Текст книги "Рождение музыканта"

В бурю, во грозу

Глава первая

– Ты присмотрись, мать, к хлебам!

– А что?

Отец Иван прошелся по горенке и снова остановился перед попадьей.

– А то, мать: наливаются хлеба до времени, кое-как. Торопятся до беды с полей убраться…

– Да какая же беда? Может, и не к нам?

– Не к нам, ко всей России стучится!

– Неужто Бонапартий?

– Некому больше, мать! Он. Он все державы порешил, все земли повоевал. Теперь к нам идет.

– В Ельню?! – попадья всплеснула руками и рассмеялась. – Чтобы в Ельне воевать, никакому Бонапартию не додуматься. Не было такой войны и быть не может, во веки веков, аминь!

– Аминь, мать! А слово мое запомни… – и отец Иван перевел разговор на житейское: – Вот дождем бы бог благословил…

А дождя давно не было. Хлеба наливались до времени, тужились из последних сил. Травы выгорели, стали колючими – тоже ожесточились. Вся земля истомилась, а на небе ни одной захожей тучки. Старики собирались в полях: можно бы по росам приметить, а росы пропали. Отец Иван молебны пел, крестные ходы собирал – нету ноне и от них проку. Не бывало еще такого бездождия, а сказывают, на всю Россию простерлось.

Непривычная стоит тишина. Птицы – и те молчат. Разве ворон прокричит, да своя у ворона песня: не на радость человеку.

– Вон кружит, окаянный, над самой дорогой! – проговорил, едучи в Ельню, новоспасский управитель Илья Лукич. Он прищурился на ворона против солнца и подогнал гнедую кобылу. Барских приказов он вез целый короб, а перво-наперво надо было завернуть в почтовую контору.

Но когда Илья Лукич подъехал к конторе, то ничего не мог понять. Собралась здесь вся Ельня и гудит: война!

– Какая война?!

– Не знаешь? – накинулся на Илью Лукича приказный. – Тебе объясняй, а он, злодей, нашу землю воюет!

– Воюет! – на разные голоса откликнулась толпа.

Новоспасский управитель протиснулся к самому почтмейстеру и от него получил, наконец, достоверные известия: да, война. Еще поутру прибыла из Смоленска экстра-почта. Война, хотя никакого манифеста о ней до сих пор нет. Спасибо смоленскому почтмейстеру, прислал благодетель копию царского указа, который читан в армии. Вон с него перекопии снимают.

Илья Лукич раздобыл перекопию, поднес ее поближе к глазам, стал небойко разбирать:

– «Не нужно мне напоминать вождям, полководцам и воинам нашим об их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь славян…»

Слова были торжественны, похожи на молитву. На душе у Ильи Лукича тоже стало торжественно. Он сложил четвертушку и сунул было ее за голенище, но передумал и уважительно перепрятал за пазуху.

Роксана шла обратно в Новоспасское размашистой рысью. Впечатления Ильи Лукича укладывались в порядок.

«Война… – думал управитель. – Первое, значит, будем рекрутов ставить, потом обозы в армию пойдут…»

Лукич даже привстал в своей одноколке и фасонисто пошевелил вожжами: надобно прилично явиться с такой вестью.

В Новоспасском народ после всенощной задержался у церкви. Илья Лукич с ходу осадил Роксану.

– Война, православные! – и помчал во весь дух в барскую усадьбу.

А пономарь Петрович вернулся на колокольню.

– Ну, благовестники, сослужите службу народу! – сказал он, раскачав язык у самого большого колокола. – Собирай православных в бранный путь!..

Часто, отрывисто загудел колокол.

Страшен набат, когда сзывает людей против красного петуха, что скачет с крыши на крышу. Но еще грознее всполошный звон, когда все кругом спокойно и нет для него видимых или ближних причин, а колокол бьет, захлебываясь и надрываясь: бе-да, бе-да, бе-да!..

Набат ворвался в барский дом, в кабинет Ивана Николаевича. Мишель вздрогнул: так еще никогда не гудели новоспасские колокола! Батюшка расспрашивал Илью о войне, а война – вот она сама сюда явилась: идет беда, бе-да, бе-да!..

Мишелю казалось, что по этому неотступному зову сойдут с места леса, двинутся горы и разольются реки, чтобы преградить дороги врагу. А там наедет на Бонапарта Егорий Храбрый, да Илья Муромец, да Еруслан… А может быть, они уже бьются, и звоном звенят богатырские мечи? Скорей на колокольню, все высмотреть своими глазами!

Но когда Мишель взбежал на колокольню, Петрович, вконец умаявшись, собрался уже уходить.

И колокола молчат. Будто и не они звонили. Мишель бросился к перилам: тронулись леса? Нет, стоят. Поднялся на цыпочки: может быть, дальние, брянские леса вперед пошли? Не видать! Ничего не видно с новоспасской колокольни…

Карповна, когда нашла Мишеля, уж ворчала, ворчала, и когда спать укладывала, все еще продолжала ворчать:

– Спи, неуемный!

– А зачем Бонапарту воевать?

– То ему знать… Спи, говорят!

Помолчала Карповна, подушки взбила, лампаду затеплила, опять помолчала, а барчук все ответа дожидается.

– Зачем ему воевать, нянька?

– На хозяйство наше зарится. «Дай, – думает, – отхвачу какой ни есть кус, авось Россия не заметит». Вишь он какой!..

– Ну?

– А того не знает, недоумок, что Россия хоть во все концы раскинулась, а каждую полосыньку в памяти держит. Может, какие земли ни в книгах, ни в грамотах не записаны – нешто Россию в книгу упишешь? А она, родимая, помнит, наше, мол… А ты спи, неуемный, все тебе знать надо!..

А как же не надо? Как все не разузнать, если переменилась вся новоспасская жизнь. Батюшка наутро в Москву ускакал. Матушка хоть и не подает виду, а грустит. Дядюшка Афанасий Андреевич чуть не каждый день навещает, а в детскую ни разу не зашел, словно ему даже до птиц дела нет. Девчонки даже – и те из куклиного приданого корпию щиплют, с матушки пример взяли. На матушкиной половине все теперь щиплют. Пробовал и Мишель щипать – нет, скучно!

Все люди переменились, и Аким сгинул. Едва дождался его барчук.

– Почему, Аким, долго не был? Куда ходил?

– Сам знаешь, Михаил Иванович, какие ноне дела. По баринову приказу далече я странствовал А на большаке видел, как наше воинство идет, идет, и нет ему конца. И впереди полков – песельники. Вот как идут… А песня и птице не каждой дадена, не то что человеку. Песня тому человеку положена, который в себе правду носит. На великую страду наши пошли. Вот и дадены им крылья. Песню, милый, никакими пушками не убьешь, нет у Бонапарта таких пушек!

– А Бонапарт где?

– Бонапарт-то? – Аким задумался. – А вот бы ему, ежели он такой Палиён, зипунишко на плечи накинуть да самому бы присмотреться: «Почему с песнями идут? Стало быть, силу чувствуют и меня, Палиёна, не страшатся?» Вот бы ему как!

Мишель слушал пораженный: неужто никто, кроме Акима, не мог Бонапарту дельно посоветовать?

– И что ж бы тогда, Аким, было?

– То б и было, что опамятовался бы Бонапарт, призвал бы генералов да фельдмаршалов: «Извините, мол, господа фельдмаршалы, малость ошибся. Нету нам в Россию ходу, господа генералы!..» Вот бы как ему сказать. А теперь что с ним делать? Хочешь – не хочешь, а побить его придется… Ну, как у тебя юлка-новоселка обживается?

Занялись птичьими делами. Мишель забыл про Наполеона…

А корпуса армии Бонапарта давно сошлись на берегах Немана, стянутые с Рейна и от Северного моря, от Эльбы и Дуная. К Неману пришла разноплеменная армия, исшагавшая Европу вдоль и поперек.

– Да здравствует император! – восторженно приветствовали войска маленького плотного человека в походном плаще.

Всего лишь несколько часов тому назад император написал в походной палатке приказ:

«…Солдаты, Россия обречена року, судьбы ее должны свершиться. Вперед, за Неман!..»

Император поставил под приказом подпись, словно вырубленную острой пикой.

– Меньше чем через два месяца Россия запросит мира, вы увидите! – сказал Наполеон маршалу Бертье, отдавая ему приказ.

Бертье, начальник императорской главной квартиры, молча датировал приказ по европейскому календарю: 22 июня 1812 года.

Берега Немана являли зрелище той единственной красоты, которую понимал Наполеон. На необозримых пространствах стояли лагерем войска. Как набежавшие волны, пенились белизной палатки и, как волны, уходили в бесконечную даль. Маркитанты раскидывали походные буфеты. Вблизи императорской ставки синели мундиры старой гвардии. Боевые кони тревожно ржали, предчувствуя поход.

 
Начиналася гроза, страшна непогодушка,
Поднималася война, шла несметна силушка…
 

В знойный день 23 июня Бонапарт взошел на прибрежный холм и долго смотрел в полевую трубу. Солнце, садясь, осветило императора последними лучами. Его тень, быстро удлиняясь, коснулась прибрежных вод.

– Вперед, за Неман!..

– Да здравствует император!..

Нашествие двунадесяти языков началось. На пятый день войны, которую Наполеон не счел нужным даже объявить России, он уже был в Вильно.

– Через месяц русские будут у моих ног! – снова предсказал он срок своей победы.

В июле война надвинулась на Смоленщину…

 
…А мы встретим гостя середи пути,
Середи пути, на краю земли,
А мы столики поставим – пушки медные,
А мы скатертью постелем – каленую картечь!..
 

Глава вторая

Когда Иван Николаевич Глинка приехал в Ельню на собрание дворян, пробиться в присутствие не было возможности. Люди, стоя на улице у всех окон, слушали манифест о всенародном ополчении:

«…Неприятель вступил в пределы наши и продолжает нести оружие свое внутрь России… Не можем и не должны мы скрывать от верных наших подданных, что собранные им разнодержавные силы велики и что отважность его требует неусыпного против него бодрствования…»

Читал манифест уездный предводитель дворянства Соколовский, из рода покойницы Феклы Александровны. Его слушали сумрачно, но спокойно: не пропустить бы какое важное слово.

На городской площади, неподалеку от присутствия, тоже стояла толпа, там тоже читали манифест. Людей множество, а какая тишина! Издалека было слышно каждое слово:

«…Ныне взываем ко всем сословиям и состояниям, духовным и мирским, приглашая их вместе с нами единодушным и общим восстанием содействовать противу всех вражеских замыслов и покушений…»

Кое-как Иван Николаевич протиснулся, наконец, в собрание. Дворяне, которые никогда из своих берлог не поднимались, были налицо. В переднем углу слушал чтение старший брат Ивана Николаевича Дмитрий Николаевич. Он всю жизнь рыскал по отъезжим полям со своими псарями и сворами. Первый на весь уезд собачник, только на охоте его и видали. В Новоспасском по годам не бывал, а теперь объявился и он.

Когда чтение кончилось, предводитель добавил от себя:

– Не мы ли, смоляне, известны с давних лет готовностью к защите отечества? Ныне видим бедствия его. Уже оставлены войском нашим Витебск, Минск, Орша, Могилев. Уже ополчается губерния наша. Присоединимся и мы к этому священному движению сердец!

Тогда встал Сила Семенович Путята. Многие о нем давно забыли: помер, поди, старик в своей деревне. Ан нет, жив Путята! Заговорила военная кость.

– Господа дворяне, не время рассуждать, время действовать! Идет Наполеон! Мы, россияне, во имя правды ополчаемся! Пусть трепещет горделивец: иноплеменного правления не примем, как не приняли его праотцы наши. Сего не будет!

– Не будет! – отозвалось собрание.

– Господа смоляне! Отечество хранило нас от первого дня жизни нашей. Не мы ли обороним его?

Снова общим гулом ответило собрание. Старик выждал тишины:

– Не из тщеславия дерзну помянуть о себе. Отечеству отдаю имение и благословляю сыновей моих: на твердую защиту или на славную смерть!

Дмитрий Николаевич Глинка, едва дождавшись конца речи, пошел между рядов.

– Сколько круп да сухарей в готовности имеем? Ты, Михаила Михайлович, – обратился он к молодому соседу, – на крупу садись. А ты, сударь, на сухари! – и лишь легонько руку на плечо ему положил, а глядь, уже припечатал к стулу.

– Ну и силища, чтоб ему! – опешил дворянин, которому надлежало «сидеть» на сухарях.

А Дмитрий Николаевич дальше по рядам, где ступит, – там пол трещит.

– У городничего пики достанем, что от милиции остались. Так, господа дворяне?

– Обязательно пики! На это дело своих кузнецов поставим!

Но Дмитрий Николаевич уже вызывал охотников ехать в Смоленск промыслить пороху и свинца.

– А кто ополчение обучать будет? Много ли у нас по вотчинам штаб– и обер-офицеров без пользы проживает? – продолжал Дмитрий Николаевич. – Господа офицеры, прошу писаться в командирскую ведомость!

Подивились было господа дворяне: какие в Ельне штаб– и обер-офицеры? А есть! Они самые и есть. Кто смолоду не служил? Только обайбачились в деревнях.

– Нут-ка, подтянись, господа офицеры, как по воинскому регламенту подобает!

И пошли писаться в командирскую ведомость.

Собрание закончилось выборами: кому быть тысячным начальником ополчению в Ельне? И выбирали недолго, быть тысячным отставному майору Дмитрию Глинке!

Вот тебе и псовый охотник!..

Братья Глинки вместе вышли с собрания.

– Ну, дай тебе бог разума да силы, Дмитрий Николаевич!

– Благодарствую, Ванюшка! Ты куда?

– Пока домой, а ты?

– А я, брат, уже вторую неделю на колесах. Вот потолкую с городничим – и опять в Смоленск… С подводами для ополчения поможешь?

– Две мастерские у себя в Новоспасском завел. А придут бумаги, по всей губернии ставить буду.

– Ну, то-то! Прощай, брат!

– Ты бы, Дмитрий Николаевич, хоть в Новоспасское заехал…

– Не знаю, Ванюшка, на тебя надеюсь, а в других местах глаз надобен.

Братья крепко обнялись. Дмитрий Николаевич сказал:

– Невестке кланяйся, ребят обними… Прибавления не ждешь? Ты у нас за всех Глинок отвечаешь! – раскатился могучим смехом и пошел по площади семиверстным шагом.

Там все еще толпился народ. По рублям и копейкам Ельня сколачивала свой миллион на войну. Выходили воины, жертвователи и сами на себя дивились: «Да неужто это мы? А как же не мы? Коли беда на всех, – и мы на нее всем миром».

Это поняли везде: в черных избах, в дворянских усадьбах, в мещанских домишках, в казенных присутствиях. Поняли все люди. Только нелюди по вотчинам схоронились. Да те, мертвяки, не в счет. Им отечества нет!

Иван Николаевич разыскал своих лошадей и в дороге, обгоняя обозы, крепко задумался. Со всех угрожаемых городов стекались люди. Главный поток устремился по большаку к Москве, а мелкие ручьи пробились на Ельню. Правда, идут обозы из дальних городов. Из Смоленска, кажись, еще никто не тронулся. Неужто же семью увозить?

Но вскоре потянулись через Ельню и смоленские обозы, а глядя на них, тронулась Ельня. Через Новоспасское шли на Рославль давние знакомцы, теперь дорожные скитальцы На подводах медленно плыла житейская худоба: узлы и самовары, а меж них ребячьи головы. Хозяева шли у коней, хозяйки позади коров, смахивая одной рукой слезу, другой бережно постегивая животину.

– Куда, сердешные, путь держите?

– Куда бог укажет!..

Жалобно мычали коровенки, скрипуче стонали на ухабах подводы, плакали на подводах ребята.

Миша стоял с нянькой Авдотьей у дороги и слушал: вот это тоже война?

А вечером Авдотья запела еще одну песню:

 
Как сжигали, разбивали грады многие,
Пустошили, полонили землю русскую…
 

Нянька пела, не шелохнувшись, не роняя слезы. Не слезами те беды гасить. Гасить их гневом, всенародным отмщением!

Смоленск пылал. Сам Наполеон выбрал позиции для артиллерии. Тучи бомб, гранат и чиненых ядер летели в город. Горело все, что может гореть: дома, церкви и «магазеи». Багровое облако встало над городом и стояло не шевелясь.

В темную августовскую ночь последние смоленские подводы прошли через Ельню. В то время Иван Николаевич Глинка ставил мастерские для армии по всей губернии и почти не бывал в Новоспасском. Едва вырвался туда в последнюю минуту. Он не мог долее скрывать опасность от Евгении Андреевны.

– Крепись, душа моя!.. Надо ехать!

Евгения Андреевна долго не хотела понять: куда ехать?

Вопрос был не из легких и для самого Ивана Николаевича. Куда ехать, когда идет вся русская земля с запада на восток? Долго судили, и, наконец, Иван Николаевич выбрал: Орел. Там есть знакомые купцы, там найдутся для семьи кров и покой.

– А мне, Евгеньюшка, – заключил Иван Николаевич, – на перепутьях жить. Войско довольствовать надо, в том суть!

К парадному крыльцу выкатили дорожную коляску, возок, телеги. В коляску наспех укладывали барский багаж, на возок и телеги – домашние запасы. И настал час. С минуту в зале все посидели. Кое-кто утер глаза. У дверей протяжно запричитала старуха из дворовых.

– Ну, с богом! – сказал Иван Николаевич.

Прошли по опустевшему дому. Люди заколачивали окна, уносили вещи в дальние сараи. Иван Николаевич отдал последние распоряжения управителю:

– Весь скот вместе с крестьянским разослать по дальним деревням, лишний хлеб в ямы зарыть!

– Вестимо так! – отвечал Илья Лукич. – Как Ельня прошла, мужики хлеб в ямы спустили. Если с чем управиться не успеем, спалим!

В коляску усаживалась Евгения Андреевна, дети, нянька Карповна.

– Авдотья, веди Мишеля! Вечно он где-нибудь запропастится!

Мишель был в детской. Он тоже рушил свое хозяйство: не Бонапарту оставлять. Книги отдал на сохранение отцу Ивану. Птиц только что выпустил на волю и смотрел, вздыхая, им вслед: может, хоть они улетят в прежнюю жизнь? А с варакушками, которых подарил для почину дядюшка Афанасий Андреевич, расстаться нехватило духу. Пересадил их в дорожную клетку, что смастерил Аким, накрыл клетку платком, тоже по Акимову совету: чтобы не бились варакушки в дороге.

Оглянул еще раз пустую детскую, еще раз вздохнул: вот это тоже война!..

Авдотья вбежала в детскую и припала к барчуку:

– Михайлушка, сейчас ехать!

Может быть, в ту минуту наедине с нянькой ее питомец тоже потер глаза кулаком, презрев носовой платок, но все это осталось как в тумане. Он не помнил, как сбежал с парадного крыльца, как прыгнул с варакушками в коляску. Батюшка скакал верхом, рядом с коляской на своем Орлике. Матушка прикрыла глаза, и рука у нее слегка дрожала. Поля, Наташа, Лиза стрекотали, как сороки. Мишель покосился на них с неодобрением: на то и девчонки!..

Лошади быстро набирали ход. Пронесли коляску мимо Амурова лужка. Амур в последний раз нацелился золоченой стрелой из золотого лука.

А где же колокольня? Отстала колокольня. Не угнаться ей за новоспасскими конями.

Прости, милая родина!..

В те дни выезжал из своего смоленского поместья в действующую армию еще один Глинка – Федор Николаевич, брат Сергею Николаевичу, сочинителю из «Русского вестника». Федор Николаевич, боевой и просвещенный офицер, был тоже сочинителем и стихотворцем. Он писал и печатал в журналах «Письма русского офицера».

«…Настают времена Минина и Пожарского! Везде гремит оружие, везде движутся люди! Дух народный пробуждается, чуя грозу военную. Равно как и при наших предках, сей дух прежде всего ознаменовался в стенах Смоленских».

Федор Николаевич писал эти строки под небом, освещенным пожаром, посреди шума сражений, во времена смертного томления отечества.

«…Вооружайтесь все! Вооружайся всяк, кто только может! Итак, народная война!..»

Глава третья

На века поставлен Русью Смоленск; издавна хаживала сюда вражья сила. Приходили разными путями, но назад не возвращались. Нет на Руси обратных для врага дорог.

И снова опалены белые стены.

В Смоленск входит старая гвардия Наполеона. Музыка играет торжественную встречу. А на горах, у Благовещенья, где сходятся городские концы, шумит невиданный торг. Солдаты Бонапарта в мундирах всех цветов вынесли на продажу свою добычу: перстни, кружева, сафьян, атлас, картины. Здесь же сбывают водку, лошадей и сочинения Вольтера. Конечно, сочинения господина Вольтера тоже не из Парижа привезли: в покинутых смоленских усадьбах добыли. Небойко идут дела на этом торге. Каждый сам всего набрался. Еще водку берут, той не напасешься, а Вольтер ни к чему.

Зато в цене на торжище снедь. Не оставили ее гостям смоляне, а свои сухари гости подъели. Вот и перекликаются на горе у Благовещенья племена и народы, выкликают на разных диалектах, а суть одна: хлеба!

Над торжищем высится в пятиглавом сиянии древний Успенский собор. По приказу Наполеона к собору приставлены караулы. Император не решился отдать древнюю святыню на разграбление: пусть чувствуют варвары просвещенную милость!

Караульные команды, сидя в соборе, играют от безделья в шашки. Разожгли на самоцветных полах костры – варево варят. Иные на колокольню залезли. Безусый вестфалец потянул за веревку, колокол отозвался дребезжащим стоном. Солдат стал перебирать на колоколах, как медведь на гуслях. Нестерпим тот звон русскому уху!.. Придет час – отзвонитесь!

А русских людей в Смоленске не видно. Кто на беду не успел уйти с армией, тот хоронится среди пожарищ. По улицам смоляне не ходят. Скачут по улицам Бонапартовы генералы и начальники. Скачут к губернаторскому дому. У губернаторского дома гарцуют конные караулы. В подъездах, на лестницах, в приемной зале застыли часовые. Дежурные адъютанты и гоф-лакеи не спускают глаз с закрытых дверей кабинета. Там, на аудиенции у Наполеона, – маршал Бертье.

Наполеон вступил в Смоленск, но решительный удар, задуманный им с целью уничтожения русских армий, не удался: русские, сохраняя свои силы, отводили их в глубь страны.

Император перешел к столу, на котором лежали карты России, составленные в Париже. Булавки с разноцветными головками, воткнутые в разных местах, обозначали корпуса армии Бонапарта. На Двине, под Ригой, – маршал Макдональд, у Полоцка – маршал Удино. Им итти на Петербург, но разноцветные булавки застряли – и ни с места. На юге нацелились в поход австрийские корпуса. Император заметил булавку, готовую упасть: шатаются австрияки! – и воткнул ее покрепче.

В центре карты булавки всех цветов устремлялись к Смоленску. Обгоняя и тесня одна другую, они уже вонзались в дорогу на Москву: кто идет на восток, должен торопиться!

Наполеон склонился над картой, взяв горсть новых булавок.

– Вы прикажете генералу Домбровскому изменить маршрут… Корпус Латур-Мобура последует тем же путем!

Император прокладывал этот путь синими булавками. Новая дорога вилась змеей по лесам, южнее Московского тракта, и, минуя Москву, уходила на Калугу.

Маршал Бертье с беспокойством поднял глаза на императора: куда еще воткнет свои булавки его величество?

Пухлая рука вколола синюю булавку в маленький кружок с едва различимой надписью: Ельня.

– Отсюда, – Наполеон секунду помедлил, – отсюда они свернут на Вязьму, чтобы вновь присоединиться к армии.

Война, которая шла на Москву большаком, двинулась теперь и ельнинскими проселками. Дивизия генерала Домбровского, выйдя из Мстиславля, прижалась к лесным дорогам. Опаленный суглинок поднимался тучами едкой пыли. Барабаны били глухую дробь, чтобы вернуть на дорогу заблудившихся и отставших.

А стороной от этих дорог кочевали смоленские пахари. Кто всю жизнь не встречался, нынче свиделся в лесах. Беда одним кочевьем всех поверстала.

Невидимые глаза следили за врагом отовсюду. Невидимые руки сжимали дреколье: как будем домы отбивать?..

В Новоспасском стали тоже надвое жить: одной ногой дома, другой в лесу.

Аким и пчел перевел в дальнюю засеку, на походное положение.

– Пчелы, – сказал он, – за себя постоят, а мы, мужики, как?.. Рановато ты, Васильич, – обратился он к кавалеру Векшину, – в чистую вышел, Бонапарта не спросился. А он, памятливый, вспомнил про тебя, опять желает воевать с тобой!

Пошутил Аким, потом спросил деловито:

– Ну, кавалер, тебе все войны известны, какое твое распоряжение будет?

А повоевал кавалер Векшин довольно: с генералиссимусом Суворовым через альпийские поднебесные горы ходил и назад в Россию вышел. А после опять Европу от Бонапарта вызволял. Но такой войне, чтобы подле своей избы воевать или, к примеру, у новоспасской околицы фортецию строить, такой войне командиры не обучали.

– Тут, мужики, посмекать придется…

А пока что поставили на колокольню бессменную сторожу. Раньше бы Петрович ребят к колоколам ни в жизнь не допустил, а теперь удостоил. У Николки-поваренка, у Анисьиного Васьки, у старостиной мелкоты не глаза – трубы-дальнозоры оказались. В те дальнозоры не то что человека, – перелетную птицу углядят!

Сели на колокольне Николка с Васькой, таращат зенки во все стороны: как бы какой Палиён оборотнем не прошмыгнул.

Народу дела было по горло. Мужики городили завалы, чтоб не проник злодей к лесному их жительству. Наточили топоры. Наново отпустили косы.

– Что еще прикажешь, кавалер?

Бабы и девки с ночи выходили в поля, жали остаточный хлеб.

Отец Иван с серпом шел вместе с ними.

– Эх, торопился-недоторопился хлебушко! Да уж какой ни есть – не злодеям оставлять!..

На гумнах без передышки молотили. Груженные зерном подводы одна за другой выезжали на Рославль, подальше от незваных гостей.

А времени оставалось считанные часы. Люди, проходя мимо колокольни, закидывали головы:

– Эй, Петрович!

Высунется вместо Петровича Николка:

– Чего?

– Не видать?

– Нетути!

Хотел было прокричать Николка, что за Десной зарево встало, да ведь дальнее зарево, такое дальнее, что в тех местах Николка сроду не бывал. Уселся поудобнее и уставился на зарево. Чуть дрожа, оно медленно поднималось ввысь. Посмотрел в другую сторону: никак опять? И впрямь припекает небо с другого края. Это, пожалуй, малость поближе.

– Васька, беги, кличь мужиков!

Мужики всходили на колокольню, смотрели, прикидывали, потом строго наказывали караульным:

– Глядите, пострелы, в оба: теперь уж скоро!..

На смену летнему зною ввечеру тянуло осенним холодком. На Ельню надвинулась мохнатая туча. Кто-то гнал по дорогам несметное стадо, и пыль, сбитая со всех дорог, закрыла шапкой-невидимкой полнеба.

– Теперь, мужики, пришел, теперь объявился, теперь встречай!..

И, не отрываясь, смотрели с колокольни в сторону Ельни. До Новоспасского оставалось ровно двадцать верст.

Осенние сумерки укрыли Ельню раньше, чем успели войти в нее передовые разъезды дивизии генерала Домбровского. Полки стали лагерем на ночевку перед смоленской заставой, не рискуя вступить до света в неизвестный город. Но напрасно скакали на рассвете по ельнинским улицам конные разъезды, напрасно шли авангарды с ружьями наизготовку. Только новые тучи пыли поднимались вверх. Можно было заходить в любой дом, сбивать прикладом замки, рыться во всех кладовых, клетях и закутах. Из погребов вытащили немногих стариков да старух. Но – вот так страна! – во всем городе не было ничего съестного! В Ельне не оказалось ни коров, ни свиней, ни единого барашка для сочного жиго́! Только счастливцам достались курицы, потерявшие голову от бездомья.

После короткой дневки дивизия Домбровского продолжала путь, свернув на Вязьму. В Ельне остались команды, которые должны были превратить ее в придорожную крепость. Солдаты растаскивали по бревнышку пустые амбары, рубили сады, насыпали земляные валы и городили поперек улиц палисады. У палисадов стали, перекликаясь, часовые:

– Кто идет?..

Никого. Все та же тишина. А ночью еще ближе к палисадам подкрадываются леса. Все чаще и чаще перекликаются ночные караулы, отгоняя страхи собственным голосом:

– Кто идет?..

Отшелестят ночные шорохи, отступят леса, прогонит солнце ночные страхи, храбрей перекликаются у палисадов часовые:

– Кто идет?..

Никого. Не идут и не едут в Ельню русские поселяне. Не скрипят подводы, груженные золотистым зерном. Не мычат, идя на убой, гурты скота. Идут через Ельню только новые разноплеменные полки, усталые от маршей. Солдаты, закусывая на ходу последним сухарем, уже теряли надежду на добычу, на раздольную жизнь.

– Как зовут эту чортову дыру?

– Ельния, мой лейтенант!

– Сам сатана выдумал ее на страх преисподней!

И лейтенант, тоже злой, как сатана, выводил свою роту на Вяземский тракт.