лагеря вызволить не смог, а одним росчерком пера отправлял на тот свет тысячами.

Однако смерть в сорок пятом, задолго до Двадцатого съезда, не сделала его имя табу для потомков. Даже ничего не переименовали, а лишь добавили – проспект вот назвали Калининским, целую линию метро не пожалели. Ну и правильно, а то перед людьми как-то неловко получается, что ни деятель – то кровавое чудовище. Вот почему Калинин оставался следующим после Ленина большевиком по упоминаемости.

Потом идея музея зачахла, решили отдать графский особняк “Военторгу” для административных помещений. И вот начиная с восемьдесят первого дом стали быстро расселять. Москвичей, живших в этом месте чуть ли не со времен Ивана Калиты, распихивали по таким местам, о существовании которых они и не подозревали. Бибирево, Лианозово, Коровино, Бескудниково, до ближайшего метро в лучшем случае часа полтора в набитом автобусе.

– Зато воздух свежий! – издевательски утешали стариков сотрудники исполкома. – Будете жить как на даче!

Это было правдой. В новостройках, точно так же как и на дачах, была непролазная грязь, никаких тебе телефонов, наблюдались перебои с водой, транспортом, а в радиусе пяти километров отсутствовали аптеки и магазины.

Стало понятно, что теперь навещать бабушку – это целая экспедиция, собираться нужно сильно загодя, а поездки будут редкими. Все же работают.

Но Бог – он правду видит. Когда ордер был получен, в нем вместо безнадежного Коровина стоял адрес “Коломенская набережная”.

Помимо того что слово “набережная” звучит благородно, самое главное заключалось в том, что новая бабушкина квартира располагалась в пяти минутах ходьбы от той, где жили мы с мамой.

Вот так нам повезло. Да и квартира была даже больше той, что на Грановского, третий этаж, а вид и вовсе один из лучших в Москве. Если смотреть прямо из окна, настоящая пастораль. Поле, речка, по реке кораблики плывут, лодочки, паром колхозников переправляет, а впереди на высоких холмах знаменитые церкви Коломенского. Правда, чуть правее церкви Казанской Богоматери виднелась крыша современной постройки.

Меня это нисколько не удручало. Это были верхние этажи Седьмой городской.

Бабушка Аня умерла летом восемьдесят шестого, когда у меня шла массажная практика. Умерла легко, просто проснулась утром, встала с кровати, и все. Она никогда и не болела, до последней минуты оставалась деятельной, даже чересчур. Не изменяя себе, до самого конца ездила за продуктами в “Военторг” и Смоленский гастроном.

У нее остались и другие привычки от жизни на Грановского. Например, бабушка никогда не спрашивала “кто?”, когда к ней приходили, а сразу широко распахивала дверь.

Однажды под видом телемастера пришел жулик и мало того что украл все лампы из телевизора, содрав при этом три рубля, так еще начал вопросы задавать о том, откуда красивая мебель, картина. А узнав, что все это графское, стал живо интересоваться, как часто старушку навещают родственники и когда.

Я, понятное дело, разорался и взял с нее страшную клятву, что впредь она будет спрашивать, кто к ней пришел, и незнакомым дверь не откроет.

Зашел через неделю, звоню, о чудо, бабушка кричит из-за двери: “Кто?” Я подумал, вот оно, воспитание, и радостно отвечаю, мол, это я, Алеша!

Бабушка открывает дверь, смеется:

– А ведь я тебя, Алеша, с балкона увидела! Дай, думаю, спрошу его, кто, а то ведь ругаться будет!

И вот бабушкина квартира осталась мне. Мы еще загодя сделали родственный обмен, я прописался в ее квартиру, а бабушка, наоборот, в мамину.

Осенью пару месяцев там жила сестра Сетрака, Асмик, с мужем, а ближе к зиме мы стали потихоньку делать ремонт. Но тут я со своей рукой попал в переплет, так что возобновили мы активные действия к концу января.

Квартира стояла абсолютно пустая, всю мебель забрал к себе бабушкин сын, мой дядя. Хотя у него и от старой мебели было не протолкнуться, но тут, как говорится, дело принципа.

Оказывается, это очень приятно – обустраивать свое жилище. Каждый предмет, купленный или сделанный собственноручно, имеет особую ценность. Ну насчет мастерить – с этим у меня, мягко скажем, напряженно. Как член ремонтной бригады, я и с двумя руками мало чем был полезен, а со своей покалеченной и вовсе, только под ногами путался.

Поэтому, дабы не мешать Лене с тестем, я взял на себя роль снабженца. Наконец принесла пользу моя любовь шататься по магазинам. Мне много что удалось достать. Я купил: кухонную мебель, линолеум на кухню, линолеум в коридор, холодильник, радиоприемник, обои, пеноплен для оклейки прихожей и даже очень модный и дефицитный в то время кухонный угловой диванчик. Спасибо родственникам – подкинули деньжат.

Конечно, почти везде приходилось стоять в очередях, колесить по всей Москве, но это ерунда по сравнению с тем, что довелось испытать год назад.

Хорошие родители отличаются от плохих тем, что заботятся о будущем своих чад. Кто-то начинает сразу копить приданое, кто-то с первых лет обучает ребенка иностранному языку, кто-то страхует от несчастного случая, а кто-то отдает в секцию фигурного катания. Некоторые умудряются делать все вышеперечисленное одновременно. Иногда это приносит плоды.

Я знал с самого Роминого рождения, что для его будущего необходим финский комбинезон за шестьдесят рублей. Говорить о том, что комбинезон этот являлся страшным дефицитом, явно лишнее.

И вот как-то раз в середине зимы я возвращался после суточного дежурства в Тушино. Степень моей усталости всегда можно было замерить по тому пути, которым я добирался с работы. Если я был более или менее в сознании, то ехал на метро до “Тушинской” и от метро шел пешком. А если я чувствовал, что могу проспать пересадку, или понимал, что у меня нет на нее сил, чесал по прямой до “Сокола”, а там садился на автобус.

В тот раз я поехал до “Сокола”. И когда уже выходил на улицу, в вестибюле мимо меня прошла девушка с большим прозрачным пакетом в руках.

И хотя в тот момент я мало чего соображал, но все-таки понял: то, что она несет в этом пакете, и есть тот самый финский комбинезон. Мне удалось догнать ее в три прыжка и выяснить, что комбинезоны продаются здесь же, в стоящем неподалеку детском магазине “Смена”. Цена, как и говорила Лена, действительно шестьдесят рублей.

Я нашарил монетку, позвонил Лене, которая, на счастье, была в отгуле, и, сообщив ей потрясающее известие, пошел отложить сей культовый предмет. Было полдесятого утра.

Но в огромном двухэтажном магазине никаких признаков ни комбинезона, ни очереди не обнаружилось. Продавщица любезно объяснила, что комбинезонами торгуют на улице. А то, как она сказала, здесь смертоубийство начнется. Видимо, я еще не до конца проснулся, потому что меня эта ремарка не насторожила.

Я прошел в арку и сразу понял, что имелось в виду. Весь огромный двор был запружен народом. Трудно сказать, сколько там стояло тысяч, но точно, что много. Примерно такое войско было у Темучина, когда уже под именем Чингисхана он покорил Хорезм.

Торговали из открытой двери подсобки в углу дома. Толпа была разбита на сотни, списки каждой сотни были у старших. Все это еще более роднило желающих получить детский комбинезон с боевыми порядками татаро-монгольских завоевателей.

Я записался в семнадцатую сотню. Тут во дворе появилась Лена. Непонятно, как ей удалось меня разыскать в такой плотной толпе. Наверное, интуитивно. Лена протиснулась ко мне и поделилась радостью – только что в самом магазине начали торговать шубками из овчины по двадцать восемь рублей, а в другой секции – итальянскими дутыми сапожками по пятнадцать. И она уже успела записаться в обе эти очереди. За шубками – в седьмую сотню, а за сапожками – в четвертую. И сейчас немедленно едет домой за остальными деньгами.

Из всего этого следовало, что домой я попаду не скоро. Но самое главное, толпу охотников за комбинезонами мучил один вопрос: хватит ли всем желающим. Потому что, когда стало смеркаться, поползли слухи, вскоре подтвердившиеся, что остались не все размеры. А Роме был нужен синий, для трехлетнего мальчика. Еще через пару часов я понял, что хорошо бы купить любой, только не являться домой с пустыми руками. Лена к тому времени уже уехала домой с честно добытыми шубкой и сапожками. До закрытия магазина оставалось минут сорок.

Все это время я не пил, не ел, только курил. Мне и спать почему-то расхотелось, может, из-за двадцатиградусного мороза. И когда уже остался последний рывок и пятнадцать минут до закрытия, подошло время моей сотни. Наше гвардейское подразделение изрядно поредело из-за малодушно не явившихся на переклички, которые устраивались в начале каждого часа.