Текст книги "Нежные розы пера"

***

Стучали колёса, отбивая паровозный тракт своей непомерной тяжестью. Семнадцать шагов до тамбура, туалет направо, закрыт, не работает. Я покидал Сперанск. Неоны исчезли за бесконечным лесом. На руках были документы для поступления на юридический. Я лежал на верхней полке плацкарта, представляя себе новую жизнь, о которой совсем ничего не знал. Прошлое должно оставаться в прошлом. После прочтения стихотворения сжигаются. Никогда не запоминайте имён, чтобы не было потом мучительно больно их вспоминать. Я бежал, хватая на лету свои вещи, попутно запихивая их в трухлявый дедов чемодан. Я бежал из прогнившего барака, чей вид мне был омерзителен с самого детства. Я бежал от нависших надо мной пустых и безвкусных торговых центров, от разваленных труб заводов, от дырявых парков со сломанными скамейками, от старого ржавого трамвая, от друзей детства, которые никогда не были мне друзьями. Я бежал от своего прошлого, которое ножом гильотины нависло над моей шеей. Может быть, и не было никакого барака? А может быть, и не было никакого прошлого? А если и было? Неужели я не имею права выбирать, каким оно было? Может быть, и не было никакой любви? И пусть будет девочка по имени Ия – как самое хорошее, что было в тебе. И пусть будет девочка по имени Лида – как самое плохое, что я в тебе всегда ненавидел, но старался принять. А может быть, я не писал тебе никаких стихов, и ты не читала мою тетрадь? Может, и не было никакой Семьи, а только лишь твои друзья, к которым я тебя без конца ревновал? И пусть тогда будет Немец, и это он, а не я, делал тебе больно своим безучастием, ядом и злобой. И пусть тогда будет Гиви, и это в Гиви, а не во мне, ты видела невыросшего ребёнка. И, может быть, однажды мой отец всё-таки придёт ко мне и даст отцовский совет, кто знает.

Стучали колёса, отбивая паровозный тракт. Мимо окна плацкарта сменяли друг друга бесконечные площадки грузовых вагонов с затентованными танками. Через стекло плацкарта я равнодушно глядел на калейдоскоп из гусениц и гаубичных дул – танки ехали на восток. Кто-то в соседнем купе открыл форточку, и по всему вагону разлетелся жжёный кислород. Запахло машинным маслом, словно наш поезд на полном ходу горел и выискивал себе пропасть. Машинист повесился, не иначе, а пассажиры вместо того, чтобы дёргать стоп-кран, молчат с безмятежностью тибетских коров на лицах. Пройдёт время, и археологи будущего, отметая от наших костей дёрн, воскликнут: «Здесь покоятся самые жалкие люди прошлого. Поколение Z – равнодушные дети манямирка».

Поезд стучал колёсами в сторону Москвы. Сперанск махал мне на прощание из окна седьмой квартиры алой занавесью. Танки ехали на восток.

Эпилог

Одна, две, три, четыре ступеньки, поворот. Десять ступеней до продола, ровно столько же – до лестничного пролёта. Квартира справа, номер Три. Улица Паромная, пятьдесят второй дом. Десять ступеней до продола. Драглайн поднимает шар-бабу. Экскаватор тянет вверх тридцать тонн чугуна как плетёную корзинку лаптей. Рабочие подливают из толстых термосов кофе с портвейном . Квартира справа, номер Три. Дверной звонок иногда заедает, поэтому палец на кнопку нужно закладывать чуть правее. Катя чатится с подругами в телеге. Отвалы бульдозеров сверкают на солнце как лысины библиотекарей. Пять шагов прямо, затем три шага налево. Я, кажется, вспомнил: цветок на обоях в гостиной – это лилия. Бело-красная лента танцует на бельевом столбе при каждом колыхании ветра. Никто не должен попасть в зону поражения. Почему у строителей оранжевые каски? Во Франции, например, жёлтый цвет – это знамя одураченных мужей. Прораб прорычал команду в рацию. Раньше, даже телефонные будки строили на века. Но что может вековой кирпич без арматурных вставок против тридцати тонн чугуна. Шар-баба берёт разгон.

Выстрел. Я думал, что мне принесёт удовольствие наблюдать за предсмертными муками моей детской могилы. Мы рождены, чтоб созидать… Так почему на землю летят кирпичи. Почему все вокруг стоят и смотрят на мой барак такими скучными пустыми глазами, как будто они каждый час своей жизни прощаются с моим детством. Квартира номер один. Дядя Женя, управдом, угощал меня конфетами каждый церковный праздник. Вторая квартира, Подай-Патрон и его Муся. Дядя Боря, который научил меня разбирать велосипед до винтов. Квартира номер Три. Мама варит рисовый суп, вынимая мясо из бульона, потому что я не люблю курицу. Квартира номер Четыре. Мадам Чаепитие часто вспоминала своего мужа, особенно когда валялась накушанной возле мусорного бака. Входная дверь с цифрой Пять. Так-так, что же там было… В день десантника из окон кухни Лаваша звучала гитара – афганец пел про купола-одуванчики и никогда не имел на столе закуски. Квартира номер Шесть. Однажды у доктора Трусика прорвало трубу в ванной, и даже с улицы было слышно, как он плакал. Седьмая квартира… Красная шторка, потеряв точку опоры, упала в кирпичи и грязь. Всё было покончено. Бульдозерист завёл мотор, и, опустив брюхо обвала в глиняную кашу, дал тягу на гусеницы.

То, что я не любил когда-то, в считанный час превратилось в ничто, пустоту, стало математической точкой в пространстве. Мои глаза по памяти ещё видели каждую спайку барака, каждую молекулу пыли, что осела на оконных карнизах, а уши всё ещё предательски шептали мне старые, давно позабытые отзвуки прошлых лет. Вот же, никуда не делся оранжевый Москвич. Вот дядя Боря выносит мусор, подтягивая на ходу сползающие треники. Аркаша пасует мяч. Он раньше так никогда не делал. Вратарь открыт, и, быть может, на этот раз я смогу забить решающий гол. Девчонки любят футболистов. Может, и меня кто-нибудь полюбит. Но тут же на полном ходу экскаваторный ковш сносит и вратаря, и Аркашу, и дядю Борю с мусорным ведром, и красную занавеску на окне, и всё, что я стал ценить слишком поздно.

Я отпустил Катю с машиной. Набрехал, что под вечер заберу её поужинать в ресторан. Томные аллеи и проулки, в которых я спасался когда-то ещё мальчишкой, что вы скажете мне на этот раз? Гладкая поступь, да еле слышимый шум центральных дорог. Как хорошо порой шагать, просто так, без цели и смысла, куда глядят глаза, ни о чём не заботясь, идти моционом до боли в икрах, только бы не останавливаться! Деревянные лачужки, серые панельки, всё ли равно, что вокруг, когда пятки шуршат по родной земле. Медленно, крадучись как вор, я пересекал перекрёстки и не мог поверить своим глазам: за шелухой перламутра, тут и там, виднелись те же самые лица, те же самые дома, что я спрятал в своей памяти, собирая чемоданы на Москву. И всюду было как прежде. Только без меня. И будет без меня. И в данный момент времени весь окружающий меня мир, мириады волокон в его перипетиях, всё, что я когда-либо знал, что помнил и любил, за что боролся и страдал, всё – без меня. Заместо моего двухэтажного барака будет выситься новый, красивый, огромный дом, с подземной парковкой, консьержем, закрытыми воротами, двориком и детской площадкой; новые дети будут наполнять эти песочницы смехом, а новые взрослые будут делать новых, прекрасных детей. Новые книги жизни, новые судьбы, неудачи и победы, и так в каждой квартире, в каждом окне, везде, всюду, по всему земному шару, на севере, юге, постоянно, шаг за шагом, виток за витком лишь один несменяемый цикл. И мы, жалкие и мелкие, всего лишь квартиранты, что в какой-то момент однажды соберут свои вещи и совершат переезд. Все вокруг меня возвращались домой, ехали на работу, переходили дорогу, покупали продукты в супермаркете, укачивали детей спать, заливали чайный гриб, проигрывали компьютеру дедушкины похоронные, делали ставки на футбол, чеканили прописи под черту, кушали боярышник за углом аптеки, ругались с кондуитными старушками в очередях, хоронили домашних животных в лесу, пьяными водили троллейбусы, кашляли чахоткой, лепили пельмени на кухне, плевались семечками в подъездах, обвешивали бабушек на рынке, теряли пульты от телевизора в недрах дивана, рубили голову рыбе на балконном морозе, просили копеечку в переходах; одним словом: сатанели и приумножали скорбь. Я же стоял на углу перекрёстка, обдаваемый грязью из лужи, и был на этот празднике жизни лишним как дикое мясо. Мне хотелось вцепиться в грудь каждого встреченного мной человека, и кричать, кричать, кричать до исступления: «Почему вы ничего не делаете? Однажды ваш дом будет снесён!», но город лишь молча смеялся вслед. Ничего не изменится. Я всё тот же ненужный мальчик, что однажды случайно, вскарабкиваясь по обрыву, увидел строчки на одной из храмовых стен:

Человек человеку волк.

Человек человеку груб.

Человек человеку долг.

Человек человеку труп.

Человек человеку чёрт,

Человек человеку бес.

Человек – украден, похищен, стёрт.

Был человек, да ушёл. Весь.

Щёлк. На проекторе загорелся предпоследний слайд. Нёбо стало играть кислятиной пепсина. Я расстёгивал одну пуговицу за другой в надежде избавиться от сдавившей грудь тошноты, но всё тщетно. Вот же она, липкая причина. Проклятые стихи, гадливые стихи, злые, глумливые, мерзкие буквы! Неужели всё так до безобразия просто?

Два баллончика чёрной краски, одна пара садовых перчаток. Мимо уличных фонарей, мимо курящих прохожих, мимо автобусных остановок, мимо помётных памятников. Я карабкался по меловым косогорам и кручам в надежде стереть, уничтожить, закрасить ненавистный дамнат, отравивший меня когда-то. Каково же было моё удивление, когда вместо старых изъеденных морянами развалин я обнаружил белого златоглавого лебедя, с двумя колокольнями и пристроенной часовней. Храм был могуч и огромен, точно такой, каким его дорисовывало наше детское воображение, и, казалось, что, дотронувшись до его камней, можно было с лёгкостью обжечься. Шла вечерняя служба, накануне был великий праздник, и сколько бы я ни пытался зайти в здание, из-за тьмы народа я так и не смог в него попасть. Я стоял на паперти и через плечи стоящих людей видел, как бликуют свечи на алтарном золоте. Старые фрески приодели в кадмий и лазурит, и они, нарядные и чужие, смотрели со стен взором, полным жалости и сострадания ко всем живущим на голубом шаре. Неожиданно, в какой-то момент, передо мной промелькнул позабытый силуэт, спрятанный за шёлковым платком. Женщина поставила свечку, приложилась к иконе и долго стояла возле неё, понурив голову и думая о чём-то своём, неизмеримо далёком и недосягаемом. Вдруг дама повернулась и посмотрела в мою сторону, и, чёрт возьми, как бы я хотел встретить тебя в данный час и минуту, но это снова была не ты. Ни за поворотом, ни в автобусной давке, не проходя мимо, даже в нашем с тобой месте, где ты должна была быть, тебя не было, тебя нет, и, увы, уже никогда не будет. Ты останешься в памяти пёрышком, счастливой минутой, мгновением. Верь тому, кто говорит, что с годами вспоминается только хорошее. Это правда. Я выбросил баллончики с краской в мусорку, и из урны услышал, как призраки прошлого загремели из неё своими цепями.

– Милый человек, удружи, возьми кутёнка! – вдруг охлопнул меня по плечу какой-то бородатый мужичок в истрёпанном ватнике. – Сука давеча выносила приплод в сарае, жалко ведь, если отец Порфирий узнает. Он животинку не жалует, не приведи господь, скажет усыпить! Возьми, а?

Смешные острые ушки, любопытный чёрный нос, да наглый хвост, виляющий как вертолёт. Да, другая морда, окрас не тот, но, клянусь, на меня глядел мой Харон! Он не умер! Я знал это! Это мой пёс! И я взял его, обхватил своими руками, а он трусился, дрожал, бедняжка, и я закутал его в своё пальто, а щенок просунул голову и как лизнёт меня за нос! И мы пошли с ним через парки и аллеи, мимо дамочек с колясками и непутёвых школяров, а, добравшись до зоомагазина, мы приобрели в нём корм, шампунь от блох и кожаный ошейник с поводком. Так как Харон всё время вырывался из рук и старался ухватить жёлтую резиновую курицу с клаксоном, висящую возле кассы, пришлось купить и её. Как итог, я шёл по улице, спрятав за пазухой щенка, а тот так часто кусал свою новую игрушку, что прохожим казалось, будто бы на мне надеты клоунские ботинки. Но мне было всё равно. Вечер спрятал солнце, Сперанск одевался в фонарную гирлянду, и я уже собирался звонить Кате насчёт ужина, как вдруг вспомнил, что всё это время мне так и не удалось добраться до матери. Принципиальная противница сотовых телефонов, она даже не была в курсе, что я в городе!

Ругань с таксистом, бесконечные пробки, любопытный Харон, разглядывающий из иллюминатора машины новый для себя мелькающий мир; я судорожно следил за секундной стрелкой. Пять минут на Андреевской, могли бы сократить по Казачьему логу. Километр вправо, затем пять километров по Харьковской. Четыре минуты тридцать две секунды, поворот на лагеря, после Объездная. А там дом. Окна до пола, дубовая веранда, палисадник из хризантем. Гоголевская, Пушкинская, Чеховская… Дачные улицы всегда называют в честь чего-то прекрасного. Наконец мы подъехали к нужным воротам, я заплатил мотору, и тот засвистел в сторону города, шурша гравием.

Калитка скрипит, надо бы её смазать как-нибудь на днях. Соседи выворачивают шеи вдоль изгороди, не веря своим глазам. Сын, о котором им наверняка рассказывали каждый раз, когда они приходили к маме на чай. В воздухе стоит терпкий запах деревянной стружки, и я слышу, как через три забора кто-то пилит дрова для баньки. Что-то вишню загнуло, может быть, поставить подпорки? Нельзя испортить сюрприз, и тем громче звучат мои медленные крадки по дубовым доскам. Скрип, скрип, скрип. Наконец, предатель Харон, устав от плена под пальто, издаёт победное щенячье тявканье. Я слышу мамин голос:

– Тамар, ты? Лаврушка над мойкой лежит, посмотри сама, я потом подойду..

– Привет, мам, – разносится эхом по огромному первому этажу.

Я слышу, как падает на кафель стакан. Я слышу, как мама бежит ко мне через весь дом как молодая. Она обнимает меня, крепко-крепко, целует в лоб, щёки, улыбается и светится от счастья:

– Димочка… Как же так… Хоть бы предупредил… Я бы накрыла… Я бы позвала… Давай хоть омлетик… С дороги… Устал, небось?.. Я сейчас…Я мигом…

Тёплая кухня, освеченная одинокой лампой под абажуром. Мама кухарит, пока я сижу за столом и гляжу на её седые пряди, морщинки на лице, на обкрученную вокруг талии шаль и думаю только о том, как быстро пролетают пятнадцать лет. Предвосхищая мои мысли, она улыбается через плечо:

– Скажешь мне, что постарела, и я разобью об твою голову зеркало.

Я уплетаю за обе щеки мамин омлет с ветчиной. Стеклянные рестораны Москвы, сколько бы ни было нулей в их меню, навсегда разлетаются в труху. Мама сыпет на меня корзину вопросов, а я только и успеваю отбиваться:

– На работе нормально, скоро начальником буду…

– Ну какие очки, мам? Лазерная коррекция, вижу как кошка.

– Ну конечно, я ношу твой свитер!

– Да это сегодня мне какой-то старичок подсунул. Шкодливый, но морда умная. Думаю, в Москву заберу…

– А на ком жениться, мам? Какие там девочки, одни куклы…

Коготки царапают доски паркета, Харон шуршит клыками вокруг миски, изредка поскуливая от перемены обстановки. Мама рассказывает мне про всех своих друзей и подруг по даче, заочно сватуя меня с их дочерьми. Наконец, моя старушка, подперев голову руками, спрашивает меня:

– Ну что, сынок, как твои дела?

И я дрожащим голосом отвечаю ей:

– Сегодня у меня был очень тяжёлый день.

Проходит где-то полчаса, и я плачу навзрыд, обнимая колени матери, прося прощение за прошлое и рассказывая ей всё то, что было в моей душе долгие и долгие годы. А она только гладит меня по макушке своей мягкой рукой приговаривая:

– Успокойся. Димочка, солнышко! Всё образумится, всё наладится. Теперь у нас всё будет хорошо.

Сперанская тетрадь

Ванечка

полночь била меня по щекам.

фонарь лампой паяльной сжигал силуэты на мостовой.

город удавкой сжимался на шее покойника.

город спит в ожидании утренних драм,

город пуст, лишь проходит маршруты свои постовой.

город спокоен, и только лишь мне беспокойненько.

познакомьтесь со мной,

я – незваный кабачный приятель, гуляка по капищам, сам себе гость,

непристойный анапест, презримый великими классиками

нет ни дома, где я буду нужен, и вечно гонимый собой,

я живу в ожидании, побираясь рассказиками.

ой, что это?

сирена кликает сотню?

полицейской машины?

чёрная волга жаждет ареста?

скорей, в подворотню!

ночью звери скалятся от требушины,

не находя себе места.

бег, бег, бег

как крыса по колесу,

я бегу, то ли сам от себя, то ли от своего страха.

я идею себя столько жизней в себе несу,

что рассыпал её как не сыпется нынче сахар.

телефонная будка стоит с перебитым проводом,

оттуда пульсом идут до меня гудки,

"адресата нет, милейший, не нужно повода,

чтобы понять, что никто не подаст вам руки."

да, знаю, знаю.

зря качаешься на ветру, телефонная трубка.

подарить очередному ночному трамваю

внеочередного трупа?

очевидно, что полумеры – худшая из добродетелей этих людей.

попытка – не дело, детей

не родить наполовину, идей не создать из вонючей глины

затей.

как любой сторонник радикальности точек зрения скажет,

что полумёртвый не то же самое, что полуживой,

так и в радиальности фанат теорий заговоров

наденет полностью под козырёк шапочку из фольги.

Я хочу быть снежинкой пурги,

потому что в ней нет полутонов.

полуправда хуже лжи, полубог – насмешка реальных Богов,

это лирическое отступление служит одной лишь цели – подвести к сторице,

что произошла в одном из советских домов.

две табуретки как театральная рампа, обитая бархатом крышка гроба

стоит возле двери подъезда.

вокруг собралась толпа народа,

и не находит места.

три звонка, плач Ярославны, выносят

параден, припудрен, в красивой маечке

все его знали, он всех знал.

Ванечка.

и мы знаем лишь то, что

он жил как все, любил летом слетать в Туапсе,

а в универе пред парами пить в туалетах дешёвый абсент

и так бы ему ходить на работу, да в кабаках висеть,

но он заболел смертельной хворью – решил, что он не такой, как все.

решено. гитара. нет, камера. нет, перо и бумага.

снова не то, холст и акрил.

барабаны! снова не то! но надо оставить след.

его метало как лодку по архипелагу,

а годы идут, а продвижения нет.

ах, ночной Город. коварный на вид,

я вижу тебя насквозь.

никогда не сыт, вечно голодный

смертельный гость.

полночь била меня по щекам.

фонарь лампой паяльной сжигал силуэты на мостовой.

город удавкой сжимался на шее покойника.

город спит в ожидании утренних драм,

город пуст, лишь проходит маршруты свои постовой.

город спокоен, и только Ваня бьётся об подоконники.

похоронили чучело с утра, поели пирожков из ведра, положили по паре конфет себе в левый карман,

убедил нас священник, что жизнь не кончается. город – левиафан.

и стали жить дальше, наблевав свой завтрашний день в прикроватный таз.

умирает Парнас, умерли Боги, а мы все так же убоги, будто бы наша жизнь никогда не про нас.

тройка – Русь, унеси меня! я боюсь

этих корпоративных шакалов, что рвут твоё тело на части,

тройка – Русь, может быть, знаешь дорогу

ты в доброе светлое счастье,

простое, как слеза матери, искреннее как угроза обманутого любовника,

верное как слово чести у отставного полковника.

оглянись! эти мрази тебя продают в глянце на первой полосе,

заставляя меня чувствовать среди своих иностранцем и потихоньку лысеть.

подари на ночной мостовой влюблённую парочку,

чтобы я позабыл про подоконник, про лиру, про меру,

про Ванечку.

***

неразбитые чайные блюдца

в серванте стоят

в ожидание звёздного часа

смеются

над нами

летят

одинокие рейсы

под облаками

и переливами душит

ещё не сожжённый эскиз твоего анфаса.

сидела по разные стороны от баррикад

одиночества тень

гадала вопрос

и смотрела на нас

неразгаданных

жалких

и мелких пигмеев

под тенью былых и разрушенных колоннад

считывала

по соли слёз

судный день

и мы не смогли ничего предпринять

навсегда

навеки

опять.

нет, ты не волнуйся

однажды шагом неслышным

память к тебе подойдёт

прикроет рукою

согреет

обнимет

и если ты потеряешься вновь

то память всегда найдёт

всегда успокоит

накроет тебя одеялом

прошлого

и скажет

что плохое стирается в небытие

в ожидание хорошего.

Что нельзя говорить девушке на первом свидании

На гобелене Судьбы я лишь сигаретный ожог.

И, будь моя жизнь банкой кефира,

То творожок на крышке – мне определение.

Имитация человека, сам на себя приведение.

Псевдознание, эго до потолка,

Чуть-чуть, слегка таланта. Амбиций громада.

Помада на полке возле стекла, и надпись:

"Пока. Я навсегда ушла."

Паяц, что не умеет шутить, лишь кривляется

На стеклянный рыбий глаз.

Ложь. Пошлость. Фарс.

Три кита, три черепахи моей жалкой личности.

В комплектности, в наличности:

1) безвкусый обман;

2) пыль в глаза, в розовые очки туман;

3) и тому подобное, и так далее…

Завсегдатай лупанария. Словом, просто пустой человек.

Актёр, исполняющий мелкую роль

Масштабного сценария.

И так– навек.

Псевдофилософ, старых догм блюститель,

Мыслитель чужими мыслями, цитаты из старых книг

Вместо гемоглобина. Создатель уже придуманного-

Творческая скарлатина, что лишь жаждет, когда её победят.

Каждодневный житейский ад превратился в мою колыбель.

Просто поверь: я не знаю, зачем живу.

Я бы чувствовал, но не умею. Я не могу

Улыбаться, хотя очень хочу

Смеяться, как в первый раз.

…Я слишком устал. От всех вас,

Сторонние наблюдатели.

Сочувствующие киватели…

Где вы были, когда меня в анфас

И в профиль разрывали на части?!

Отчасти резали на куски,

И в асфальт хоронили сердца обломки?!

Потомки забудут меня, а мозги

Запакуют в архивов котомки.

Где ты всё время была, дорогая?

Когда я хотел прикоснуться к твоей руке,

Ты стояла в толпе, вместе с ними кивая.

Пока я кровью мыл поребрики.

Для тебя я гороховый шут.

Я знаю, ты будешь счастлива,

Когда увидишь мой

Нераскрывшийся парашют.

Я разучился любить, родная,

Потому что давно перестал быть собой.

Я создал в голове имитацию рая,

И иду один,

Навсегда один

Но…

С высоко

Поднятой

Головой.

Гиви

Тахикардия

Сорок прошло воскресений.

Ты думала, я буду плакаться?

мол, какой я непризнанный гений,

мол, какая у меня

тонкая

душевная организация.

Что ж,

смею тебя огорчить.

Всем, кто ищут что-то светлое,

доброе,

вечное

во мне,

пусть бронируют место, пожалуйста,

для стилета в спине.

А всем, кто искал меня в моих пасквилях,

кто искал закрома моей двуличной души -

шиши!

Шире карман держи.

Отряхнись от навешанной мною лапши.

Увы, я всего лишь громадный столп, не знающий

значение слова "Дыши!".

Спеши!

Уникальная акция -

представление "Паяц и акация!"

для ваших добрых и чистых лекал.

Клоун наглотается пыли

до самого кадыка,

а затем его лишат языка.

Разве мне больно?

что уж…

Потехи ради,

я найду принцессу

даже

в самой последней бляди.

Поверь,

в леди не меньше бляди,

чем бляди в леди.

И мне решать,

у кого рот – в помаде,

а у кого – в бренди.

Круг повторяется.

Раз за разом, одно и то же,

лица меняются, но за лицами

те же самые гадкие рожи.

То же,

что и вчера,

что и завтра то же,

что и всегда.

Те же.

Так же.

Тоже.

Боже,

храни короля!

Дай ему в руки вожжи и вечность.

Гони, где кончается земля

и начинается бесконечность.

А без вожжей -

лишь капитан без корабля

и трансцендентность.

Лишь космоса вечность.

В острогах обритые тати

клеймили своих палачей

совестью.

А, может, мне взять

и описать бы свой путь лаконичной повестью?

Забудь, кто тебя вымерял

годами отчаяния и тоски.

Так же,

те же,

сначала,

от крика в роддоме

до гробовой доски.

Забудь, кто тебя выгадал

у воющих волком бессонных от мыслей крамольных ночей,

ведь если я не твой -

то значит

ничей.

Доктор Трусик

листик из записной книжки

Я накрою себя с головой

Одеялом прибрежной скалы,

Засвечусь путеводной звездой

У железнодорожной стрелы.

И наметив родные края,

Улечу в небесную высь.

Я стремился найти лишь тебя,

Ну а ты… Никогда не стремись.

Не ищи, там ни адреса нет,

Ни почтамта, и мой телефон

Лишь гудками проложит ответ

На язвительный твой фельетон.

Мои стансы уже не нужны.

Прошлых лет мой материал

Позабыт как написан. Уж вы

Точно знаете, как я писал.

А теперь – как солдат на постой

Я вручаю себе кандалы,

Накрывая себя с головой

Одеялом прибрежной скалы.

Лида

***

я читала тебя в переплётах дешёвых бульварных романов,

я ловила твой взгляд в промелькнувших вагонах пустых поездов

и искала твой смех в перебивках тупых сериалов,

запирала все двери, чтоб ты мог взломать тяжеленный засов.

отражалась в стекле, чтобы ты уловил очертание блика

в перекрестии солнца и лужи, на стрелке карманных часов.

опоздала, чтоб ты предъявил мне как вору, улику,

что пропала вся вечность. и, отвлекаясь как будто на зов,

я предъявлю тебе новую фотопластинку,

где меня обнимает другой в окружении других адресов.

Немец. Семь

I

В год кровавый,

В год Варравы,

Каблуком чеканя шаг,

Осенясь зенитом славы

По Стене крадётся враг,

По Стене крадётся враг,

Шагом отбивая такт.

Так! Так! Так!

А на Стене стоят

Вытянувшиеся во фрунт

Семь.

А на Стене плакат:

"Свобода! Демократия! Труд!

Всем!"

II

За Стеной – Великий Город,

Опоясанный войной.

За Стеной – лишь мрак и голод,

Плач детей на мостовой

И убийцам нужен повод

Совершать ночной разбой,

"Телеграфу нужен провод" -

Мне кричит городовой,

И ломает мне колени

Здоровенной булавой.

III

Снег лютует, снег бушует

Наступают холода

Сколько будет новых сует

Снова, завтра, навсегда

Часовой в перчатку дует,

Поднимает ворота.

Тра-та-та! Тра-та-та!

– Не положено тут лезть!

Я тебя убил, товарищ!

У меня бумага есть!

Семь часовых на посту

С винтовками наперевес,

По одному на версту,

По одному на крест.

По одному на стул

Приказ

"Сначала – смерть,

А только потом – арест."

IV

На городской площади – митинг

Стихийно согнанная толпа

Подрывается ветером литер,

Скандирует:

– Ура! Ура! Ура!

– Наш орёл облетал столицу

Высматривал вражий след,

И заглядывал каждому в лица,

На предмет иностранных газет.

И у всех вас лица в газете,

так что здравствует новый закон!

В каждой клети и клозете

затаившийся шпион!

– Где?

– Вот же он!

– Прогнать!

–Казнить!

– Расстрелять!

–Из города нашего -вон!

V

Идёт старуха, проколото брюхо

Разбойничьим ножом.

Ну куда же ты, старая шлюха,

Пошла на рожон!

Дело её– табак

Доползти до больницы – никак!

Ветошь, жила и хватит.

Другим – кровати,

Тебе – место в трупной палате.

В графе "работа" так и запишут

"Поэтесса, писатель".

Ночь куёт холодом

Гробовщикам свежий хлеб,

Ночь куёт молотом,

Усталый небесный серп.

Лунная призма -

Дай капитализма!

VI

А на Стене -покой

От версты до версты – Часовой

А на посту – приказ,

И Часовым не до нас.

Мальчики, мальчики,

Бумажные шинели,

Дрожат пальчики

На прицеле.

Скучают в пивных кабатчики,

Роют вдоль Стен закладчики,

На них бегут автоматчики

В ночной аллее,

Окружают врагов в капкан,

– Стрелять на поражение!

А в капкане – вулкан

Начал своё извержение.

– Как всех убивали – терпели все,

Как убили одну – так всем висеть?!

VII

Так стоят на карауле

Семь усталых Часовых,

За Стеной, за смерть бабули

Мстят на улицах пустых.

Дождь в их лица моросит.

Едет чёрное такси.

До застенка таксопарка

Будь Марусей, подвези!

Переполнена тюрьма.

Тах-тах-тах!

И слышно только

Как взрываются дома!

По Стене ж, чеканя шаг,

Мерно приближался враг.

– Это кто там на пороге?

Это кто там? Уходи!

Что, не видишь Часового

С автоматом на груди?

Что, не видишь, вдоль забора

Часовые в ряд стоят?

Что, не видишь, как затворов

На тебя направлен взгляд?!

Лишь шаги, пустота и полночь.

–Ах, шалим, ржавая сволочь?!

Часовой раскинул руки,

Передёрнул автомат,

Расстрелял по три обоймы,

Ну а ноги – всё стоят.

Невредимые для пули,

Невидимые для глаз.

Враг стоит при карауле,

Враг пришёл убить всех нас.

– Кто же всё же впереди?

Вылезай и выходи!

Это – днесь с лицом убийцы,

Это зло моей столицы,

Это – Будда во плоти.

Заметки

[

←1

]

Район Москвы на Патриарших прудах

[

←2

]

Специалист по подбору персонала

[

←3

]

Привет! (фр.)

[

←4

]

В светском обществе – поклон с приседанием как знак приветствия или благодарности со стороны лиц женского пола.

[

←5

]

Патология, при которой глазные яблоки совершают непроизвольные колебательные движения высокой частоты (в отдельных случаях их частота может достигать несколько сотен колебаний в минуту)

[

←6

]

Главная часть храмового сооружения