Текст книги "Нежные розы пера"

Возле нашего дома стояло три контейнера с отходами, за которыми мусоровоз приезжал, быть может, раз в месяц, а то и того реже. Это была могучая, деятельная страна, целиком и полностью отданная во власть Мадам Чаепитие. Злые пташки наградили бомжиху Катрин данным титулом из-за того, что она имела обыкновение разливать настойку боярышника в белоснежную фарфоровую чашечку, которую она держала в кармане своей фуфайки кристально чистой. На данный момент Мадам Чаепитие развлекала себя тем, что доставала из правого контейнера бутылки и ставила их на асфальт. Постукивание стекла и скрежет их об металлический ящик, да и сама работа столь увлекли её, что она чуть не подпрыгнула от испуга, когда я поздоровался с ней.

– А, Дим, ты! Salut!³ – поправляя чёлку, улыбнулась Катрин. – Будешь чаю?

– Здравствуйте, Екатерина Ивановна! Нет, спасибо, поговаривают, что у людей от вашего чая голова болит. А что это вы делаете?

– Да совсем никакого порядка нет! Посмотри, как бак облупился, весь трещиной пошёл. Я сейчас бутылочки найду, обмою их на колонке, сдам и кисточку с краской куплю. Тебе какой цвет нравится?

– Мне? – я озадаченно начал перебирать в голове все нравившиеся мне тогда цвета. – Пусть будет малиновый.

– Лучше зелёный, – подмигнула мне Мадам Чаепитие. – Зелёный цвет успокаивает, а мне в таком возрасте нервничать доктор не позволяет…Батюшки – святы! Да ты как-никак женихаться решил?

– Я? – я оглядел свой костюм с головы до пят так, будто бы тот только-только на мне очутился. – Да нет, Екатерина Ивановна. Это мы так… к деду. Сегодня ж…

– Помню-помню, – с грустью вздохнула Катрин. – Помню, как вчера. Ну да не будем о грустном, жизнь продолжается, так сказать. Ирония судьбы. Ты ведь даже его и не застал, а я успокаиваю тебя так, как он когда-то меня. Помню, давно, когда я ещё секретарём по политчасти была на заводе, рабочие в шестом цеху из-за повышения цен на мясо и молоко решили стачку устроить. Лента встала, все детали на конвейере, сидят и пишут петицию в ОбКом, понимаешь ли. «Письмо турецкому султану», чтоб их… Я сижу в кабинете, у самой глаза по пятаку, в бухгалтерии говорят, что премиальных нет, вошь на аркане. Думаю, то ли мне в ГорКом звонить, то ли в милицию, чтоб мотоциклетки прислали. А сама уже заявление пишу, заранее. Распекут ведь меня, всё, сливайте воду. «Недоглядела, недостаточно объяснила, довела до предела, закрутила, забила…» И тут дверь открывается и заходит твой дед, а он только как лет пять назад из лагеря вышел. Говорит: «Я с обеда, Катюх. Я что-то пропустил?» Сама к нему, в слезах, плачу навзрыд, воздуха глотаю, а сказать ничего не могу. Он как крикнул на меня: «Охолонись, дура! Сейчас решу!». И пошёл к ним.

– И не побоялся?

– Ни капельки. Твой дед был очень смелый. Я тебе не скажу, что он им там передал, тебе рано ещё такие слова знать. Но вот через час, после перекура конвейер запустился, а управление завода ещё меня грамотой наградило. Вот так!

– А деда?

– А деда не наградили, внучек. Дед был «неблагонадёжным», так ведь? – голос бабушки громом прорезал пространство помойки. – Дед наш, когда ему всё это обнаружили, на кровати лежал, кровью исходил. А я бегала, то в милицию, то в товарищества, то на завод, характеристики собирала, чтоб в санаторий, курорт какой-нибудь до операции его отправить. Помнишь твою, Кать?

– Галина, давай не будем…

– Будем, сука! Ещё как будем! Сидишь тут, в баке, разглагольствуешь, какой хороший человек был мой муж, царствие ему Небесное! Ишь ты! Дима, а я тебе что сказала? «Не общаться с кем попало!» Придём домой, выпорю как сидорову козу!

Мадам Чаепитие захохотала, и я впервые за долгое время услышал от неё нездоровый, властный смех:

– Учишь своего барчука принципам? «Не общайся с кем попало», на-адо же! А если ты такая принципиальная оказалась, что ж ты тогда свой партийный билет сдала? А, комсомолка?

И тут впервые за очень долгое время я увидел, как бабушка разговаривает спокойно:

– Все сдавали, и я сдала.

– Я не сдала! – крикнула бомжиха Катрин.

– Ну и где ты теперь, б**дюка, – ответила бабушка.

***

Ничто не вечно, никто не вечен. С годами всё, кажущееся неразрушимым, сыплется, крошится, превращается в труху и прах. И уже видно, бетон на надгробии деда, омываемый бесчисленными дождями, посыпался, обнажая гравий; как мох и какая-то въедливая плесень обступила огранку с левого нижнего угла, и сколько бы ты ни пытался оттереть, придать холодной поверхности какую-то благообразную форму, природа всегда забирает своё. Сколько ни коси травы, сколько ни подрубай корни и не подливай яда, молодые побеги и стволики орешника прорастают тут и там, всем своим видом крича каждому взмаху тяпкой и топора, что жизнь не кончается.

Каждый год меня тащили на могилу деда, чтобы я в очередной раз поглядел на то, что потерял, даже ещё не родившись. Если есть Олимп, значит, где-то внизу должен быть Аид. Мы бы не узнали о чёрном цвете, если бы не разместили напротив него белый. И если мой отец, ушедший из семьи, когда мне было около года, был для воспитывавших меня женщин самим воплощением зла, то образ деда, отца, примерного мужа для бабушки, напротив, являл собой идеал, к которому я должен стремиться.

Когда я делал что-то, требующее в глазах моей семьи моральной оценки, мне всегда рисовалась некая шкала, градация, система координат, по которой я двигал мой поступок. Слово «эгоист» значило, что я сделал что-то плохое, но не требующее серьёзного наказания. «Свинья неблагодарная» – это степень, за которую мне должно уже быть очень и очень стыдно. Когда мой поступок превышал все космические пределы аморального поведения, мне говорили: «Ты как твой отец.» После этого мне полагалось падать на колени и биться в судорожном припадке, доказывая всему миру и моей семье, что я – не он и никогда им не буду. Напротив, крайней степенью похвалы считалось «вылитый дед», как будто бы я никогда не мог и не должен был быть собой, постоянно сверяя себя с людьми, которых толком-то в жизни и не знал. Фраза «видел бы тебя сейчас дед» была очень пластичной и зависела от контекста ситуации, а уж в гробу дед переворачивался столько раз, что, подруби ты к нему динамо, можно было бы запитать электричеством целый Сперанск. И вот, в годовщину его смерти наша семья стояла у изголовья памятника моего деда Жени, и он смотрел на нас из-под чёрных как смоль бровей успокаивающим взглядом, всё понимая и всем всё давно простив.

И я стоял и думал, облокотившись на оградку, глядел на буквы его и моей фамилии, выведенные чёрной краской. Моей потому, что когда мне стукнуло четыре года, фамилию отца сменили на девичью фамилию мамы. Преподнесли это мне, как и положено, с таким тоном, будто бы как минимум одна глобальная проблема человечества решена, и, раз у деда есть наследник, продолжатель рода, то мне, как хранителю династии, предстоит эту фамилию не опозорить. И ведь правда, я нёс эту фамилию гордо, как знамя, потому что было бы одно дело, если б только моя семья воспевала деда как героя. Нет, культ моего мёртвого дедушки пропитал каждый кирпич, каждую песчинку моего двора. Все, кого я видел на улице, кого встречал в душных кислых подъездах, видели не меня, а внука «того самого» человека; почтальонша, приносящая бабушке пенсию раз в месяц, уже накушавшийся где-то под лавочкой Лаваш, ПодайПатрон или Мадам Чаепитие – все наперебой вспоминали истории из прошлого деда так, будто бы всё в этом мире доброе, светлое, разумное и вечное было связано только с ним. Бабушку во дворе боялись, деда – уважали. А как не уважать человека, который привёз из тюрьмы истрёпанный блокнотик, исписанный цитатами из прочитанной им в лагерной библиотеке книг. Его житейская мудрость была для всех неисчерпаемой, а собрания его друзей в нашем тесном подвальчике были вовсе не беспробудным алкоголизмом; скорее, это был очередной съезд философского кружка, где сильные мира сего решали за тех, кто остался на кухне, все проблемы современности. Мама восхищалась своим отцом; её сестра, моя крёстная, его просто боготворила, и только бабушка смела иногда говорить про него всякие гадости, но и то, с каждым годом делала это всё реже и реже, ибо с годами вспоминается только хорошее.

Что же оставалось мне, наследнику великого пращура? Я стоял, принурив голову и думал о том, что, дедушка, и вправду был великим, раз спустя многие годы после смерти его могила не зарастает сорняками, не превратилась в холм. Какой жгучий след оставил тот в сердцах других; словно комета, пронёсся, въелся в душу каждого знавшего его человека. И значит это, что дед не умер, что в могиле только кости и трухлявый гроб, а сам он жив, жив отражением в каждом, жив и говорит с нами своими мыслями из уст других людей. Но только вот беда, что все эти мысли сказали до него давным-давно другие, а деду только и оставалось, что записать их в тюремный блокнот. А мог ведь и не записать.

А может, когда-то грозный ПодайПатрон глядел, будучи ещё маленьким, как дед умело вертит гаечным ключом, и мечтал так же, как я утром, подойти к нему и пожать руку, но всё никак не решался, и робко уводил взгляд. И, может, сегодня он вспомнит какой-нибудь дельный дедов совет и наконец-таки починит свой Москвич, сядет в него и умчит вдаль, оставляя глубокие борозды от шин в дворовой грязи. Мне рисовалось, как он едет на дачу, или в родную деревню, да хоть к чёрту на рога, но едет!

И действительно, когда мы вернулись домой, оранжевого Москвича во дворе уже не было.

***

Тик. Так. Тик. Так. Громче. Тише. Громче. Тише. Секундная стрелка гильотиной разрезала время, чеканя свой жестокий шаг. Лето наступало, выламывало оконную раму, и за ней, сквозь незамазанные щели доносились ещё слышные резонирующие звуки оживлённого дворика. Мать гладила бельё в гостиной и смотрела вместе с бабушкой телевизор, я же, как впрочем и всегда, воровато выглядывал в окно, считая минуты, пока я смогу выйти во двор поиграть с ребятами.

Два часа во время каникул, час во время учёбы. Меня никогда не ругали ни за ушибленные коленки, ни за расцарапанные руки, ни за порванную одежду – словом, гуляя во дворе, я мог делать всё что угодно. Но два часа во время каникул – Боже, как быстро они пролетали, будто бы и не было смысла выходить вовсе. Мне только и оставалось, что глядеть на детские игры: вот дуры – девчонки сидят в песочнице и лупятся в «дочки-матери», разливая песочный чай и песочную сдобу по пластмассовым формочкам. И опять, как бывало не раз, к ним подойдёт Мадам Чаепитие и будет глядеть украдкой на их нелепую, глупую забаву, и во взгляде её сквозь томную пену прожитых лет вскочит жилка, и она, чуть ли не вприпрыжку, подбежит к ним, сядет возле девчуры и начнёт их учить, как пили чай в старину и как пьют его сейчас в Англии, потому что в Англии через два часа наступит пять вечера, а это значит, что у нас пить его самое время. А эти пустышки лишь отмахнутся от кислой вони её одежд и убегут прочь, туда, где уж точно не будет пахнуть прогорклым маслом. И Катрин останется одна, будет стоять посредине песочницы Безумным Шляпником в окружении брошенных кукол и форм, и лишь только доктор Трусик, сидящий на лавочке и кормящий голубей, робко посмотрит на неё влюблённым взглядом и, будто бы извиняясь за факт своего присутствия, почешет усики и ужимисто сделает книксен⁴, дёргая своей гуттаперчевой тонкой шеей.

Я же выжидал момента, когда он наконец встанет с лавочки и поплетётся домой, к тетрадкам. Трусик был чрезвычайно пунктуальной персоной; выходя во двор на прогулку и уходя с него минута в минуту, с пяти до шести вечера, мне был знак выходить на улицу. В редкие минуты, когда над ним не смеялись наши ребята, во время этого часа доктор сыпал голубям отруби, отчего весь асфальт возле подъездов превращался под вечер в полотно авангардного искусства. Ругаемый всеми, извиняющийся перед каждым, профессор кафедры матанализа, вечно пахнущий детской присыпкой, был верен и непоколебим в своей чопорности. А мне же всегда было интересно, каково было Трусику приходить на работу, в институт. Вряд ли с ним случалась удивительная метаморфоза – лацканы пиджака не отстирывались от мела, тонкие усики не становились серьёзнее, голос не прорезался сам по себе, и он, как пить дать, наверное, что-то всё время мямлил под нос, погружая всё вокруг себя от первых рядов парт до Камчатки в летаргический сон.

Так как ПодайПатрон увёз свой Москвич на дачу, Саня побежал домой за футбольным мячом. Наконец, торжественный и довольный, с остатками щей на губе, он вышел во двор, держа в руках главную реликвию двора. Футбольных ворот не было, да и к чему им быть, и вот Аркаша, надевая зимние перчатки, встал возле рамы турника. Играли в навесного, по очереди, что доставляло Андрюхе, вышедшему в остроносых туфлях, дикую истерику, но лучше не переобуваться вовсе, чем зайти переобуться и не выйти, поэтому тот, резонно замечая, что ноги можно обмыть и на колонке, снял обувь и теперь молил всех известных ему богов, чтобы не наколоться на остов торчащей из песочницы разбитой бутылки. Аркаша же, как мог, старался попадать мячом по доктору Трусику, увёртки от мяча которого занимали ребят гораздо больше, нежели успешно забитый гол.

Как только профессор ушёл бы домой, я сел бы на лавочку вместо него. Из-за танцующих паучьих ног меня не брали играть в футбол ни в какую команду, даже при диком отсутствии игроков. Я бы мог поучаствовать, если бы ребята играли в прятки или казаков-разбойников. В догонялках мне вообще не было равных, так как Аркаша и Саня в своё время научили меня убегать от них быстрее, чем они смогут меня настичь и побить. Но в делах спортивных мне доводилось ходить в дворовых тютях. Поэтому я считал минуты и тщательно думал о том, чем бы себя занять на улице.

Спасительное решение принесли дуры-девчонки, вернувшиеся из магазина за углом. Решение было в обувной коробке, обёрнутой в ткань, оно скулило и покусывало поглаживающие его пальцы. Как только я выбежал во двор, то тут же подошёл к собравшийся возле девочек куче дворовой малышни. Тут и там, облупившиеся со всех сторон, наши головы смотрели вниз, на землю, где сидели в картонной коробке прижатые друг к другу, испуганные от голода и холода необычайной раскраски остроносые бродячие щенки. Забавные и неуклюжие, до удивления милые твари прятали вислоухие мордашки в тельцах своих братьев и сестёр, но, не в силу побороть животное любопытство, высовывали носики, чтобы посмотреть на большеголовых великанов, толпящихся вокруг них.

В это же самое время ПодайПатрон стоял на бензоколонке возле областной трассы, пытаясь спорить с заправщиком о подорожании цены на «восьмидесятый». Через шесть минут тридцать семь секунд, крестясь и матерясь, он тронулся в сторону поворотного кольца на город. Впереди него образовалась небольшая пробка из-за аварии белой Нивы и Мерседеса, на объезд которой потребовалось тринадцать минут и шесть секунд.

Тем временем во дворе же какой-то идиот притащил копчёную колбасу и молоко, посчитав, будто бы маленькие пёсьи клычки способны освежевать мясные жилы. Редко случалось, чтобы девчонки и ребята собирались в один племенной круг, но в этой ситуации мы стояли всем племенем и думали, куда можно пристроить щенят. Все, у кого были домики в деревне или дачи, стали перечислять варианты, по которым им ни в коем случае не следует брать собак. Остановились на том, что каждый из нас побежит к своим телефонам, чтобы стереть свои пальцы об вертушку, пытаясь обзвонить всех своих школьных приятелей. У меня же телефона не было, как не было и приятелей, которым я хотел бы позвонить, поэтому я остался возле коробки с щенками. Тем временем ПодайПатрон заехал в киоск за сигаретами, потратив на это дело одну минуту двадцать четыре секунды.

В ту секунду самый любопытный и наглый обитатель коробки давно свесил свои передние лапы и теперь бил виляющим хвостиком по мордам своих более комфорных братьев и сестёр. Я взял его на руки, чтобы осмотреть его сверху донизу; щенок же, почувствовав тепло моих ладоней, перестал вовсе бояться и теперь принюхивался к моему запаху, почуяв свои уверенные шансы стать домашним питомцем. «И вправду, – подумал я. – Посмотри на него, нахала. Какой он смешной и умный. А глаза… Хочешь стать моим другом? Но я же не выносил тебе из дома колбасы, не поил молоком и не гладил по шёрстке, так почему? Откуда ты такой вислоухий? Неужели, ты охотничий пёс? Представляешь, куплю тебе поводок с шипами, но без намордника, ты же не будешь лаять ни на кого, верно? Я буду гулять с тобой, ты и я, мы пойдём в лес, я буду искать белок в лесу, а ты будешь за ними гоняться. Сделаем маме шубу из белок, поэтому придётся уйти в лес на целую неделю. А ещё ты будешь спать у меня на кровати и лизать мне лицо по утрам, чтобы я проснулся и не пропустил школу. А когда мы будем проходить мимо старушек на лавочке, они скажут, мол, вон Дима пошёл с… А как тебя назвать?.. Хм… Дружок, Бруно, Цезарь, Купер, Чезар, Арахис, Билли, Бобби, Барон, Бантик… Да чёрт знает что такое, ерунда одна, а не клички! Ты же не пудель какой-нибудь с завитушками, ты охотничий пёс, гордая собака, не чета ряженым пекинесам! Ну-ка, гавкни, спаниель – это звучит гордо!

Только вот как показать тебя родителям? Мама – ладно, я знаю, она добрая и любит животных, я видел, как она кошку гладила. А бабушка… Тут, конечно, придётся повоевать. Она терпеть не любит грязи, а ты вон какой, весь в пыли и листьях… Придумал! Я забегу в ванную, помою тебя и покажу им! Откажусь от подарка на день рождения, от Нового года, скажу, что ты научишь меня ответственности, чтобы я за тобой следил, и тогда они наверняка тебя оставят. В дом!»

Один, два, три, четыре, пять, десять! Пролёт! Раз, два, три, четыре! В то время как я поднимался по лестнице, неловко переминаясь с ноги на ногу возле входной двери и не решаясь зайти в квартиру, ПодайПатрон встал на аварийку посреди дороги в районе автовокзала. Из капота шёл пар, дядя Боря материл всех земных и небесных царей, побивая баранку Москвича своим огромным мясистым кулаком. Затем он открыл капот и закатал рукава. На починку порванного ремня ушло где-то около десяти минут.

***

– Тина, у нас опять прорвало, а мы даже воды не набрали! Да отвлекись ты от своего телевизора, понюхай, какой-то тухлятиной несёт… А это что такое, а?!

Я стоял на коленях посреди ванной, втирая мамин шампунь в шерсть своего щенка, и глядел на застывшую в костяке двери грозно смотрящую на меня бабушку. Пёсик, совершенно не понимая, какая буря грозит обрушиться на него и меня, как назло, энергично отряхнулся, отчего вся ванная, от кафеля до потолка заляпалась грязными стекающими вниз бульонными каплями. И грянул гром.

– Ты что, идиёт?! – бабушка обрушила на меня всю свою ярость. – Ты что удумал, скотобаза?! Мать! Ма-а-ть! Иди сюда, посмотри, что твоё чадо наделало!

Мама шаркающей походкой подошла к бабушке, и, спрятавшись за её спиной, сложила руки на грудь:

– Господи! Дима! Это кто?

– Это… – пытаясь сообразить на ходу убедительную историю, я ответил. – Это Харон, мой щенок. И… я помыл его, чтобы он был чистым.

– Ну уж нет, Димочка! – язва в голосе бабушки приобретала гротескный характер. – Ты сейчас же унесёшь его на улицу, где взял. А иначе, я тебя вместе с ним удавлю, эгоист!

– Но ба! У нас же была кошка, ты же сама рассказывала! И ничего, и собака может быть!

– Собака? В квартире? Через мой труп! – бабушка глядела через плечо в сторону мамы, и видно было, что у той в жизни был не первый такой разговор. – Вот умру – хоть крокодила заводите! А кот ваш весь диван и все обои подрал, да ещё в тапки нассал! Вспомни, Тин! Я его выкинула к едрени матери, так что щенка здесь – не будет, ясно?! С ним забот не оберёшься, гулять с ним надо, а ты, свинья неблагодарная, спишь допоздна! Я с ним гулять не буду!

– Я буду, – мама решила принять мою сторону. – Посмотри на него, какой он милый. Как его?..

– Харон, – поддакивал я, вновь обретя призрачную надежду.

– Харон, – подмигнула мама. – Звучит же! Смотри какой он милый, мам, ну правда!

– Я всё сказала, – отрезала бабушка. – Ты знаешь, сколько ест собака? Откуда у тебя, училки несчастной такие деньги, скажи? Моя пенсия на коммуналку и лекарства, да твои копейки на три рта. Но, в принципе, хотите оставить – оставляйте. Всё равно ему жить недолго, издохнет через неделю. Ты глянь на его живот.

И вправду, у Харона при его хлипком тельце было непомерное вздутое пузо, и невозможно было понять, отчего оно такое.

– Глисты, – констатировала бабушка. – Или бешенство, не иначе. Меня когда в деревне покусали, я сорок уколов в живот колола. Больных уколов, да-да. Но вы давайте, оставляйте собаку, кошку заводите, попугая, черепаху, а меня вообще сдайте в сумасшедший дом, хоть отдохну от вас.

Бабушка ушла смотреть телевизор, а мы с мамой остались в ванной стоять и глядеть друг на друга. Щенок тем временем начал громко скулить, и звук этот, резонируя от стенок кафеля, бил по ушам отбойным молотком.

– Щенка надо отнести обратно, Дим, – мама вздохнула, вытирая капли со стенки ванной. – Посмотри на него. Глаза все в гное, сам он весь больной. Его бы к ветеринару, но у нас нет на него денег, понимаешь?

– А если…

– Никаких «если», сынок. Ты отнеси его туда, откуда взял, посмотри какая умная морда. Наверняка у него будет хозяин, который о нём позаботится. А мы просто не можем, понимаешь? Возьми полотенце, оботри его и вынеси на улицу, а я пока посмотрю в холодильнике, может, найду ему что покушать.

В этот же самый момент ПодайПатрон с силой захлопнул капот «Москвича» и, вставив ключ зажигания в скважину, с радостью тронулся с места.

***

Харон, ну почему же ты всё время вылезаешь из коробки и бежишь за мной! Ну прогавкай ты, дитя собачье, зачем ты смотришь на меня своими въедливыми щенячьими глазами, разве ты не слышал этих людей? Придут новые, уж поверь, Аркаша, быть может, дозвонится до своих школьных приятелей, у него их много, и кто-то тебя заберёт. Будешь жить в собственной будке, посаженный на цепь, или, напротив, тебя пустят в дом, дабы ты погрелся возле камина и тёрся мордой об руку нового хозяина. А, быть может, тебя возьмут в цирк, научат всяким фокусам и трюкам, и мы сможем видеться, а ты сможешь рассмешить всех пришедших поглазеть на тебя детишек. Здорово, правда? Всяко лучше, чем сидеть в нашем клоповнике, получая куриные головы вместо нормального мяса на завтрак, обед и ужин. Так почему же ты не слушаешься меня, и плетёшься за мной, скуля и воя. За что же ты рвёшь моё сердце?

Я же не сделал тебе ничего плохого, помыл и накормил, а после вернул туда, откуда ты вылез. Ты же ничего не потерял, кроме надежды. Так за это ты мстишь мне, верно? За то, что среди миллионов тысяч щенков ты один стал Хароном? Я всего лишь мальчик, а ты – всего лишь будущий пёс. Ни больше, ни меньше. Так беги же прочь, к своим друзьям-собакам, проскули им историю про то, как злой человек имел несчастье назначить тебя особенным. Почему же ты стоишь на асфальте возле подъезда и смотришь на меня, стоящего возле открытой входной двери. Почему ты смотришь на меня, молчишь и судишь, судишь, судишь, будто бы я нарочно дал и забрал твою веру? За что же ты так не по щенячьи жесток?

Свист покрышек. На углу дома завернула во двор машина. Не стой же, дурак, беги к своим, дай мне захлопнуть входную дверь!

***

Очевидно, у ПодайПатрона был напряжённый день. Встав поутру, он не успел даже зачерпнуть и ложку вермишели в молоке, как жинка начала невозбранно пилить его насчёт дачи. Так как отмазаться сломанной машиной не вышло, плюнув в тарелку, дядя Боря взял все необходимые инструменты и пошёл приводить «Москвич» в богоугодное состояние. Худо-бедно доведя агрегат до транспортабельности, ПодайПатрон поехал сначала в автосервис, а после, испугавшись непомерных трат, решил купить бывшие в употреблении необходимые детали на авторынке за городом. На это ушло где-то около часа московского времени. Провозившись на даче, уставший и полусонный дядя Боря мечтал только о том, чтобы поскорее плюхнуться на свой диван и заснуть крепким сном труженика, поэтому, въезжая во двор, он не заметил ни щенка, сидящего на проезжей части, ни меня, махавшего ему руками и кричащего ему что-то невнятное с крыльца первого подъезда. Встрепенулся ПодайПатрон только тогда, когда автомобиль внезапно подпрыгнул то ли от кочки, то ли от неизвестно как образовавшейся на дороге ямы, то ли от упавшей на асфальт ветки. «Только бы не подвеска,» – подумал автолюбитель, уставший от нескончаемых мелких трат. Поэтому, когда он вышел из «Москвича» и, нагруженный вёдрами алычи, поплёлся домой, то не заметил ни пятна на передней шине, ни лежащей посредине дороги собаки с вытекшими мозгами, ни меня, сидящего возле неё на карачках в немом исступлении и неспособного выразить хоть каким-либо образом свой отчаянный крик.

Мясник – он и есть мясник. Не опереточный тонкосуконный злодей из дешёвой провинциальной пьески с крошечными усиками под губой, не Гамельнский крысолов, не старуха-смерть с протянутой клюкой, и даже не уличный хулиган, точащий длинный кинжал в тёмной подворотне. Обычный человек, из крови и мяса, дядя Боря, работающий на рынке в мясном отделе. Галки всё так же сидят на телеграфных проводах, бабки из соседнего дома всё так же судачат что-то о своём, вечном, алкаши на завалинке бьют рыбу в домино. Жизнь. Такая же, какая была «до», какой будет «после». Только не будет у этой жизни больше ни звука, ни цвета, словно на меня надели колпаком старый кинескоп советского телевизора.

Так я думал про себя, стоящего возле подъезда и смотревшего, не отрывая глаз, как из треснувшего черепа Харона медленно вытекали желеобразные маленькие мозги. Эта мякина с осколками косточек плавилась на солнце, а от умной и наглой мордашки разве и остался что выпавший из орбиты глаз, да и он уже был весь в пелене. А за стеклом зрачка была лишь обжигающая пустота и мрак, и самое страшное, что я по разумению своему раньше полагал, будто бы, столкнувшись с горем лицом к лицу, я должен что-то испытать, почувствовать. Но всё живое, всё острое будто бы отрезало трамвайным колесом, и мне стало казаться, что такое можно выдумать только понарошку, что всё происходящее далее отныне будет не про меня и не со мной; что я всего лишь персонаж спектакля про самого себя, что это всего лишь странное упражнение, и сейчас преподаватель скажет: «Стоп! Меняемся костюмами!», где-то прозвучит звонок, по двору начнут сновать туда-сюда осветители, настраивая нужную тень, рабочий с брандспойтом смоет в сточную канаву нелепую бутафорскую куклу мёртвого щенка, а сам Харон, уже реальный и живой, виляя хвостом, ждёт меня где-то на улице. Но никто не давал отмашки, ассистенты не разбирали картонные декорации дома, а я смотрел на себя со стороны как на жалкого фигляра и силой заставлял себя играть эту глупую пьеску дальше.

Но я не мог сделать ни единого шага, точно застыл и вмёрз в ту самую роковую секунду. Куда бы я ни кинул взгляд, везде – справа, слева, с веток деревьев или с окон кирпичных домов смотрели на меня ещё живые щенячьи глаза. Добрые, милые, они будто заведомо прощали мне каждую секунду промедления, как будто говоря мне: «Что должно произойти – то произойдёт.» А я не верил им. Ведь что такое секунда? Пыль, мелочь. Однако, не возьми я щенка из коробки, не принеси в дом, обожди ещё минуту возле двери, и пёс был бы жив. Каждая ветка мысли кричала мне вслед – свершись хоть что-нибудь на этом свете иначе, и была бы спасена ещё одна жизнь. Закрыв за собою дверь, поругавшись с родителями, настояв на своём – и не было бы лежащих на асфальте смятых в кровавое месиво щенячьих мозгов. Неужели, ответственность – это просто вина за каждое потраченное впустую мгновение? Неужто каждая наша новая встреча, каждое рукопожатие, каждый разговор хоть с кем-нибудь когда-либо есть лишь не что иное, как отсроченный грех; конец, заложенный ещё в самом начале. Все умрут, как умер мой дед. И я умру, без всякой на то причины, сегодня, завтра или через года, но умру. А значит, бессмысленно всё, до чего коснётся моя рука.

И в этот самый миг мои слёзы навсегда потеряли смысл.

2

Так сменили друг друга несколько зим. С нашей улицы убрали трамвайные рельсы, в соседнем квартале открылся первый магазин с эскалатором, а в остальном жизнь в нашем дворе была всё такой же усыпляюще степенной. Доктор Трусик неизменно выходил кормить голубей в одно и то же время, живодёр ПодайПатрон всё никак не мог починить свою дряхлую, покрытую рыжим лишаём бричку, и только бомжиха Катрин деятельно воплощала всё новые прожекты по устройству своей помойки. Дом дряхлел, и регулярно по утрам слышно было, как метла беспробудно пьяного дворника Лаваша шкрябала жёсткой щетиной по отколупывавшемуся асфальту, пытаясь сгрести в одну кучу извёстку и обломки кирпичной кладки.

Да и чем старше я становился, тем больше чувствовал себя как будто бы пришельцем, и уже не гулял во дворе, предпочитая выбираться далеко за его пределы. Излазив вдоль и поперёк все соседние кварталы, районы, улицы и парки, я с ужасом обнаружил, что мой двор не заканчивается углами плотно стоящих друг к другу соседних зданий; за каждым поворотом переулка, в каждом изгибе аллей чужими лицами на меня глядели все те же Трусики и ПодайПатроны. Те же пацаны сидели за гаражами и курили какую-то ерунду через веточки орешника, чтобы не пахли руки; те же девчонки болтали ногами на проржавевших качелях и хлебали из пластиковой бутылки дешёвое пиво. Беспросветная скука глядела на меня из окна каждого дома, из каждого сигаретного киоска, и чтобы хоть как-то развлечь себя, я окончательно, бесповоротно погрузился в мир книг.

Меня не останавливали ни внезапный поход к окулисту, ни очки-унитазы, нелепо посаженную на мою угловатую морду, ни проходящие мимо меня летние каникулы; мои друзья не называли меня «Совой», нет, они протягивали мне руку через десятилетия и тонну печатного текста, и мы ходили в походы по реке Колорадо, нас выгоняли из школ-интернатов, мы становились волшебниками, несли кольцо за тридевять земель без шанса на успех, ловили гигантскую рыбу, бегали с кортиком по Ревску, искали отца Кати во льдах Арктики – словом, делали всё возможное, только не нюхали клей в целлофановых пакетах на порожках прокуренных подъездов наших домов. Мои друзья пахли типографской краской и клейстером переплёта, из самых близких мне приятелей вываливались страницы. Я казался себе беспросветно старым оттого, что понимал всё и про всех, каждый человек представлялся мне схемой, каждая мысль – высказанной ранее. Все были прочитаны, всё было заведомо известно. Мне нравилось, когда мама называла меня «Энциклопедией в очках». Но чем больше я книг читал, тем больше находил своих родных и близких скучными и карикатурными. Секундная стрелка часов разрезала тишину в прихожей, я же лежал на диване и вглядывался в страницы Айвенго, наслаждаясь покоем и затишьем.