Текст книги "Нежные розы пера"

Недолго музыка играла.

Однажды в наш двор въехал военный грузовик. Подавив все кусты палисадника, он припарковался возле второго подъезда, и тотчас же выпрыгнувшие из него солдаты раскрыли тент и стали по цепочке передавать друг другу какие-то люстры, картины и чемоданы, занося их в дом. Вслед за грузовиком запарковалась серая «Волга», из которой на разбитую асфальтную гладь высыпали три досель неизвестные никому фигуры грузного военного в штабной форме полковника, его тонкой как велосипедная спица жены и миниатюрной кучерявой как пудель девчонки примерно моего возраста. Она же, не желая никак оставаться возле своих камерных родителей, позвякивая ключами, тут же потоком ветра побежала в подъезд, открывая солдатам входную дверь. Пока взрослые наблюдали за работой, эта девчушка с неимоверной прытью размахивала руками, приказывая всем и каждому что-то настолько нелепое и в то же самое время правильное, что отказать этой голове с волосами каштанового цвета, даже в полушутливой форме, не представлялось никак возможным. Суетная озорная пигалица тем временем носилась каким-то разрушительным тайфуном по всему двору, знакомилась со всем и каждым, от мала до велика; она улыбалась и смеялась над каждой глупой шуткой Аркаши, подавала живодёру на Москвиче все гаечные ключи и клеммы, кивала всем бормотаниям под нос Доктора Трусика, и даже умудрилась поговорить о чём-то вечном с Мадам Чаепитие.

Лида, Лида, Лида… Теперь все вокруг только и говорили, что об этом пуделе, да о её семье. Нельзя было выйти в магазин за хлебом, чтобы не услышать что-нибудь вроде: «А ты в курсе, что папа Лиды – полковник в танковом полку?», «А я вчера ходил в гости. Знаешь куда? В седьмую квартиру!» или «Прикинь, вчера Лида прыгала с нами через гараж, в итоге она расцарапала об черепицу ладонь в кровь, а потом начала смеяться и измазала мне всю футболку, мать еле отстирала». Все носились с ней и вокруг неё так, будто бы она была птичкой, залетевшей в наш двор из дальнего края. Каждый хотел пригласить её погулять во двор, все ждали, когда она выйдет и заведёт в сердце каждого пружинку счастья. Никто не замечал, что глупая, мерзкая Лида была в тысячу, миллион раз хуже любой из дур-девчонок; те хотя бы не претворялись, будто им до нас нет никакого дела; Лида же хотела понравиться всем и каждому, точно с открытки вылезла. Я видел, что она была для каждого своей, как какой-то хамелеон или игуана; с Аркашей Лида могла материться точно была дочерью шахтёра, а не военного; Сане она на спор перечисляла фамилии всех известных клубных футболистов, а с Андреем просто молчала, глядя на то, как тот ловко втыкает перочинный ножик в землю. Для меня же Лида представлялась маленькой козявкой, застрявшей глубоко в носу.

Вообще, вся семейка была какой-то чокнутой и сумасбродной. Дорога от военного полигона до боксов с танками проходила аккурат через нашу улицу, отчего асфальтоукладчики дневали и ночевали в вагончиках возле соседнего двора. И каждый раз, когда танковая колонна, издавая страшный грохот бряцающего железа, проезжала мимо наших домов, Лида выбегала на улицу и стремглав неслась прямо под гусеницы командной машины. Эта мелкая сопля останавливалась прямо посреди проезжей части, размахивая пакетом с бутербродами перед дулом пушки так сильно, что они чуть было не вылетали из пакета прямо на щебень. Отец Лиды нисколько не ругал дочку; напротив, расстёгивая шлемофон и поглаживая свои густые рыжие усы, он сидел с ней на броне машины, на зависть всем соседским мальчишкам. Мать же Лиды просто спускалась во двор и стояла, облокотившись на перила подъезда, глядя на эту показную семейную идиллию.

Всё у Лиды было не славу Богу. Она могла увести с собой весь двор в лесной поход, рассказывала всем невероятные истории из тех городов, в которые её семью забрасывало командование: про озеро Байкал, про вечную мерзлоту, про реку Амур и алтайские горы. Лида умела ездить на велосипеде без рук, могла устроить геноцид целому муравейнику при помощи карманной лупы, хвасталась перед всеми мальчишками своим шрамом от ожога на всю левую руку, могла пожарить на костре картошку и спрятаться на самом видном месте так, что никто и никогда бы её не нашёл. Когда оказалось, что, стоя на раме, она может как отбивать мячи Сани, так и обводить всех ребят, финтить, её тут же взяли в сборную играть против соседнего двора. Время от времени Лида выходила во двор со следами синяков и ссадин, хотя у неё вовсе не было привычки падать и ударяться об различного рода поверхности. Это значило только одно: у её отца бывали настолько неудачные дни, что тот не выдерживал и прямо на работе начинал свои, как правило, околонедельные запои. Я даже ей завидовал отчасти, ведь дома меня просто некому было бить. Только однажды в далёком детстве бабушка в порыве ярости берсерка выпорола меня солдатским ремнём с пятиконечной звездой на золотой бляшке за то, что я ушёл со двора без всякого спроса. С тех пор в глазах своих родителей я всегда старался выглядеть благонамеренным ребёнком, достойным фамилии пращуров.

Всё было хорошо, пока не приехала эта дрянная девка. Лида, и её семья точно слезла с буклета санатория и вылезла передо мной бельмом как красная заплатка на синих джинсах. Все их любили, все им завидовали. Будто бы я один слышал крики и ругань в вентиляционной решётке. Одного хотелось. Чтобы папа Лиды получил повышение, стал важным генералом, и чтобы эти люди исчезли из моей жизни ровно так же, как и появились, сверкая грязными колёсами серой «Волги».

***

Мигалка милицейского УАЗика била синими бликами по стёклам нашей квартиры. За окном барабанил дождь мелкой рябью, отчего время от времени наш участковый прикрывал свои протоколы увесистой кожаной папкой. Лида пропала.

За несколько дней до начала учебного года она умудрилась подбить ребят во дворе на то, чтобы отправиться на несколько дней в поход с палатками. Когда экспедиция была снаряжена, увешенные массивными рюкзаками дети сели в пригородный автобус и поехали в сторону Поповского леса, что был к западу от Сперанска. По словам Аркаши, Сани, Андрея, а также остальных мальчишек и девчонок из соседнего дома выходило следующее: весь предыдущий день был потрачен на то, чтобы разбить лагерь. Ребята ставили палатки и рубили ветки для ночного костра, девчонки же обустраивали быт, плавали в речке и готовили какую-то примитивную снедь для уставших после тяжёлых нагрузок мальчишек. Лида, как и положено было человеку с опытом, постоянно носилась то тут, то там, рассказывая каждому то, что все и так знали. После песен под гитару, после танцев возле костра все легли спать, предварительно назначив дежурных по костру, которые должны были сменять друг друга каждый час, строго по очереди. Последним истопником, который видел Лиду в пять часов утра, был Андрей. Он-то и сказал участковому, что она, дабы не потревожить ничей сон, тихой сапой прокралась мимо продремавшего караульщика костра, дабы «нарвать ежевики, ибо под утро ягоды наиболее вкусные». Ни утром, ни тем более днём больше никто из ребят Лиду не видел, а все попытки её разыскать оказались тщетны, она не откликалась. Только под пять часов вечера Аркаша добежал до близлежащей деревни, и возле почтового отделения позвонил из автомата сначала домой, а после, по совету своей матери – в милицию.

Отец Лиды, как назло, где-то с неделю был на танковых учениях в области, и связаться с ним хоть как-нибудь совершенно не было никакой возможности. На матери же исчезнувшей вовсе лица не было, и всё время, пока во дворе разворачивалась кипучая деятельность, Антонина Николаевна (так её звали) сидела на лавочке возле палисадника и курила одну сигарету за другой, отрешенно оглядываясь на резкие выкрики соседей так, будто бы она смотрела плохое телевизионное мыло про чужое горе на сон грядущий.

Каково было моё удивление, когда следующим утром я обнаружил себя сидящим в дачном автобусе в окружении своих родителей, соседей и всех знакомых мне жителей соседних дворов и окрестностей. Даже ПодайПатрон тащился за нами на своём ведре с болтами, прихватив с собой за компанию свою Мусю и бомжиху Катрин. Мама попросила проверить меня батарейки в фонарике, и я устало вертел его в руках, в который раз проклиная Лиду и ребят за испорченный день.

Пройдя километр по просёлочной дороге, мы где-то с получаса прождали возле наспех сооружённого шлагбаума палаточного городка спасателей, пока к нам не вышел еле стоявший на ногах от изнеможения и бессонницы деревенский участковый. Тот, встретив нас, однако нашёл в себе силы похвалить собравшихся на активную гражданскую позицию, проинструктировал каждого о правилах поведения при поисково-спасательных операциях, дал каждому по жёлтой светоотражающей жилетке, а после подвел к наскору руку наклеенной на доски карте, где в подробностях рассказал про участок, который мы должны будем за сегодня пройти. И вот где-то через час инструктажа я уже вышагивал в сцепке со всеми, рядом с моей мамой и доктором Трусиком, отмахивающимся от палящего зноя и мух своей смешной панамой.

Километр, а за ним ещё один, и так без конца и края. Расцарапанные ветками, уставшие, пропитанные потом, искусанные комарами и по колено в грязи мы облазили все ямы, буреломы, косогоры, поля, обрывы, речную пойму, и всё без толку. Лиды нигде не было. Даже собаки, выписанные из города, никак не могли взять след и кружились вокруг лагеря, скуля и поглядывая на своих хозяев. Так мы и вернулись обратно в город, провожаемые калейдоскопом звука ленивого лая овчарок да стрекота предвечерних цикад. Да, последний день лета был безнадёжно испорчен.

Уже поздним вечером, потряхивая мусорным ведром в такт звучащей у меня в наушниках мелодии, я вышел из дома, наслаждаясь оставшимися мне крохами свободных от школы и уроков минут. Листья на клёнах впитывали скудные остатки зелени, синички оклёвывали сочные грозди свисающей на проезжую часть рябины. В самом же дворе, подсвеченным тусклой лампой фонарного столба, вовсе отсутствовало какое-либо движение, не было слышно ни единого звука точно весь окружающий меня мир погрузился в торжественный вакуум космоса. И только музыка прорезалась сквозь статику момента, убаюкивала полукружием гитарных партий и звоном литавр, вытягивала всю тревожность, чтобы затем зайти мне за спину и, положив свои нежные руки мне на плечи, вкрадчивым нежным голосом прошептать: «Скоро». Наступил ненавистный момент торжественного ожидания неизвестного.

И тут же, вторя подкожным ощущениям, внезапно мне в лоб прилетела кинутая откуда-то с крыши смятая бумажка, которая, проделав удивительные параболические кульбиты, отскочила от меня прямиком в лужицу, гордо красующуюся в незалатанном асфальте. Я как-то видел, как местная малышня кидала из окон в прохожих шарики с водой, бумажные самолётики, обломки игрушек, а после проделанной шалости, спасаясь от гнева несчастных, пряталась за парапетом, где уже и выдавала своё местоположение булькающими звуками неловко спрятанного в ладони гомерического хохота. Но в этот раз атомы воздуха были отравлены тишиной, и не успел я даже понять в чём собственно дело, как обнаружил себя сидящим на корточках возле лужи, пытаясь выловить в воде обмякшую целлюлозную массу. Неряшливым танцующим почерком затупленным карандашом на ней было выведено:

«Поднимись ко мне на крышу и не забудь захватить бутербродов. Лида.»

***

– Пожалуйста, можешь не говорить с набитым ртом? Я ничего не понимаю из твоего «бу-бу-бу-бу», ладно?

– Лафна, – Лида, выставив вперёд указательный палец, пыталась наскоро проглотить огромный шмат бутерброда с тирольской колбасой, но чем быстрее она пыталась разделаться с этой непосильной задачей, чем хуже у неё это получалось. Наконец, выплевав в руку месиво из хлеба и жил, она выкинула его, вытерев руку об выпачканную в грязь юбку, после чего, устремив на меня немигающий взгляд, сказала. – Слушай, а как твоё имя?

– Дима, – ответил я. – Меня зовут Дима.

– Спасибо, Дим. Фи, какое скучное имя, оно совсем тебе не подходит. Пум-пум-пум… Миша, Паша, Лёша, Илья… А как бы ты себя назвал, если бы у тебя была возможность придумать себе имя?

Ты серьёзно? Тебя только это сейчас волнует?

– Меня устраивает и моё, – грустно ответил я. – Может быть, расскажешь, как ты здесь оказалась?

– Хм… – задумалась Лида. – Это плохо, когда тебя что-то устраивает. Я приехала сюда на автобусе.

– Сама?

– Ну да, – улыбнулась Лида. – Ну, точнее, меня подвёз водитель, сама я водить не умею. Точнее, умею водить Волгу, но до педалей я вряд ли дотянусь. Хотя, если я возьму мамины каблуки… Но тогда я не буду чувствовать дороги! Папа всегда говорил, что лучше всего водить в кедах, но я с ним не согласна, лучше уж водить в кроссовках, а в кедах у меня ноги воняют. Хочешь понюхать?

– Нет, спасибо за предложение, – отрезал я. – Ты же в курсе, что тебя все ищут, нет?

– Все, кроме тебя, – заговорщически подмигнув ответила Лида. – За всё время, что я нахожусь в этом городе, ты даже ни разу не спустился поздороваться со мной, хотя я видела тебя в окне и то, что ты на меня постоянно смотришь. Я не картина, со мной можно и пообщаться, вообще-то, но ты принципиально не хочешь этого делать! Ты какой-то странный!

– Ой, да неужели? – искренне возмутился я. – Уж прости меня, что я как туземец не прыгаю с палкой вокруг тебя, вопя от радости! Много чести, так-то. И вообще, у тебя так много друзей, что ж ты в меня бумажкой кинула?

– Кирпича не было, был только блокнот и карандаш – улыбнулась Лида. – Да и вообще, если не хочешь дружить, пусть. Давай будем худшими врагами?

– Врагами?

– Ну да. Я очень хотела бы, чтобы кто-то побежал к моим родителям, рассказал им всё-всё о том, где я нахожусь, а ещё, чтобы никто-никто больше никогда-никогда не приносил мне на крышу вкусных бутербродов и термоса с чаем, но ты же, как враг, не станешь делать то, что я хочу? Кстати, а что за чай?

– Чёрная смородина с мятой, – откручивая крышку термоса, ответил я. – Ну, худшими врагами быть мне пойдёт, я совершенно не умею дружить. Так расскажи мне, мой враг, а зачем ты сбежала из лагеря?

– Ладушки, – отхлебнув от кружки, Лида задумчиво поглядела на небо. – Если говорить честно, как враг врагу, то я и поход задумала, чтобы сбежать. Так было нужно, понимаешь?

– Не понимаю. У тебя такие добрые и милые родители, и видно что ты их очень любишь, так зачем это всё?

– Милые, говоришь, – Лида вручила мне полупустую кружку, из которой едва струился чайный пар. – Да, пожалуй что оно и так. Но папа всё своё время, даже выходные проводит в части, приезжает поздно-поздно только, чтобы плюхнуться на диван и захрапеть, а мама будит его постоянно, спрашивает почему он вернулся так поздно, отец спросонья пытается ей что-то ответить. Они всегда разговаривают друг с другом почти что ночью и к этому времени они очень неряшливые, потому что мама пытается накрыть на стол, но вместо этого роняет тарелки на пол. Папа не любит, когда дома неряшливо, он же военный, поэтому кричит на неё громко и чётко, а мама вместо того, чтобы убрать осколки, всегда бежит в ванну, прикрывая лицо руками, видно из-за насморка, а однажды она вообще еле дошла до ванны, держась рукой за живот, скорее всего, её прихватил понос. Папа убирает осколки сам, а потом ложится спать лицом в спинку дивана. Поэтому я и сбежала, чтобы папа больше не убирал, а мама больше не страдала от насморка. Они ведь сейчас вместе меня ищут, верно?

– Верно, – ответил я. – И, скорее всего, они очень переживают.

– Что ты лепишь? Отец на учениях! Нихрена он меня не ищет.

– Ладно, его не было, окей, – как же тяжело мне было разговаривать с этой девчонкой. – А мать тебе свою не жалко?

– Она не сахарная, от слёз не растает, – ответила Лида.

– Ну тогда сиди здесь и наслаждайся моментом, дура! – сказал я Лиде, проклиная тот момент, когда я решился подняться на чердак. Господи, ну до чего же она идиотка! Вот мой папа, к примеру, он вообще не военный. Он художник. Так мама говорила, поскольку у нас на балконе стоит его мольберт. Я не помню точно, но однажды, когда мне было три года, мама выгнала его на улицу, а затем выкинула из окна все его холсты. И никто не кричал, и посуда не билась. Всё было молча. Мама просто закрыла балконную дверь, а затем просто включила телевизор. И стала его смотреть. Я думал, что пусть уж родители кричат. Какие бы они ни были, алкоголики, нищие, глупые, злые и жалкие, но пусть они кричат. Это значит, что им не всё равно, и пусть между ними пропасть в километр, но они хотя бы слышат друг друга. А вот когда из соседней комнаты не раздаётся ни единого звука, когда они спят друг к другу задницами или вообще на разных кроватях, а на кухне делают вид, что всё хорошо, приторно друг другу улыбаясь, то только уже тогда надо бежать из дома, но так, чтобы больше никогда в него не возвращаться.

Овца! Дебилка! Эгоистка! Свинья неблагодарная! Да я бы всё отдал за то, чтобы сидеть сейчас на чердаке и рассуждать её мыслями! Любит – не любит. Кричит – не кричит! Эта вертихвостка даже небось не слышала про слово «алименты»… Твой батя чуть ли не на танке тебя в школу везёт, конечно, папина дочка, ты за него! А у меня от отца и осталась только разве что фотокарточка, смутные воспоминания да мольберт!

С треском хлопнула чердачная дверь. Наступила ночь, в плеере уже играла прекрасная музыка, я стремительно проваливался в полудрёму и совсем не слышал ни скрипа колёс командирской «буханки» возле подъезда в третьем часу ночи, не криков отца Лиды на выгоревшую за день жену, не тихого девичьего плача на чердаке, ни того как раздавленный ужасной новостью танковый полковник пытался ночью дозвониться до местного начальства, силясь организовать внеочередные учения в районе Поповского леса; ни того, как он же выбивал у авиаполка вертолёты на утро, ни объявленной им по штабной рации всему гарнизону «сто сорок пятой» команды боевой тревоги, ни гула проезжающих мимо нашего дома военных грузовиков с сонными солдатами и рваными палатками.

***

Удивительно, но Лида нашлась. Мадам Чаепитие в кой-то веки захотелось попотчевать в тепле кровельного гудрона, и как бы девчонка ни хотела скрыть слона в посудной лавке, она не учла, что бывшие партактивисты патологически не умеют врать военным, поэтому внезапные учения в Поповском лесу, развёрнутые в честь Лиды, закончились на следующий день после их торжественного открытия. Когда месячный домашний арест (что для Лиды наверняка было страшной пыткой) наконец-таки закончился, ей всё же разрешили выйти на улицу. Строгий военный и неврастеничная его жена были наверняка не в курсе, что весь этот месяц Лида провела, сидя на чердаке нашего дома, куда приходил и я, проклиная себя на чём белый свет стоит. И чем больше мы с ней общались, тем больше я пытался ответить себе на вопрос: «А какого дьявола я вообще здесь забыл?». Вечно перебивающая, неугомонная, не от мира сего Лида рассказывала мне всё обо всём: о местах, которых не нанесены на карту, о людях из её досперанского прошлого, о глупых фактах из жизни, которым место было наверняка в большой и толстенной двадцатитомной энциклопедии Рукон-Маккары, но никак не в голове пятиклассницы. Каждый раз, прощаясь с Лидой, я заходил на порог своей квартиры с гудящей и забитой головой, но как только навет рассеивался, наступал сплин ожидания новой беседы. И вот я точно щенок на поводке стоял возле её подъезда и ждал, ждал, ждал, когда же она наконец выберет подходящий для себя наряд. Наконец, заскрипела входная дверь подъезда , из которой выглянула её кучерявая каштановая голова:

– А я тебя вижу!

– Значит, к окулисту тебе не нужно, – проворчал я. – Долго тебя ждать, мы в кино не опоздаем?

– Ты же сказал, что не любишь кино! – воскликнула Лида.

– Соврал, – констатировал я.

И мы пошли вдоль пустынных осенних аллей, на которых стояли пустынные лавочки с отсыревшими от мороси досками; зажигаемые с ранья уличные фонари, если не были выбиты хулиганистыми мальчишками, горели тусклым жёлтым цветом, показывая всему миру всех несчастных залетевших под стекло фары мух. С каждым днём на улицах темнело всё раньше и раньше, и вот мы гуляли с Лидой, разговаривая о сущей ерунде, обдаваемые отблесками машин, звонами порыжевших от старости ветхих вагонов уцелевших жёлтых трамваев. На нас охотился ветер, обдавал сыростью и моросью в лица, кидал под ноги пожелтевшие листья, но нам было плевать на холод и окоченение костяшек наших пальцев. Мы были пьяны мокрым кислородом, мы были легки и воздушны как пыль, и нас подбрасывало в каком-то хтоническом танце из улицы в улицу, из квартала в квартал, из сквера в сквер. Мы не заметили, как дошли до кинотеатра, и тем более не стали расстраиваться, когда нам не продали входные билеты – нельзя было даже на миг прекращать эту симфонию слов, без смысла, без цели, ни к чему не обязывающих лёгких, воздушных.

Сперанск подрезал нам дорогу на каждом полушаге: тёмными аллеями, грязными проулками и знаками тупика он подводил нас к Кургану – самому красивому месту нашего города. Среди семи холмов и четырёх рек, практически в центре нашей деревни возвышался самый высокий постамент природе, уходящий в меловой обрыв. С Кургана открывался прекрасный вид на город и на все прилегающие к нему районы, и можно было с лёгкостью, пусть даже и вечером, найти и определить любой дом и любое место города, точно если бы ты открыл подробную его карту.

– Отца вызвали в штаб, – вдруг задумчиво произнесла Лида, стоя на краю Кургана. – Он собрал чемодан, а затем мама вывесила занавеску из окна и он уехал.

– А зачем она вывесила занавеску? – спросил я. – И почему она красная?

– У отца ещё с учебки такая примета пошла. Говорит, к счастью. Если он оправлялся куда-то на учения или… – тут Лида драматично произнесла полушепотом. – … на боевое задание, то мама должна вывесить занавеску из окна, и пока он не вернётся, никто не имеет права засунуть её обратно в квартиру.

– А почему твоего папу вызвали в штаб? Случилось что-то?

– Ага, – понуря голову, Лида поправила чёлку. – Я случилась. Это из-за меня. Он спасать меня поехал, всю часть в ружьё поставил. Ему по первое число всыпали. Я точно не слышала, о чём он с мамой разговаривал, короче, в итоге его с бригадой оправляют куда-то на юг. Обещал через месяц привезти ящик мандаринов.

– Они же в танке сопреют все по дороге, нет? О чём ты думаешь, Лид?

Где-то с минуту простояв молча в попытках высмотреть целый город, Лида повернулась ко мне и ответила:

– Я много о чём думаю, Дим, но всякую глупость. Вот, например, посмотри на вон тот дом вдали. Он такой маленький, да и машины рядом с ним размером с клеща, не больше. А я смотрю на них, стоя здесь, така-а-а-я большая, понимаешь? Я вижу людей в окнах, они сейчас там кушают арбуз, детей спать укладывают, и ни один, никто-никто, представляешь, даже не догадывается, что я на них смотрю. Я знаю, что они есть. А они не знают, что есть я.

– И что? – спросил я.

– И то, – улыбнулась Лида. – что я хочу, чтобы они знали. Пусть каждый знает, что я их вижу.

Темнело. Зажигался последний фонарь. Рабочие с поздних смен спешили добраться до своих насиженных гнёзд, студенты и лицеисты считали на остановках последние рубли, чтобы сесть на автобусы и троллейбусы; скромные девушки заходили в подъезды домов, а девушки пораскованней выходили из них. Тут и там свистели тормоза патрульных машин, мигали дальними звёздами синие и красные проблесковые маячки. Где-то высоко в небе летела звезда– искусственный спутник, а восходящая луна точила полумесяц об сонные тучи. На вершине Кургана стояли двое детей, которым нужно было уже бежать к остановке «Театр», чтобы попасть на последний автобус, а где-то вдали в одной из войсковых частей звучала сирена, открывались ворота боксов, а экипажи боевых расчётов рассаживались по машинам.

Танки уезжали на юг.

3

Обратно папа Лиды прилетел уже на самолёте. Церемонию прощания провели в гарнизонном Доме Офицеров, посмертные медали положили на красную подушку отдельно от гроба. На китель награды цеплять не стали, так как китель было не на что одевать. Под звуки ружейных выстрелов, под грохот сигнального барабана, под дребезжание отбойного молотка, колющего ледяной гранит, цинк отца Лиды медленно, сантиметр за сантиметром погружался в мёрзлую землю Офицерского кладбища. На лица всех присутствующих при скорбной церемонии падали редкие снежинки, которые тлели от пара наших дыханий.

После же похорон Лида перестала выходить из своей квартиры, и каждый вечер я наблюдал её сидящей возле окна с развевающейся красной шторкой. Тени былых улыбок таяли как свечной воск, а взгляд некогда сумасбродной девчонки больше походил на взор старухи, оттого так удивительна была эта метаморфоза. Какие барханы выглядывала Лида за три тысячи миль от нашего двора, почему в её зрачках не было ни слёз, ни скорби, а лишь один сплошной туман? Известно только, что через месяц с небольшим она наконец-таки вышла во двор и тихим вкрадчивым шагом, разрезая носками выпавший намедни снег, пошла куда глядели её глаза.

Однажды в одной из таких прогулок я догнал её, на углу перекрёстка. Я улыбнулся Лиде, она же кивнула в ответ и стала переходить дорогу. Я пытался заговорить с ней, но каждый раз, когда я хотел рассмешить её, приободрить, пожалеть или быть хоть сколько-нибудь соучастным, каждый раз я отчётливо понимал по еле уловимому движению взгляда, что становится только хуже. Мои улыбки виделись ею гримасами, мои слова скорби – пошлыми, а во взгляде Лиды читалось что-то вроде «Оставь меня, уйди же наконец, ничтожный человек», но то ли воспитанность, то ли кардинальное отсутствие сил на ответ заставляло её терпеть всё, чем она была окружена. Это странное чувство – я всё понимал, и Лиду, и её боль, и её молчание, и в то же время понимания совершенно не было, стена, бронепластина, точно я знал буквы, но забыл слова. И мне во что бы то ни стало почему-то нужно было, я чувствовал себя обязанным сделать всё возможное, чтобы она хотя бы улыбнулась. Я мечтал о том, чтобы хотя бы на миг, на мгновение ко мне вернулась та, прежняя жизнерадостная Лида, чтобы она была снова счастлива. Почему мне это было так важно? Разве я не ненавидел её раньше, разве нет у нас лучше друга, чем худший враг. Врага надо знать, и Лида понимала меня прекрасно, будто бы я сам ей всё рассказал, так отчего я не понимаю её сейчас, почему не могу помочь ей так, как она помогла мне?

Я задавал себе эти вопросы каждый день, каждую минуту, пока плёлся хвостиком за Лидиным силуэтом. То ли она привыкла к моей компании, то ли она и вправду хотела моего присутствия рядом с ней, но когда я отставал от неё по тем или иным причинам, Лида останавливалась и ждала меня, пока мы не поравняемся. В итоге и я привык молчать вместе с ней. Мы молчали по окружным лесам, по городским бульварам, сидя в кафе и катаясь на трамвае, молчали в кислых подъездах, за ржавыми гаражами, на скамейках стадионов, на автобусных остановках, в парковых аллеях, под одним зонтом на магистральной трассе, на перилах железнодорожного моста, под тоннелями Промышленной зоны, на территории бывшего тракторного завода, убегая от собак и от хулиганов, разбрасывая ногами растаявший снег, перепрыгивая через ручьи – молчали. Мне было так хорошо молчать с ней, что любое неосторожное слово, сказанное сквозь тишину, было бы страшным кощунством против самой природы естества. Лида не упивалась скорбью, было видно как рассеивался туман в её взгляде, но стоило любому слову быть произнесённым, как она тут же задумывалась над ним, словно от этого зависели жизни всех людей, населявших когда-либо голубой шарик.

Так миновало несколько месяцев. Однажды во время очередной из случайных прогулок мы с Лидой оказались аккурат возле входа на Офицерское кладбище. Вдали, возле памятника погибших во всех войнах солдат, на Мемориале павших колыхался еле видимый Вечный огонь, окружённый пожухлыми букетами и венками с траурными лентами. Молодые мамы сидели на лавочках, почитывая дешёвые бульварные романы и покачивая одной рукой детские коляски, а поодаль от них на одной из скамеек сидели пожилые шахматисты, которые за эндшпилями и гамбитами вовсе не замечали ни поднимающегося ветра, ни мороси, ни наглых от своей безнаказанности голубей. Мы же стояли возле главного входа, и Лида смотрела то вдаль, то себе под ноги, так и не решаясь зайти внутрь мемориала. Внезапно она произнесла:

– Ужас… Какой ужас! Это же ведь кладбище, а не парк, верно? Почему они… пришли сюда и сидят, сидят и пьют кофе на лавочках, разве на кладбище должна быть такая жизнь?

– Не знаю, Лида, – ответил я. – Но в Мексике, например, похороны – это радостное событие. Вообще, у них всё не как у людей. Например, ты знала, что у них есть День мёртвых? Ещё со времён индейцев мексиканцы устраивают карнавал, несут цветы, сооружают стены со скелетами, готовят угощения в виде сахарных черепов. Типо, для них это как Пасха что ли…

– А почему они так делают? – поинтересовалась Лида.

– Ну, я читал, что, с точки зрения мексиканцев, душа и тело неразрывно связаны. У нас если умер, значит, это факт, бумага. У них же если ты умер, то как бы ты не умер, а живёшь вечно, как бы среди нас, но в другом измерении, понимаешь? Мексиканцы празднуют жизнь.

– Тебе бы поменьше времени проводить в школьной библиотеке, – улыбнулась Лида, впервые за долгое время.

– А тебе бы – побольше, – улыбнулся я ей в ответ.

И мы пошли дальше, мимо Мемориала, мимо играющих в шахматы пенсионеров, мимо города, позабывшего про смерть и воспевающего жизнь; пошли прямо в сторону ближайшего кафе-мороженого.

***

Наступили трудные времена. Каждый день, когда я приходил после школы, меня обдавало паром из кухни, где грелась огромная кастрюля с горячей водой, а после того как ПодайПатрона выперли с рынка за то, что он обвешивал всех и каждого, из дома пропало мясо. Кое-как раздобытая раз в неделю синяя склизкая курица годилась разве что на холодец, и бабушке приходилось тратить непомерные усилия, чтобы сделать из неё что-то приблизительно похожее на котлеты. Мама всё своё свободное время проводила на работе; точно каторжная, брала репетиторство, ходила по множеству квартир своих учеников, отчего приходила крайне поздно и, даже не переодеваясь, всё время до поздней ночи лежала на диване, уперев свой взгляд в люстру. Я же каждый ужин видел на обеденном столе макароны. Лапша, вермишель, улитки, спиральки, трубочки – чередовались только виды. Вкус солёного недоваренного крахмала всегда оставался неизменным.