Текст книги "Последний год"

Глава пятнадцатая

В кабинете Пушкина стоит заветный ларец. Оторвавшись от занятий, Александр Сергеевич приподнимает крышку и перебирает рукописи, не увидевшие света. Третий год покоится здесь поэма «Медный всадник».

 
На берегу пустынных волн
Стоял Он, дум великих полн,
И вдаль глядел…
 

Пушкин перелистывал рукопись, испещренную собственноручными пометками державного цензора. Беспощадной рукой Николая Павловича расставлены на полях вопросительные знаки, запретительные росчерки. Царь перечеркнул все строки о тяжелозвонком скакании медного всадника. Царственный карандаш грубо нарушил мысль, поэтический строй и музыкальное течение поэмы.

Уже много раз вынимал Александр Сергеевич рукопись из ларца, пытаясь спасти свое создание. Работал, размышлял, потом, отчаявшись, снова укладывал поэму в ларец.

Давно началось знакомство поэта с царем Петром. Петр живет в пушкинских стихах. О нем был начат роман. Ему посвящена поэма «Полтава».

На первой странице первого номера «Современника» Пушкин напечатал «Пир Петра Великого». И здесь писал о Петре:

 
…Нет! он с подданным мирится;
Виноватому вину
Отпуская, веселится;
Кружку пенит с ним одну…
 

Эти строки посвящены не столько самому Петру, сколько взывают к его потомку, восседающему на престоле. Но император Николай I не склонен мириться с подданными, особенно с теми, кто вышел на Сенатскую площадь в ненастный декабрьский день 1825 года. Кого не казнил смертью, те и до сих пор томятся во глубине сибирских руд.

Тщетно воззвание поэта о милосердии к друзьям его юности. Тяжелы цепи, которыми хочет сковать его вдохновение царь.

«Медный всадник» был представлен императору в одно время с историей Пугачева. В ту самую осень 1833 года, когда Пушкин закончил в Болдине историю Пугачева, родилась и поэма о Петре. От истории Пугачева Александр Сергеевич вернулся к роману о временах пугачевского восстания – к «Капитанской дочке». После «Медного всадника» продолжал занятия историей Петровской эпохи.

Когда Пушкина зачислили на государственную службу, он добился допуска в архив Коллегии иностранных дел. Маститый чиновник, приставленный к хранению особо секретных документов и молчаливый, как рыба, развернул перед ним уже пожелтевшие от времени листы следственного дела царевича Алексея. Вопросные пункты, которые составлял для сына Петр… Ответы, собственноручно писанные Алексеем… Как живые встают действующие лица исторической драмы. В каждом вопросе Петра – забота о будущем созданной им державы. Больше всего боится он, что Алексей, придя к власти, повернет Россию назад. До исступления доходит Петр, чинящий розыск над сыном.

В ответах Алексея, в его недоговорках оживает человек неширокого, но изворотливого ума. Им играют приверженцы старины, убежденные враги Петра. Никогда не поймет царевич государственной идеи будущего, за которую ратует Петр. Все больше и больше раскрывается человеческое в Алексее – тоска по Евфросинье, девке-любовнице, которую от него отобрали. Всем готов пожертвовать царевич, только бы быть неразлучным с любезной сердцу Евфросиньюшкой. Отец страшится сына-наследника. Сын-наследник готов отдать отцовскую державу за понюшку табака. Но за его сутулой спиной готовятся схватить власть ревнители древности. И витает над страницами следственного дела призрак смерти. Ей одной суждено разрешить трагедию.

Александр Сергеевич весь ушел в чтение запретных бумаг. Чиновник сидел в сторонке, изредка косясь на необычного посетителя. Поэт дошел до протокола допроса Алексея, состоявшегося в Петропавловской крепости 22 июня 1718 года. Новые вопросные пункты Петра. Не успокоится он до тех пор, пока можно вырвать какое-нибудь признание у царевича. Ответы писаны собственноручно Алексеем.

Раньше, на прежних допросах, писал он твердой рукой. Теперь начинают мешаться буквы, едва разберешь прерывистую строку… Нет, очевидно, больше сил у царевича. Дрогнула рука. И немудрено: при допросе 22 июня, чтобы побудить Алексея к открытию правды, его беспощадно били кнутом, по приказанию обезумевшего Петра…

– Всё? – спросил Пушкин у чиновника, не отводя глаз от страшного протокола.

– Всё! – подтвердил обрадованный чиновник. Наконец-то он отделается от не в меру любопытного посетителя!

От Пушкина скрыли наисекретнейший документ о пытках, которым был вновь подвергнут царевич Петром – уже после вынесения ему смертного приговора. Царь все еще хотел вырвать у осужденного новые имена укрывшихся сообщников. Пытки начались в восемь часов утра 26 июня 1718 года в Трубецком раскате Петропавловской крепости, а в восемь часов вечера того же дня колокол возвестил жителям столицы о смерти царевича волею божьей…

Пушкин закрыл следственное дело. Но не мог оторваться мыслями от ожившей перед ним исторической трагедии. И теперь каждый раз, когда он вынимает из заветного ларца рукопись «Медного всадника», поэт мысленно возвращается к секретным бумагам, читанным в архиве.

Глава шестнадцатая

Материалы для будущей истории Петровской эпохи занимают тридцать тетрадей. И давно бы пора превратить эти материалы в книгу. А царю Петру постоянно перебивает дорогу беглый донской казак Емельян Пугачев.

Летом 1833 года Александр Сергеевич отправился в Оренбургский край, побывал на местах пугачевского восстания, побеседовал с уцелевшими очевидцами грозных событий, наслушался сложенных народом песен, а потом, засев осенью в Болдине, заново переработал первоначальный набросок истории Пугачева. Кажется, весь ушел в эту работу. Но ни на минуту не отрывался мыслями от Петра. Сколько ни проходило времени, неотступно стояло перед ним следственное дело царевича Алексея. Так в одно время с историей Пугачева, в том же Болдине родился «Медный всадник». Конечно, очень далеким потомком царевичу Алексею приходится Евгений. Но Евгению так же суждено погибнуть в столкновении с державным исполином, как погиб когда-то царевич.

Царевич был готов отдать все за тихую жизнь с Евфросиньей. Ничего, кроме счастья с Парашей, не хочет Евгений. Но Парашу тоже отняли. И вместо нее тоже пришла к Евгению смерть-разрешительница. Жизнь, будущее строили и будут строить другие… Историческая драма царя Петра и царевича Алексея, в которой неразрывно переплелись государственные интересы и человеческие судьбы, оставалась, конечно, темой запретной для словесности. Но в «Медном всаднике» запечатлелось главное из этой драмы – торжество государственных идей Петра, продиктованных временем.

Теперь поэт вернулся к труду историка. В черновых тетрадях Пушкина наряду с именами прославленных сподвижников царя-преобразователя часто встречается скромное имя Ивана Голикова. То был удивительный самородок, разорившийся курский купец, взявшийся за перо историографа. Еще в детстве ему привелось слышать рассказы очевидцев Полтавской битвы. В юности в его руки попало редчайшее издание – опубликованное при Петре известие о следствии над царевичем Алексеем. Страстный книголюб, Голиков нашел свой путь: всю жизнь он неутомимо собирает материалы о Петре; он ревностно обследует книгохранилища и канцелярские архивы; он ищет и находит современников Петра, сохранивших о нем живую память. Голиков не боится надоесть вельможам, не пропускает безвестного человека, не знает устали в вопросах и бережно записывает каждое услышанное слово. И вот щедрая награда за долгий, кропотливый труд! Многие факты и даже документы Петровской эпохи дошли до потомков только благодаря тому, что их сохранил и опубликовал в своих «Деяниях Петра Великого» самородок-историограф.

Они были давние знакомцы, Иван Иванович Голиков и Александр Сергеевич Пушкин, хотя и не были современниками. Еще во времена Михайловской ссылки Пушкин с увлечением листал объемистые томы «Деяний».

Теперь «Деяния» стали настольной книгой Пушкина.

Разумеется, Александру Сергеевичу меньше всего нужны рассуждения историографа-самородка, когда тот не только приводит документ, но пытается дать оценку историческому факту. Пушкин опирается в своей истории на такие источники, о которых или не знает, или не говорит современная ему историография.

Первый из русских историков, он проник в библиотеку Вольтера, купленную у наследников Екатериной II и хранившуюся в Петербургском Эрмитаже. Французский писатель-вольнолюбец казался русскому правительству и после смерти таким же опасным, каким был при жизни. Но Вольтер в свое время, по поручению императрицы Елизаветы Петровны, писал «Историю России при Петре Великом». Русскому историку Пушкину, приступившему к той же теме, нельзя было закрыть доступ к рукописям и архивам Вольтера. Пушкин увидел драгоценные документы – донесения иностранных послов, состоявших при дворе Петра, воспоминания современников-иностранцев, писанные без оглядки на русскую цензуру.

А в собственной библиотеке Пушкина собраны книги и рукописи, касающиеся царствования Петра.

Определилась и важная мысль поэта-историка:

«Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, – вторые вырвались у нетерпеливого, самовластного помещика».

Но как провести такую аттестацию царя через цензуру? Как рассказать страшную правду о деле царевича Алексея или о Екатерине I?

Тетради, в которых рождается история Петровской эпохи, тоже покоятся в заветном ларце, рядом с «Медным всадником».

– Плохи ваши дела, Александр Сергеевич, из рук вон плохи, – по привычке вслух беседует сам с собой Пушкин.

На городской квартире по-прежнему одиноко и неуютно. Никогда не дозовешься никого из слуг. Спросишь про кого-нибудь – отвечают: «Барыня приказали ему отправиться на дачу». Спросишь на даче – удивляются: ведь именно этого слугу еще вчера отослали на городскую квартиру.

Александр Сергеевич махнет рукой. Отобедает в ближнем ресторане – и опять за письменный стол.

Как сказать всю правду о царе, который «уздой железной Россию поднял на дыбы»?..

За спиной Пушкина давно шушукались великосветские сплетники. С иронической торжественностью величали поэта историографом и осведомлялись с простодушным ехидством: «Когда же увидим труд, достойный памяти великого монарха?» Были и такие, которые сетовали со всем пылом благородства: «Уже пятый год мы слышим пустые посулы. За что же получает жалованье от государя муж Натальи Николаевны?»

Наталья Николаевна оставалась на Каменном острове, но начала выезжать. Конечно, летние выезды светской дамы совсем не похожи на суматоху зимнего сезона, когда не остается свободной минуты от раутов, приемов, балов, маскарадов, театров.

Однако и летом в каменноостровском театре давались спектакли для избранного общества. Устраивались катания в экипажах и прогулки верхом. Кроме того, Наталья Николаевна никак не могла не посетить любимую тетушку Екатерину Ивановну Загряжскую. Тетка, не чаявшая души в Наташе, зимой пребывала на фрейлинской половине дворца, летом вместе с императорским двором выезжала в Царское Село.

Екатерина Ивановна играла в жизни прелестной Натали примерно ту же роль, что играют в сказках добрые волшебницы.

Наталья Николаевна стала заказывать туалеты. У мужа, как всегда, не было денег. Пушкин просил об отсрочках у нетерпеливых заимодавцев и, отправив такие письма, становился мрачным. Наталья Николаевна часто заставала его за странным занятием: на клочке бумаги или на обороте рукописи Александр Сергеевич выписывал колонки цифр – то были долги казне, долги ростовщикам и частным лицам. Подводил итог и с ужасом глядел на сумму, достигавшую многих десятков тысяч.

Жизнь обходилась не менее чем в тридцать тысяч рублей в год, а впереди не было ни копейки верного дохода. Наталья Николаевна слушала мужа с сочувственной улыбкой.

А пока что в неотложных расчетах с модистками ее выручала, как могла, милая тетушка Екатерина Ивановна. Как же ее не навестить?

Когда Наталья Николаевна приезжала с Каменного острова в Царское Село, к престарелой фрейлине ее величества являлся с визитом барон Жорж Геккерен. Тетушка любовалась бравым кавалергардом и, глядя на племянницу, вздыхала о далекой, давно прошедшей молодости. «Почему бы и не развлечься Наташе? – размышляла Екатерина Ивановна. – К тому же Наташа невинна, как дитя. Как девочка, краснеет, когда на нее смотрит барон».

Кавалергардский полк ушел в лагеря в Красное Село, а офицер кавалергардского полка барон Геккерен словно бы и не расставался с креслом в каменноостровском театре.

В прогулках по Каменному острову участвовала и Екатерина Николаевна Гончарова. Порою она сама становилась виновницей этих встреч Таши с Дантесом и добровольно шла на пытку. Она мирилась с ролью наперсницы, только бы увидеть Жоржа!

Наталья Николаевна возвращалась с прогулки посвежевшая, непривычно оживленная. Если муж бывал на даче, она рассказывала ему о всех впечатлениях дня. В этих рассказах было так много Наташиных нелепостей, что Пушкин смеялся до слез. Он был сызнова влюблен в свою Наташу Гончарову.

Наталья Николаевна рассказывала обо всем, что случилось на Каменном острове, о встречах с Дантесом тоже. Эти случайные встречи в обществе, стекавшемся на острова, были совершенно неизбежны, и о них, конечно, не следовало умалчивать.

Пушкин становился замкнут. Но разве было бы лучше, если бы Наталья Николаевна что-нибудь скрывала? Она продолжала болтать. Снова возвращалась к дачным новостям или, смущенно приласкавшись к мужу, сочувственно спрашивала:

– Ну как твой журнал? Смотри, будь неуступчив к книгопродавцам.

Эти советы, такие деловые и серьезные, всегда приводили Пушкина в восторг, – он целовал жену и рассказывал о том, как скучает, оставшись в городе.

– Сижу, работаю до низложения риз и, представь, размечтаюсь: вдруг подъедет к дому коляска, а из коляски выходишь ты, жёнка. Вижу так явственно, что даже подбегу к окну и гляну на набережную…

Мечта не осуществлялась. Наталья Николаевна, бывая в городе, не успевала заехать на городскую квартиру.

Глава семнадцатая

После Июльской революции 1830 года во Франции воспитанник Сен-Сирской офицерской школы барон Жорж Шарль Дантес сохранил верность королю Карлу X и потому должен был покинуть Сен-Сир, не окончив курса.

Молодой человек, жаждавший впечатлений жизни, оказался вместо Парижа в провинциальном Зульце, в мрачном отчем доме. Над семьей витал призрак бедности. Старый барон Дантес вполне сочувствовал похвальным убеждениям сына, высказанным столь пылко, хотя, может быть, и несколько неосмотрительно. Но он ничего не мог сыну обещать.

Юноша и в этих условиях проявил твердость: сторонился провинциального общества с его мелкими дрязгами, был холоден к невестам из Зульца, благосклонно взиравшим на заезжего парижанина.

Жорж уныло расхаживал по запущенным покоям отцовского дома и размышлял. Плодом этих размышлений было путешествие в Пруссию. Здесь хотел заново сделать военную карьеру юный сенсирец. Ему удалось добиться аудиенции у наследника прусского престола. Принц Вильгельм горячо одобрил стойкие убеждения изгнанника-француза и предложил ему службу в прусской армии в чине… унтер-офицера. Ведь он, барон Дантес, хотя и не по своей вине, однако не кончил офицерской школы. А воинский устав в Пруссии никем и ни для кого не может быть нарушен.

Так вот для чего покинул родину дворянин Франции! Стать у пруссаков унтер-офицером? Никогда!

Молодой человек поблагодарил принца со всей почтительностью и попросил у его высочества рекомендации в далекую Россию. Там, по смутным его сведениям, у Дантесов есть какие-то, правда, очень дальние, связи по свойству с фамилией Мусиных-Пушкиных. Помнится, именно так говорил ему батюшка, почтенный барон Жозеф Конрад Дантес.

Наследный прусский принц, расположенный к изгнаннику, покинувшему мятежную Францию, обещал ему рекомендацию. Через несколько дней адъютант наследника прусского престола вручил искателю счастья письмо его высочества в Петербург. Новый жестокий удар! Принц писал не в Зимний дворец, не к кому-нибудь из министров императора Николая, не к командующему русской армией. На конверте значилось имя генерала Адлерберга. Впрочем, молодому человеку, расставшемуся с отчизной, ничего не оставалось, как продолжать путь.

Жорж Дантес не любил вспоминать, как в это время ему улыбнулось счастье. То была случайная встреча в невзрачной гостинице немецкого городка. Сюда заехал посланник короля Голландии при русском дворе, барон Луи Геккерен. Посланник возвращался из отпуска в ту самую северную столицу, в которую, как игрок, поставивший последнюю ставку, стремился молодой француз. Можно подумать, что сама судьба направила посольский поезд в гостиницу, в которой, больной, без денег, застрял Дантес.

Барон Луи Геккерен, отпрыск древнего дворянского рода и закоренелый холостяк, был тронут несчастьями юного красавца. Пылая дружбой, он предложил молодому скитальцу свой кошелек и связи в Петербурге. Как ни спешил посланник к своему посту, он готов был терпеливо ждать, пока не выздоровеет столь счастливо обретенный молодой друг.

«Северная пчела», объявившая осенью 1833 года о возвращении в русскую столицу посланника его величества короля Голландии, ни словом не обмолвилась, конечно, о приезде с бароном Геккереном беглого французского дворянина из Зульца. И сам Жорж Дантес не рискнул в первое время поселиться вместе с высоким покровителем в голландском посольстве. Он довольствовался скромным английским трактиром на весьма скромной Галерной улице.

Голландский посланник, преисполненный горячих чувств к дорогому Жоржу, подготовлял почву для его появления в петербургском свете. Но еще раньше Дантес пустил в ход рекомендательное письмо к генералу Адлербергу. Генерал оказался ближайшим другом императора России. Беглец из Зульца совсем уверовал в свою звезду, когда в английский трактир стали приходить многообещающие записки царского фаворита.

Владимир Федорович Адлерберг с молниеносной быстротой доложил царственному другу о молодом человеке прекрасной фамилии и непоколебимых убеждений, столь тяжко пострадавшем во Франции. Через генерала Адлерберга барон Дантес имел счастье получить приватную аудиенцию у его величества и был представлен августейшему семейству. Он перестал чему-нибудь удивляться, когда узнал, что предрешено его зачисление офицером в один из первых полков русской гвардии – в Кавалергардский полк. Правда, будущий кавалергард, не знающий ни слова по-русски, должен держать какие-то экзамены. Но кто будет считаться с этой проформой, если сам генерал Адлерберг, выполняя высочайшую волю, хлопочет о том, чтобы молодой человек был вовсе освобожден от одних экзаменов, а на других – заверяет Владимир Федорович – экзаменаторы не будут строги!

Генерал Адлерберг вел оживленную переписку с постояльцем английского трактира. «Милый барон!» – обращался он к молодому человеку и подписывался совсем дружески: «Ваш Адлерберг».

Записки, еще более дружеские и, пожалуй, даже нежные, приходили в английский трактир из голландского посольства.

Жорж сидел в неуютном номере и от нечего делать перебирал свою корреспонденцию. Почтенный барон Луи Геккерен был бы, наверное, огорчен, если бы знал, что его дорогой Жорж уделяет гораздо больше внимания запискам генерала Адлерберга. Дантес перечитывал эти записки и вскакивал из-за стола. Святая дева! Каким бы он был безнадежным дураком, если бы застрял у пруссаков…

В январе 1834 года в списках офицеров Кавалергардского полка впервые появилось имя корнета барона Дантеса. В петербургском свете встретили с распростертыми объятиями француза-эмигранта, молодого друга и, кажется, дальнего родственника голландского посланника. Сведения об этом родстве были очень туманны, но горячая привязанность барона Луи Геккерена к покровительствуемому им молодому человеку казалась столь очевидной, что других доказательств не требовалось.

Правда, теперь, когда корнет Дантес стал лично известен императору, императрице и наследнику, двусмысленная дружба с бароном Геккереном оказалась не очень ему нужна.

Но жизнь корнета кавалергарда требует, по русским понятиям, уймы денег. А барон Жозеф Конрад Дантес, пребывающий в Зульце, шлет сыну, ставшему офицером русской гвардии, трогательные письма и самоотверженно предлагает ему свою помощь – двести франков в месяц!

Сын, прочитав родительское письмо, покатывается со смеху.

– Целых двести франков! Пресвятая дева, до чего же он старомоден, старик!

Другое дело – барон Луи Геккерен. Он берет на себя все расходы милого сердцу Жоржа. Правда, этот высокородный голландский барон вовсе не сказочно богат и, пожалуй, даже изрядно скуп, но только не тогда, когда дело идет о тратах молодого друга.

Пользуясь дипломатическими привилегиями, посланник занимается откровенной контрабандой. Он беспошлинно выписывает в Петербург произведения искусства, драгоценности, кружева, вина и потом торгует через подставных лиц. А полноценные русские рубли текут в руки беспечного корнета.

Молва объясняет эту дружбу новыми слухами. Жоржа Дантеса называют незаконным сыном голландского посланника, которого он после долгой разлуки наконец обрел. Иные считают Дантеса незаконным сыном самого голландского короля, порученным заботам верного слуги, барона Луи Геккерена. Но мало ли какие ходят слухи!..

Впрочем, барон Луи Геккерен принимает свои меры. Меньше чем через два года он снова отправляется в отпуск на родину, чтобы хлопотать об усыновлении дарованного ему небом друга.

Перед отъездом посланник был очень обеспокоен: Жорж афишировал свое волокитство за известной в петербургском свете госпожой Пушкиной. Госпожу Пушкину называли не иначе как красавицей. Барон Луи Геккерен был совершенно равнодушен к женской красоте, но он хорошо понимал опасность, возникающую для Жоржа: госпожа Пушкина, несмотря на печальную репутацию ее супруга, была на виду в очень высоких петербургских сферах.

Однако все доводы, которые выставлял встревоженный барон Геккерен, разбивались о непостижимое легкомыслие Жоржа.

Он очень быстро освоился в Петербурге, но вовсе не хотел считаться с предрассудками, столь живучими в варварской России. У Натали есть муж? Ну что ж! Ему придется посторониться…

– А кто он такой, муж Натали? – развивает свои мысли молодой кавалергард. – Человек пера? У меня очень хорошая память, барон. Когда во Франции свергли законного короля Карла Десятого, кто подстрекал парижских блузников? Адвокаты и писаки. А разве писаки-либералы не всюду одинаковы? Поверьте, барон, я очень хорошо знаю, что думают о Пушкине в петербургском свете. Всеобщая благосклонность к Натали вовсе не распространяется на ее мужа. О чем же нам беспокоиться? Не в моих правилах церемониться с либералами!

Следовал решительный жест, после чего Жорж немедленно исчезал.

…Тысяча восемьсот тридцать шестой год ознаменовался двумя событиями в жизни Жоржа Дантеса. По службе он был произведен из корнетов в поручики. А барон Геккерен, вернувшись в Петербург, привез торжественный акт об усыновлении им французского дворянина из Зульца. В России об этом усыновлении было объявлено высочайшим приказом. И сам барон Жозеф Конрад Дантес, вручая судьбу сына новому, благоприобретенному отцу, прислал чувствительное письмо барону Луи Геккерену. Жорж Дантес, отныне Геккерен, читал излияния отставного отца с большим любопытством. В Зульце без перемен! Старик все принимает за чистую монету. Отменный старик!

Больше хлопот причинял нареченному сыну барон Луи Геккерен – надоел своими наставлениями. Но где же ему знать, как надо обращаться с женщинами! Можно умереть со смеху, когда барон Луи говорит о Натали. Посланник становится похож на старую, уныло каркающую ворону.

Но Жорж не дает ему спуску.

– Мой дорогой родитель! – перебивает он затянувшуюся речь барона Луи.

Лицо посланника сразу становится кислым. Ему явно не по себе. У Жоржа появилась отвратительная привычка называть старого друга отцом и при этом предерзко щуриться.

– Почтенный батюшка! – повторяет Дантес, наслаждаясь впечатлением. – Если вам угодно говорить о Натали, то вы, может быть, согласитесь со мной, если я скажу, что лучше знаю женщин? Ясно ли я выражаюсь?

– Пусть дьяволу достанутся все женщины, – кричит, выйдя из себя, посланник голландского короля, – я не хочу слышать о твоих поездках на Каменный остров!

– Охотно вас, дорогой батюшка, утешу. Я еду совсем не на Каменный остров. Но будьте осторожны! Я вручил вам тайну…

Жорж громко смеется: старый барон поразительно похож на унылую ворону, он открывает в изнеможении рот, но уже ничего больше не может накаркать.