Текст книги "Когда овцы станут волками"

– Ты в порядке?

Фролов хмурится. Мышцы лица задеревенели… брови дрожат, пальцы вторгаются в воздушное пространство серого пальто… Мимо, по дрожащей глади Невы скользит экскурсионный корабль: пять палуб, конусообразно и белоснежно. В небо выдаётся рекламка вечной тьмы диких земель – щербатые ухмылки грязных детей, одетых в густые лохмотья… патлатые оборванцы плюют в котлованы нейрогазовых взрывов, смеются над старым мутантом… у него на лбу огромный бугристый рог… малыши кидают в плешивый затылок замызганные крышечки от газировки… а бородатый мутант мычит, делает несколько несмелых шагов к детишкам, которые тут же с веселым визгом и улюлюканьем бросаются врассыпную…

Судно вплывает во вне-городскую зону Невы. Тучи наседают на дикий пейзаж. Всего-то нужно пересечь границу Петербурга, чтобы попасть в запустевшее княжество. Старые дома, вековой давности, грибочки под дождем…

Аутентичные подзорные трубы, установленные на палубе, выхватывают лоснящихся девочек, маленьких, полуголодных, готовых отдаться за килограмм белковой жижи…

– Слышишь меня? – говорит Денисов. – Ты в порядке?

– Я?

– Что-то не так? Когда мы перевернули тело, то…

Сильное желание рассказать обжигает Фролова. В груди зреет болезненное одиночество, с каждым вздохом (хрипит, хрипит) оно ширится, занимает все пространство внутри болезненного тела. Соблазн… надо выплеснуть все наружу, открыть рот, чтобы черная жижа вырвалась прочь… Он, ведь, обещал… обещал не забывать, а теперь…

– Я… я знал ее.

– Кого? – Денисов хмурится, не понимает.

– Ту… девушку, – огненный стыд приливает к щекам.

– Убитую?

– Да. Знал Лизу. Я… просто я… думал, что… она… думал, что уехала в Китай… всегда же говорила… а потом… я… потом я забыл ее…

Горечь поднимается по пищеводу, заполняет рот… Слова все портят, ничего ими невозможно передать, сказать, определить. Чувства совсем другие… все другое, все было не так… но как, тогда? этого невозможно высказать, потому что слова грубы, неповоротливы. Разве можно выразить ими забытье, потерю, дрожащий воздух вокруг, угасший свет Лизы, доносящийся из глубин веков?

Денисов выпячивает пухлые губы.

– Вот, получается, как, – замолкает, впервые за три месяца не может найти, что сказать.

Фролов не отпускает воротник пальто, прижимает его к груди.

– Я… во всем виноват.

– Не говори ерунду. Если бы ты знал, то…

– Должен был знать.

– Ничего ты не должен… Перестань. Ты… был с ней близок, так?

– Мы… давно познакомились. Дружили… около… больше трех лет, пока она… просто… не исчезла, – перед глазами Фролова проносятся два года утомительной, самозабвенной пустоты. – У меня больше… никогда больше не было друзей. Только она. А я… все забыл… Просто вычеркнул ее из памяти.

– Ты знаешь, как это происходит. Нейрогаз. Не надо винить себя. Может… слушай, может, передадим это дело… кто быстро найдет убийцу… Рыжему? Если ты не… Я скажу ему, чтобы он этим занялся.

– Нет, – Фролов отрицательно качает головой… в нем ширится чувство вины, горит желание выследить убийцу. Как он может поступить по-другому? Проще умереть, чем отступить.

Денисов крепко затягивается, потом выпускает слоистый дым в густой воздух.

– Уверен?

Фролов молчит. Ветер стихает. Ливень густеет. Бьет по прозрачному навесу. Сильнее. Сильнее. Мысли темны и безрадостны.

– Тогда, – говорит Денисов, – уверен, к вечеру мы его поймаем. Ты в порядке?

– У меня… у меня нет другого выхода…

Издалека кажется, что баржа огромна. Иллюзия, порожденная игрой светотени, мокрой набережной, вывесок, дополненной реальности, всплесков рассветной активности города. Но теперь, когда судно подобралось ближе к набережной, Фролов видит, что оно не длиннее вагона монорельса. На мокрую палубу вываливается шкипер, подбирает из-под ног толстый швартовочный канат, перебрасывает широкую петлю висельника из одной руки в другую.

Палуба пестрит разноцветными контейнерами, бочками, ящиками… переплетением труб, заглушек, сеток. В центре нагромождения высится шпиль антиспутника. Атавистический обрубок. С появлением потока смысл его существования потерян.

Спутники болтаются на орбите космическим мусором. Бесплодное увядание микросхем. Далекая, никому не нужная память о великих покорителях безвоздушного пространства.

Все потому, что поток, при содействии вышек-ретрансляторов, непрерывно сканирует поверхность Земли – считывает очертания объектов, передает данные от миллионов пульсаров (мелких датчиков, собирателей информации), группирует внутри эфира, создает идеальную копию мирового пространства…

Баржа крадется к пристани, скользит по блестящей глади… Почти незаметно раскачивается, а вместе с ней раскачивается все вокруг – небоскребы, мигающие огни беспилотников, тусклые фонари, отдающие сыростью и строгостью, морщины на лице Денисова, блики на дерматиновой куртке, клацающие вдалеке белые каблучки обернутой в плащ длинноволосой блондинки.

– Контрабандисты, – говорит Денисов. – Не думаю, что это они… Хотя. Контейнер.

– Пока что… пока все сходится. Будь готов к задержанию, если…

– Во мне можешь не сомневаться.

Черноглазые чайки приземляют тонкие лапки на полимерный настил и тут же с болезненным вскриком взмывают в серую пустошь.

Денисов с тяжелым сердцем наблюдает за приближением ржавого носа. На мгновение перемещается в те времена, когда сам был контрабандистом. Воспоминания слишком близки, набухают внутри все-помнящего мозга.

Куда ему их столько?

Кажется, смутно вспоминает и это баржу, старую посудину… кромку коричневой ржавчины, ровную ватерлинию…

Сам возил запрещенку по раздробленной России, бушующей в огне Гражданской войны, переживающей разделение, обособление, разрушение, уничтожение. Беспилотники доставки давно не летали – только неуловимые птицы смерти с остроносыми бомбами на борту (всеразрушающий вакуум, превращающий города в бурю и пепел).

Контрабандисты всегда были в большой цене. Связующее звено между устоявшими во всеобщей сумятице городами: Петербургом, Ростовым, Казанью, Москвой и…

Денисов смотрит на ржавое судно, подкрадывающееся к нему, на старого китайца-шкипера… Кого-то он напоминает, но кого? Слишком много времени прошло…

Баржа швартуется. Капитан с морщинистым лицом перекидывает на берег узкий трап.

– Если готов, то… осмотрим посудину, – говорит Денисов, а у самого в груди ширится беспокойство (черт, неужели, это и вправду знакомая Фролова? или обманчивое воспоминание просто порождение все-забывающего разума?).

Толкает напарника в плечо, податливое и безжизненное.

Корабль протяжно гудит, но тревожный гул тонет в крещендо проснувшегося города. Сухой китаец одет в гавайскую рубашку и легкие твидовые штаны. Кроме него на палубе никого нет. Над качающимся настилом, покрытом холодной изморозью, нависает громоздкая рубка. Стекла блестят экранными отражателями, которые препятствуют щупальцам сканеров.

Следователи подходят к узкому трапу (несколько крепко сбитых щербатых досок). Китаец выжидающе наблюдает.

– С чем пожаловали, господа? – голос непомерно высокий, похож на трель жаворонка; кулаки встречаются с боками. – Что это? Отозвали с верфи меня… Ну, раз пришли, то заходите. – Фролов с сомнением смотрит на связку досок под ногами, на пенистую волну, хлещущую в камень набережной. – Да не бойся… Не утонешь.

Денисов быстро проходит по качающемуся настилу (три глухих шага) и всматривается в глубокие морщины старика. Следователь на голову выше старого шкипера. Смеряет его густым взглядом. Несколько секунд яркого безмолвия, и…

– Тысячу чертей тебе в зад! – морщинистый китаец широко улыбается, показывая неполный ряд желтых просмоленных зубов.

– Ты, что ли, старый? – Денисов протягивает широкую ладонь и хлопает шкипера по плечу. – Значит, все-таки, остался… а мне говорил, после Пхучана, что всё…

Шкипер усмехается в кулак. На его левом предплечье переливается живая татуировка (очки подсказывают Фролову: «луна», китайского дракона, символа доброго начала ян и китайской нации в целом, ассоциирующегося со стихией воды).

Безволосая шкура китайца похожа на потемневший пергамент. На вид старику лет шестьдесят, но выглядит он живым, свежим… едва заметные брови скользят по лбу, вверх-вниз.

– Даже не верится, что… думал, не увижу тебя снова, – говорит Денисов. – Ты давно должен был уже помереть, черт тебя!

– Да уж. Это точно, – старик криво усмехается. – Помнишь Ваньку Петрова Тверского? Ага… Хороший был князек. Серёжка, сынок его полоумный, выпотрошил батьку кишки консервным ножом… Превратил город в прибежище каннибалов. Меня чуть не сожрали, этим летом… Многое поменялось. Люди стали куда безумнее… Все чертов нейрогаз…

Денисов поворачивается к напарнику.

– Это друг мой, – говорит. – Старый добрый китаец Лу. Было время, когда…

– Ага, – старик выуживает из нагрудного кармана крохотную оцинкованную баночку; крючковатые пальцы откручивают крышку с окаменевшей медузой Горгоной. Поток знает, что это: «стальной бицепс», весёлый нюхательный табак. Экстракты шаолиньских трав. Очень распространён в континентальном Китае.

Пергаментными пальцами старик защипывает немного зеленоватого порошка, притягивает к миниатюрному носу… грудь под гавайской рубашкой поднимается на вдохе.

– Ну и как? – говорит Денисов.

– Что как?

– Дела твои.

– А. Это. Хреново дела. Пошлины растут. Всех распустил, почти. Осталась только пара дельных ребят, и… Трое внуков у меня, раздолбаев, толком ничего не могут, но… куда их ещё? Вот так. Как думаешь… Как у меня дела? – впечатывает блеклый взгляд в холодное лицо Фролова. – Но… как я понимаю… Вы тут по делу? Говорите, из-за чего меня вызвали… Мне, честному флибустьеру, скрывать, вроде, нечего…

– Да, тут такое дело, – говорит Денисов. – Слушай-ка. Полтора часа назад к набережной… пристал контейнер. Внутри труп молодой девушки, очень искалеченный…

Тонкие брови китайца взмывают.

– И причем тут старик Лу?

– Ерунда, приятель, но твоя ржавая посудина… ты проходил мимо примерно в это же время. Мой напарник думает, что… Нам нужно проверить, что… что все в порядке.

Кривой рот старика, полубеззубый, исторгающий вонь белковой жижи, выбрасывает булькающие междометия, а белые чайки над головой летают, летают, кружатся в усталом танце, а блики бесконечного скрученного города не прекращают наступать на сознание, давить сознание, а Лиза… Лиза, она бесконечно рядом с Фроловым… он вперил взгляд в отголосок рекламной вывески, напыленный на серебристую брусчатку… тени движутся, тени-люди-призраки несутся сквозь время, и все несут в себе ее душу… Лиза здесь, сейчас, но нигде, никогда.

Кривой рот старика смеется, растягивается, расширяется, превращается в омерзительную пасть.

– У кое-кого совсем нет мозгов, так его разэтак, чтоб ему пусто было!

Вдоль одинокой линии рубки (блеклость превращается в густую противоположность ярких потоковых огней) скользит тщедушный юнец в серой телогрейке на голое тело. Черные штаны засучены до колен. Тащит в онемевших руках дырявое ведро робота-уборщика… древнее многокнопочное приспособление… такое было в широком употреблении когда-то, может, лет двадцать назад, когда в омертвевшей России шло второе десятилетие Гражданской войны. Бледный юноша раздувает розовые щеки. Губы от натуги складываются в морщинистую трубочку.

Ведро оказывается на скользкой палубе, мокрой, пахнущей сыростью, проводниковой жидкостью, потом, копотью, солью, холодом, дождем, цингой, мозолями, железом, парусиной, отрыжкой, влажными мечтами маленького юнги о девочках из Рыбацкой деревни, которые будут использовать его прыщавое лицо вместо стула, или… Обгрызенные замасленные пальцы надавливают на пару кнопок, робот просыпается, натужно гудит…

– Пока что первичный осмотр, – говорит Фролов.

Взгляд старика на секунду грубеет, мертвеет, потом вспыхивает.

– Что именно вы хотите найти?

– Следы преступления.

– Что? – усмехается. – Какого еще преступления? Я же… я же ничего не знаю про эту девку…

– Это всего лишь обычная проверка, ну ты же знаешь, как это бывает, – Денисов хлопает китайца по дряхлому плечу. – Для протокола. Мы выехали, и, чтобы нас не взбучили, ну, в отделе, мы должны сделать что-то, хорошо? Ради старой дружбы… Я тебе верю, но протокол есть протокол.

Старик резко отталкивает денисовскую ладонь.

– Вы все равно мне ничего не пришьете! – потирает каплевидную серьгу в правом ухе, миниатюрный железный кругляшок с крохотным изображением остроносой баржи. Иногда в таких маленьких вещичках может прятаться пульсар. Включает запись? Ищет что-то? Фролов пытается высмотреть в блеске его желтушных глаз следы потоковых линз.

– Не понимаю, – говорит следователь, его пальцы не отпускают базальтово-серый воротник. – Мы из полиции, мы не…

– В том-то и дело. Знаю я вашу братию. Слишком хорошо знаю.

Денисов снова закуривает. Запах табака силён, глубок, заполняет легкие.

– Ты знаешь меня, старик, я никогда не…

– Как это тебя угораздило, а?

Денисов крепко затягивается. Робот шумит, мерный гул пронизывает пространство. По блеклой набережной скользит супер-современный Традфорт, чудо-машина. Двигатель воздушной тяги подсвечен снизу ярко-красным.

– Времена меняются, – Денисов сбрасывает пепел в кипящую волну. – Всё… меняется. Постоянно.

– Вы пришли из-за той… девчонки, так? Земля ей пухом. Хорошо. Лады. Можете смотреть. Что вам интересно? Кровь? Не пульсар ее хотите здесь найти? Может, пальчики? Ну-ну… Но не стоит разбалтывать мои секреты, ясно? – тычет крючковатым иссушенным пальцем в дерматиновую грудь Денисова. – И только… это только из-за того, что я тебя знаю. Но, как ты там говоришь? Времена меняются, а? Дальний Восток, Сибирь, Испания… все это наше осталось далеко позади, да?

Другой чумазый парень, коротконогий юнга, лет пятнадцати-шестнадцати, мелкий китайчонок… натягивает старые очки пятилетней давности, времени открытия потока, начала трансляции эфира. Что-то высматривает на дрожащем берегу. Услышав громкие глухие шаги по настилу (троица скользит к лестнице капитанской рубки), малец поворачивается, испуганно застывает. Старик Лу коротким движением ладони смахивает его в рубку.

Штрих-коды на разнородных контейнерах, пахнет копотью и тлетворностью, дешевый металл мимикрирует под золото, серебро… дюраль косо отблескивает. Очки вскрывают нафаршированные внутренности.

Старик быстро скачет по мокрой палубе. Кажется, в расположении контейнеров/ящиков/бочек нет логики. Сырая рыба, настоящая морская форель (немыслимый деликатес), воздушные винты для машинной автоматики, клапаны электрического питания, галлоны белковой жидкости… жуткие условия хранения линз, очков, огромные маркеры для вагонных контейнеров, внутри которых спрятаны пустотелые потоковые капсулы, обвитые скрученными проводами… полны запутанной автоматики, блеска микроинженерии, броских названий… «потоковое прозрение», «бурный водопад», «яркое погружение»…

Спина сморщенного китайца со скоростью света перемещается в пространстве контейнеров/ящиков/бочек… Баржа несет на горбу утрамбованную картину современного мира. Блеклого броского запуганного стремительного спутанного размытого… Ничего интересного.

Перед Фроловым темнеет провал трюма, гулкая единица тьмы. Проходит доля секунды, данные подгружаются. Водопад знаков бросается в глаза, выползает из толщи тьмы.

Китаец оборачивается, взглядом прожигает Фролова.

– Здесь ничего интересного, – фраза повисает в холодном воздухе. Неприятие сквозит в огрубевших чертах. Морщинистая облицовка, за которой что-то скрывается, Фролов это чувствует.

– Мне нужно убедиться, – следователь пытается сдержать его взгляд, но он тяжел… много спрятанной, приоткрытой ненадолго тяжести.

– Ну смотри… смотри, если не жалко времени.

– Я останусь здесь, – говорит Денисов. – А то мутит от одного только вида… Как вспомнишь, так…

Фролов ступает по скрипучей лестнице. Смутная тень китайца преследует его. Повторяет его шаги. Даже учащенное дыхание срослось с дыханием следователя. Единое тело, созданное для… Фролова накрывает волна тошноты… он окунается в изумрудный оттенок ночного режима. Гулкий деревянный настил раскачивается. Нагромождение контейнеров надвигается на следователя, оставленного наедине с темнотой/мыслями/запахом запустения.

В голубом контейнере (ближе к гудящему корпусу баржи) свалены пульсары, крохотные передатчики для выхода в поток. Целое состояние, если так посмотреть. Далее. Далее. Ничего интересного. Десять минут прочёсывания захламлённого трюма. Ничего.

– Слушай, приятель, – говорит китаец. – Так мы до вечера будет тянуть. Может, пойдем отсюда?

Фролов молчит. Пространство наседает на него, клаустрофобично, мрачно. Но через секунду китаец щелкает пальцами и включает неяркую подсветку. Очки сразу же отключают ночной режим.

Перед Фроловым вырастают грубые деревянные ящики, они маркированы трехмерным изображением ярко-оранжевых апельсинов.

– Настоящие? – говорит следователь.

– Ага. Самые. С Турции привез для… как их там?

Фролов коротким движением руки раскрывает описание.

– Старлинк?

– Точно. Башляют они хорошо. Вот я и забираюсь разок в пару месяцев на ту сторону Черного моря… Ты, наверное, ни разу, да? не пробовал ни разу настоящих апельсинов?

Конечно, Фролов никогда их не пробовал. Это большая редкость для нового мира, прополотого взрывами вакуумных бомб, где мертвая земля набита болезненными прыщами нейрогазовых полостей.

Старик Лу с кривой ухмылкой (что в ней кроется? Фролов не понимает, мысли спутаны, и Лиза… Лиза… везде, всегда…) протягивает яркий плод, покоящийся на сморщенной ладони со сбитыми костяшками. Настоящий апельсин, выращенный под теплым безбрежным небом.

– Попробуй, – говорит старик. – Я же вижу, что хочешь.

Фролов берет в руки оранжевое солнце… бережно, будто хрупкое живое существо, неловкое касание к которому обещает гибель. Следователь приближает апельсин к носу, чувствует сладкий, чуть ли не приторный запах чистой натуральности… Потоковая капсула, да, скрупулезно передает запахи и вкусы, но этот запах…

Рядом щелкает короткий разряд тока, и грузный трюм наполняется вонью жженого мяса.

– Крысы, – говорит китаец. – Они здесь повсюду.

Фролов кладет апельсин в широкий карман, проходит дальше, вглубь полутемного места. Биение его сердца ускоряется, когда он замечает у самой кормы стройный ряд контейнеров, так похожих на тот, в котором…

Маркировки нет. Очки молчат. Синие линии на корпусе выпячиваются в темноту.

Следователь оборачивается к старику. Тот меняется в лице, кривая ухмылка испаряется с морщинистого лица. Взгляд становится крепким, грубым, озлобленным.

– Что внутри?

– Мы же договаривались, что не будет никаких глупых вопросов, – старик засовывает правую ладонь в карман коротких брюк. – А этот вопрос, слушай… он очень, очень глупый.

Фролов напряжен, готов ко всему. Вспоминает о тяжести пистолета, прикованного к поясу.

– Что в этих контейнерах?

Старик морщится, достает из кармана блестящий складной нож. Лезвие вылетает из рукоятки, разрезает пыльный воздух.

Фролов отступает на шаг (каблук высекает из пола гулкий лязг), холодными пальцами тянется к пистолету.

– Да не пужайся ты так, – китаец приближается к ближайшему металлическому гробу. – Уж кучу навалил. Если бы я хотел… не ждал бы так долго… Просто, смотри, по-другому их никак. Система замудренная, только через поток можно. А ножом подковырнуть, раз плюнуть…

Стальное лезвие протискивается между плотно сжатых створок. Крышка распахивается, обнажает изобилие крохотных белоснежных ящичков.

– Что это? – говорит Фролов.

– А сам что, читать не умеешь, без потока?.. Какие-то реагенты, не знаю точно.

– Принадлежат Гернике? – следователь напрягает зрение, чтобы разглядеть крохотные английские слова, нанесенные на каждый ящичек.

– В остальных контейнерах то же самое. Можешь смотреть. Но учти – если из-за тебя мне заплатят меньше, я разозлюсь и буду приходить к тебе во сне. Каждую ночь. Так что…

Фролов верит ему. Хватается холодными пальцами за воротник. Думает.

– Мне нужна… по ним мне нужны документы. Почему они без маркировки?

Морщинистый китаец захлопывает крышку и едко смотрит следователю в глаза.

– На этом твой осмотр закончен? Если да, пойдем в рубку, там и договорим… Надышался, небось, уже дерьма.

Глава 4. Воспоминания Денисова

Фролов поднимается из глубин трюма… всплывает на поверхность мокрой палубы, влажных досок, густого запаха рыбы, субпродуктов, дождя и бездонной Невы – вслед за сгорбленной спиной китайца скользит к захламленной рубке. На лестнице пахнет гарью и тухлой рыбой. Запах просачивается под кожу, всасывается в кровь, загрязняет ее.

Жестяные стены несут на себе изображение Ливиафана, в дополненной реальности монстр перебирает щупальцами, тянется к открытому горлу следователя. Другие отростки – извиваются, прицепившись к старинному двухпалубнику, нанесенному на стену возле входа. Стекло мутно и покрыто длинными царапинами, свет бьется о матовость и отскакивает обратно в дождь.

Внутри рубки (дверь натужно скрипит) ширится спертый заскорузлый воздух; взвешенная пыль лезет в нос. Денисов отплевывается и чихает.

– Совсем все тут запустил, – говорит. – При мне не было… такой грязи.

Китаец молчит. Его лицо перекошено, морщинисто, бежево, смутно. Окна, хоть и грязные, позволяют рассмотреть плеск одного из узких каналов, по которому скользит туристический двухпалубник.

Сеть мелких искусственных протоков пронизывает город. Кровеносная система, которая позволяет разгрузить основную реку. Все создано американцами. Это они, взяв город под опеку, наполнили подземелья гигантской машинерией, которая выводила «зеленую жижу» на поверхность и отправляла ее по каналам прочь из города, к станциям переработки.

Денисов верит (или говорит, что верит) – ядовитая жижа была разумна, способна к размножению и развитию. Так гласит легенда, зародившаяся в перепуганном сознании петербуржцев под тяжестью гнета ядовитых растений-мутантов. Однажды зеленая жижа поднялась по городской канализации… щупальца дотянулись до каждой комнаты в городе. Люди перетравились, четверть Петербурга вымерло в один день… Но официальная история об этом умалчивает.

Фролов переводит замутненный взгляд на истошный беспорядок рубки. Все перемешалось: навигационные механизмы, архаичные бумаги с напечатанными закорючками (чего только не увидишь на контрабандистком корабле, забредающим в самые глубокие дебри диких земель), неизвестные приборы… очки быстро отыскивают определения: сонары, высотомеры, гироскопы, доплеровский измеритель, радиодальномер… Нужны там, где нет доступа к потоку (закрыт американскими санкциями).

Рядом с судовым рулем возвышается блеклая коробка дорогущего отпугивателя птиц (при включении производит беззвучный низкочастотный крик, который не могут вынести смертельно опасные птицы-мутанты… хищные, теплокровные истребители).

– Ты, значит, не сидишь на верфи, даже когда коршуны, – говорит Денисов. – Не страшно тебе? Отпугиватель тоже, ведь, не дает стопроцентной защиты… Понимаю, раньше, когда мы были моложе, то…

– Сейчас время такое, что, – морщины раздраженно складываются вокруг иссушенного рта. – Не могу на месте сидеть, знаешь ли. Кормилец я у внуков своих один остался, так что…

– Хотя, ты бы никогда и не смог без этого, – говорит Денисов, закуривая… тонкая папироса описывает в густом пыльном воздухе замысловатые фигуры. – Я тебя знаю.

Старый китаец молчит, криво усмехается, достает из кармана древние потоковые очки. Крохотная серьга быстро мелькает. Пульсар.

– Вы хотели документы по этим, как их… заказчикам. Мне скрывать нечего. Ничего здесь мокрушного нет. Смотрите и проваливайте.

Фролов поручает потоковой аналитике найти пересечение с убийством Лизы. Ничего. Смотрит данные по Гернике – клинике, которая владеет монополией по обработке чипованых.

– Герника, – говорит старик. – Частенько просит привести из Америки препараты для операций. Питерские пошлины, сами знаете… Нужна куча денег, чтобы насытить толстяков из местного правительства.

– Ничего не меняется, – Денисов раскачивает дымящимся кончиком сигареты.

– Джеймсмоторс, Сайкос, Трипта, – говорит Фролов. – Легерс, Бродвест, Гюнтер-Шмидт… Крупные концерны. Не думал, что все они… все они пользуются услугами таких, как вы… Взять хотя бы Трипту. Производит живой белок. Ресурсы берут здесь же, под Петербургом. Реализуют продукцию тоже здесь. В доставку еды. Зачем же им тогда услуги контрабандиста?

В документах значится: перевозка из Китайской Народной Республики пяти термоящиков с желеобразующим элементом. Что-то вроде клея для мертвых бесцветных червяков. Сначала разжижает, потом связывает воедино пищевую массу.

Китаец пожимает плечами.

– Я работаю на любого, кто хорошо башляет, – говорит, приглаживая сухими пальцами редкие седые волосы. – А законы… ну, вы сами понимаете, что… это нет ничто, не действуют они в этом мире. Законным путем зарабатывать – можно с голоду подохнуть, и внуков своих погубить. И, знаете, я без зазрения совести буду лезть хоть к черту на кулички ради родной своей крови. И никто меня не остановит, – качает головой. – Но одно правило – никакой мокрухи.

Что-то в его взгляде очень не нравится Фролову. Прячется в этих блеклых зеркалах одинокая недосказанность, подспудная злость… Морщины вокруг глаз похожи на глубокие рытвины, заполненные пыльцой шаолиньского табака. На левой щеке едва заметный шрам от ожога – лопнувшая мембрана, словно кожа неудачно сшита в этом месте.

Китаец рожден тяжелыми временами, выпестован голодом, загрязнениями, Гражданской войной, потерей смысла, неминуемой грязью, неблагосклонной судьбой. Он знает, что жизнь несправедлива, слишком хорошо понимает ее абсурдную суть. В этом старик Лу похож на Денисова.

Грузин бросает на Фролова нетерпеливый взгляд.

– Ты же там, внизу… ты ничего не нашел такого?

Фролов отрицательно качает головой.

– Тогда, пожалуй, – говорит Денисов, – тут все ясно, так?

– Да, наверное…

Старик хватает Денисова за левое предплечье.

– Ко мне вопросов нет, насчет грузов?

– Какие могут быть вопросы, мой друг? – Денисов усмехается, выбрасывает тлеющий бычок в раскрытое окно капитанской рубки и поворачивает восьмиклинку к Фролову. – Ведь так, напарник?

Фролов молчит. Смотрит на застопоренный руль, на то, как раскачиваются речные волны за грязным окном. Дождь тараторит всё быстрее. Незадачливый путник на набережной накрывает макушку черной сумкой и бежит к пластиковому козырьку монорельсовой остановки. Потоковые очки светятся изнутри рубиновой зеленой, превращают блеклое лицо в цветастую маску Катхакали.

Следователь поворачивается к китайцу.

– Вы даже не поинтересовались, кем была эта убитая…

Сухие губы старика собираются в узкую трубочку. Пальцы проходятся по швам брюк… грубые пальцы рабочего, в ссадинах, заскорузлые, покрытые частицами моторного масла.

– Вряд ли я ее… знаю, – щелкает по дужке потоковых очков, серьга мелко поблескивает. – Покажите мне ее… может, что-то и подскажу…

Несколько секунд рассматривает изображения мертвой Лизы. В близоруких глазах проскальзывает темная тень. Что-то не так с этим стариком, что-то явно не так…

– Что-нибудь вспомнили? – говорит следователь.

– Может быть… Испанские наркоторговцы. Которые нанимают людей на свои фермы.

Фролов качает головой и закладывает ладони за спину.

– Вы имеете в виду производство наркотиков под судоверфью?

– Верно мыслишь. Нелегалы. Жизни от них нет с этими их вонючими пробирками, – на секунду останавливается, скрюченными пальцами чешет облысевший затылок. – Я слышал… только слышал, что… они используют контейнеры, чтобы хранить тех, кого… В потоке, нет, там не найдёшь, даже можешь не искать. Испанцы хорошо все скрывают. У них подавители везде стоят. И потоковых агентов полным-полно, знаешь ли… Подчищают любые упоминания. А там много всего интересного, если так посмотреть… Они убивают тех, кто пытается подзаработать в обход основной сети поставок. Был у меня один бакланчик… ходил на моей барже юнгой пару раз, потом перешел к наркоторговцам. Встречались мы с ним после этого внизу, так сказать, по своим делам… И вскоре он все… исчез. Потом мне шепнули, что… попал приятель в контейнер. Так что, ваша девчонка, может… ну, сами понимаете…

Старик замолкает. Фролов думает. Разве можно представить себе, чтобы Лиза работала на наркоторговцев?

Конечно же, нет…

– Когда умирают молодые, это не так… как должно быть, – говорит китаец. – Поэтому, ты знаешь, Денисов, я и убежал с войны… Но иногда мне кажется, что война никуда не делась. Маленьких людей, которые еще даже жизни не видели, превращают в эти долбаные таблетки. Или. Засовывают в контейнеры, чтобы их точно никто не нашел…

Скользкий корабельный трап скрипит под ногами. Воздух на людной набережной пахнет сыростью и туманом. Фролов окунается в него… ему кажется, будто спал все это время, провёл полжизни в холодном анабиозе. Скрученный, болезненный желудок требует внимания.

Денисов стучит носком полуботинка по автомобильному колесу, закуривает. Всматривается в наплывающий на город рассвет. Хмурится, втягивая табачный дым.

– Надо было его задержать, – говорит Фролов… хотя сам уверен, что старик ни при чем. Просто, надо что-то сказать, выплеснуть накопившиеся слова в затуманенный воздух.

Денисов усмехается.

– Мы живем не в том мире, чтобы превращать в чипованого каждого человека, кто хоть немного преступил закон. Тогда в городе не останется… никого. Одни безмозглые роботы.

– Ты доверяешь этому старику?

Денисов кивает.

– Он лучший из тех, с кем мне приходилось работать. Не в обиду.

– Ты его давно не видел. Люди меняются.

– Люди меняются, верно… С этим, черт возьми, ничего… ничего не поделаешь.

Под смоляными бровями плещется задумчивость, которая после разливается по всему лицу. Толстые губы обхватывают белоснежный мундштук, всасывают разгоряченный дым. Пепел с красного уголька падает на колено, обёрнутое в серую клетчатую штанину.

– Ну ты как? – говорит Денисов. – Оклемался немного?

Фролов хмурится и молчит. Его мучает тошнота. По насыщенному влагой воздуху летит одинокий пластиковый пакет, ярко-бардовый, цветастая упаковка жирных пончиков марки «Льюис». Музыка его полёта на секунду отвлекает Фролова… следователь застывает, теряется в пространстве дождя.

Лиза любит… нет, черт: любила слушать шум дождя. Неистовый грохот молний приводил ее в трепет. Она закрывала глаза. Оголяла белоснежные резцы. Улыбалась. Ямочки на щеках углублялись, превращались в припрятанные в тишине лунные кратеры…

Порыв густого ветра выталкивает одинокий пакет из-под криминалистического навеса, и ледяной дождь припечатывает его к блестящему асфальту.

– Надо думать о деле, – говорит Фролов.