Текст книги "Дежавю. День второй"

16. Сон в зимнюю ночь

– Вы чего не спите? – удивилась мама, входя в кухню.

– Да, так, читали, – ответил брат, раскачиваясь на табурете.

– Нашли время, – мама прошла к столу, собрала грязную посуду и понесла её в мойку. – Завтра всем вставать ни свет, ни заря, а они тут философию развели на постном масле.

И она была права.

Мальчик наскоро почистил зубы, прошёл в тёмную спальню, ощупью, не включая света, разоблачился и втиснулся между пружинным матрасом и тяжёлым ватным одеялом. За стеклом мерно качались, словно отбивая поклоны, освещённые из соседних окон тополя.

Мальчик закрыл глаза, но в чёрном смоляном вареве по-прежнему летело изжелта-белое маслянистое пятно, ныряло во мгле летучей рыбой чьё-то воспалённое око, мелькал в самом зените пучеглазый угольный фонарь, выхватывая из небытия стремительный снег и матовую полосу асфальта, – летел, летел в мутном вареве снегопада размытый сгусток света, нырял в тёмных утробных водах фосфоресцирующий рыбий глаз, и рябило, дробилось в его зрачке радужными разводами золотистое марево, отступало вдаль, как отступается от береговых скал обременённое тишиной море, обнажая суть и дно, влажную, дымящуюся в холодном предрассветном воздухе гальку.

Из густого молочного тумана, зыбкого и зябкого, проступила, словно пятно на промокательной бумаге, одинокая человеческая фигура, двигавшаяся вдоль самой кромки воды; она приблизилась, обретя плотность живой плоти и чёткие очертания невысокого человека в тёмном пальто с цигейковым воротником и в меховой шапке. Мальчик отчётливо слышал скрип гальки под подошвами его «тупоносых» ботинок. Рядом семенила лохматая собака.

– Сыровато сегодня, – произнёс мужчина, слегка картавя, и от этого его голос тоже казался отсыревшим, как весь окружающий пейзаж. – Что поделаешь, зима…

17. Духан-трава (продолжение)

С привычной ловкостью вскочил Великий хан в седло и, не оглядываясь более, направился в сторону брода, путь к которому указывали двое разведчиков. Красное солнце, казавшееся сплющенным собственной тяжестью, уже касалось гряды холмов на горизонте. Багрово-алые, вязкие, как загустевшая кровь, сумерки делали дорогу почти не различимой, и ехавшие впереди разведчики запалили факелы. Едва ощутимая среди голых ветвей кустарника тропка долго петляла по холмам да оврагам, пока, наконец, не выбралась на затянутый туманным молозивом пляж. Копыта лошадей слегка вязли во влажном песке. На Великого хана отчётливо потянуло тоскливым запахом железа. Войско уже успело переправиться на противоположную сторону реки, но следы его недавнего пребывания тут были видны даже в таком плотном тумане: весь берег казался испаханным полем.

Внезапно Великий хан остановился и, спешившись, приказал посветить себе под ноги. Сотни или даже тысячи мелких полосатых жуков ползли по пляжу к реке: холодная непрозрачная вода поглощала их жёлто-чёрные тельца. Какой-то неодолимый зов вёл их на верную гибель и участь предыдущих нисколько не страшила последующих. Более того, некоторых из них случайной волной выбрасывало назад на берег, но, едва коснувшись лапками песка, уцелевшие вновь начинали двигаться к реке. Великий хан носком сапога сдвинул пласт влажного песка на пути самоубийц, но те, не меняя направления и не пытаясь обойти внезапно возникшее препятствие, упорно карабкались на этот искусственный вал, словно по ту сторону их ждало спасение, а не смерть. Нервное пламя коптящих и каплющих смолой факелов добавляло этой апокалипсической картине мрачной экспрессии.

Вернувшийся в седло Великий хан махнул рукой, и отряд двинулся дальше.

К караван-сараю, ставшему лагерем осаждавших, они подъезжали уже в полной темноте. Однако во дворе огромного краснокирпичного здания, похожего на спящего двугорбого верблюда, полыхали сотни костров и было светло как днём. Слитный гул тысяч людей и лошадей, казалось, колебал языки пламени. Перед входом стояли и сидели группы воинов, топтались привязанные к решёткам ограды лошади, перемещались туда-сюда какие-то телеги…

Выслушав рапорты и отдав несколько неизбежных в таких случаях распоряжений, Великий хан поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж в отведённую ему комнату. Здесь царил полумрак (свеча чадила в плошке на подоконнике) и полутишь (звуки снаружи доносились приглушённо, почти не осязаемо для слуха). От стен пахло штукатуркой, её сиротливый запах нравился Великому хану. Он приказал нукеру разложить походную кровать и, когда тот, управившись, удалился, не раздеваясь, в чём был – пыльном плаще и грязных сапогах – рухнул в бездонный чёрный колодец забытья.

18. Горводоканал

Неумолчный шум воды – как в горах, у водопада. Только здесь вода не падала, а била вверх – с напором, почти мускульным усилием преодолевая земное притяжение. И так же мощно – стеной – рушилась вниз.

– Смотрите, какая прикольная хрень! – Аделаида уже тянула его в другую сторону.

– По-моему, это наглядная схема запасов воды на Земном шаре.

– Пусть так. У меня всё, что я не могу назвать в течение пяти секунд, автоматически превращается в «хрень».

Присутствие воды успокаивало. Искупало любую скверну. Исцеляло.

Влага висела в воздухе, едва уловимой нотой, словно отдалённая музыка, что разваливается от малейшего невнимания.

– А внутрь водонапорной башни пройти можно? – спросил Антон, которому привычная краснокирпичная кладка ласкала взгляд.

– Попробуем, – и девушка решительным шагом направилась к дверям.

…Но она явно не ожидала того, что открылось ей за дверью. Целый поток золота! Вернее – золотистых струй, замкнутых в стеклянную трубу, которая пробивала лестничный пролёт, словно шахта какого-то фантастического лифта, и уходила вверх – туда, где должен располагаться резервуар. Картина текучего, мерцающего и переливающегося золотыми искрами столба воды подавляла своим великолепием. Хотелось зажмуриться.

Как тут заметить, что слева есть ещё одно помещение – поменьше, в котором есть билетная касса!

Однако, заметили. У сухонькой билетёрши спросили, сколько стоит пройти в водонапорную башню. Бабушка молча указала на прейскурант, потом на табличку, где были означены часы работы. До открытия оставалось ещё сорок минут.

– Пойдёмте, посидим на улице, – сказала Аделаида. – Вы как раз дочитаете мне книгу.

Они расположились на скамейке напротив кирпичной стены с памятными досками – на них были имена работников горводоканала, погибших в Великой Отечественной войне. Множество имён. А над ними, как слуховое оконце, циферблат, расколотый осколком снаряда.

– Читайте, – приказала девушка. – Нам нужно убить время.

19. Политинформация

Вот так оно обычно и бывает. Будильник бьёт по башке, ты вскакиваешь, бьёшь будильник, кидаешь себе в лицо холодный хрусталь, сосредоточенно ковыряешься во рту зубной щёткой, рассеянно ковыряешься вилкой в тарелке, глотаешь разведённую кипятком кирпичную заварку, наскоро набиваешь школьную сумку гранитными обломками знаний, упаковываешься в нечто хлопчатобумажное, в нечто шерстяное, в нечто меховое и кожаное, и, наконец, выкатываешься на безукоризненно белую плоскость теории вероятности и двадцати градусов ниже нуля по шкале Цельсия. Впрочем, оказавшись на вымощенном скользким, желтовато-коричневым кафелем крыльце, невольно думаешь, что не так страшен чёрт, как его малюют. Ветер не задувает сюда, в затишок, редкие снежинки бестолково петляют в воздухе, и дышится, не смотря на крепенький морозец, легко. Солнце ещё не встало. Внизу разлита густая синяя мгла, из которой проступают чернильные очертания зданий и жёлтые пятна освещённых окон, а вверху – мутное, сплошь затянутое тучами, но уже светлеющее небо. Утро, словно карий аромат свежесваренного кофе, щекочет ноздри. Но стоит выйти на открытое пространство, как сильный северо-восточный ветер наотмашь бьёт по лицу стылым железом, а лохматая позёмка радостно кидается под ноги. Дыхание застревает где-то в районе голосовых связок, ледяной напильник сдирает кожу с кончика носа и со скул, шаг становится путаным и торопливым. Закрывая лицо варежкой, почти бежишь к тому месту, где еле приметная в сплошном снеговом насте тропка поворачивает в просвет между домами.

Выскочив на площадь перед Торговым центром, мальчик увидел в заревом свете знакомые очертания школы по ту сторону дороги. У пешеходного перехода долговязый светофор рассеянно мигал зелёным оком. Белые языки позёмки лизали обнажённый асфальт проезжей части, которая по контрасту казалась значительно темнее, нежели была на самом деле. Автомобильные выхлопы, неестественно густые и тяжёлые, мешаясь с позёмкой, медленно сползали в кювет. Ветер теперь дул сбоку и у мальчика вскоре онемела левая сторона лица. Нахватавшись ртом жгучего воздуха, он перебежал дорогу, школьный двор и лихо взлетел на широченное, как настоящий дворцовый подъезд, парадное крыльцо, облицованное мраморными плитами.

В сенях, в промежутке между внешней и внутренней дверями, стоял, пританцовывая от холода, Степан Янушевич, которого все в классе именовали Стэпом. Был он невысок ростом, белоглаз, узкоплеч, с вытянутой, как тыква, головою и несколько «неряшливыми», мелкими чертами лица.

– Я думал, уже не придёшь, – сказал Стэп закоченевшему товарищу и сходу потащил его за собой.

– Ну, уж! Мороза я испужаюсь что ли? – возразил мальчик.

– Иногда не грех и испугаться. Были бы у меня родители посговорчивее… то меня здесь не было бы! Слышал, что уроки в младших классах отменили?

– Везёт малышне… Что у нас первым по расписанию? – спросил мальчик, когда они, предъявив вторую обувь дежурным с красными повязками на рукавах, прошли в просторное и светлое фойе, заполненное галдящими и суетящимися школярами. В дальнем углу располагался спуск в раздевалку. Исшарканные многими поколениями школяров ступени вели вниз – в подвал. Там было довольно просторно, но низкий потолок, «украшенный» трубами и кабелями, мешал распрямиться взгляду. Декоративная железная решётка отделяла раздевалку с длинными рядами вешалок для верхней одежды и деревянными ячейками для обуви от бомбоубежища с его низенькими скамейками и шкафчиками, в которых хранились противогазы (их вынимали оттуда на уроках НВП). В одной половине подвала было светло и шумно, а в другой – полумрак и мёртвая тишь. Словно их разделяла не решётка, а незримое стекло.

– Первым – литра, – сообщил Стэп, стягивая с головы свою заячью ушанку.

Мальчик почувствовал, как у него затяжелело в животе от недоброго предчувствия: он только сейчас вспомнил о домашнем задании по литературе.

– Ты стих выучил? – спросил он приятеля.

– Когда это я учил стихи? Мне, что, делать больше нечего? – Стэп даже обиделся. – Знаешь анекдот: «Некоторые школьники, дочитавшие до конца „Войну и мир“, жалеют, что на дуэли убили Пушкина, а не Толстого»?

– Дурацкий анекдот, – буркнул мальчик.

– А вот ещё один, недавно услышал: «Сидит Гоголь на дереве…»

– До звонка осталось пять минут, пошли скорее!

– Успеем, – попытался отмахнуться Стэп.

Но мальчик был неумолим:

– Сам знаешь, как Куликова не любит, когда опаздывают к ней на свидание.

– Это правда. М-да, послал Бог «классную»…

– Скорей уж тогда не Бог, а чёрт.

– Точно! – подхватил мысль Стэп. – Ведьма она. Я сам видел в учительской здоровенную метлу. Помнишь, на прошлой неделе, когда контрольные по матеше относил? Ещё тогда мне это показалось странным. Откуда, думаю, здесь быть метле? Дело явно не чисто!

Ребята поднимались на второй этаж по широкой, лишённой перил лестнице: роль ограждения здесь выполняла толстая стеклянная стена, сквозь которую можно было различить лишь смутные, искажённые преломлением силуэты движущихся по ту сторону людей. Стэп продолжал на ходу выражать (правда, цензурно) своё возмущение:

– Тебе не кажется, что Куликова вконец оборзела? Тридцать седьмой год какой-то!

– И что ты предлагаешь? Пожаловаться верховному комиссару ООН по правам человека?

– Есть способ лучше.

– Набить морду?

– Бить женщину мне не позволяет офицерская честь. Нет, мы должны выразить свой протест в цивилизованной форме.

– То есть?

– В форме прокламаций!

– Я в этом не участвую, – заявил мальчик.

– Вот! – торжественно, словно обрадовавшись отказу мальчика, провозгласил Стэп. – Потому что все бояться и молчат в тряпочку, такие, как Куликова, и садятся нам на шею. А нужно, чтобы они нас боялись.

– Я не говорил, что боюсь. Я сказал, что не хочу в этом участвовать.

– Почему?

– Потому что считаю эту затею глупой и бессмысленной.

– Предложи тогда другой вариант.

Мальчик ничего не ответил на это.

В класс они вошли одновременно со звонком. Это был просторный и светлый кабинет – единственный во всей школе, где имелась настоящая учительская кафедра, а в стеклянной витрине вдоль дальней стены лежали такие диковинные вещи, как бронзовый нож андроновцев, прижизненное издание «Евгения Онегина» А. С. Пушкина, дореволюционные фотографии с видами города, несколько потёртых монет разного достоинства и разных лет чеканки, изъеденный молью кушак, закопчённый казанок и пряжка от немецкого армейского ремня, найденная мальчиком и Стэпом прямо во дворе школы, весной, когда они рыли ямы под саженцы.

За массивной учительской кафедрой восседала древнеегипетская мумия, которая при ближайшем рассмотрении оказывалась преподавателем русского языка и литературы Зинаидой Григорьевной Куликовой. Была сия дама вельми стара летами и зело строга нравом. Мальчику всегда казалось, что она преподавала ещё при живом Иосифе Виссарионовиче. Во всяком случае, закалка у неё была если и не сталинская, то, наверняка, стальная. Превыше всего Зинаида Григорьевна ценила идейность и дисциплину, а знания предпочитала вдалбливать. Справедливости ради нужно признать, что данная метода давала определённые плоды: некоторые правила правописания мальчик мог выпалить без запинки – как «Отче наш», – даже будучи разбуженным в два часа ночи.

Не дожидаясь пока все разместятся за партами, Зинаида Григорьевна привычно застучала деревянной указкой по щербатому краю стола, требуя общего внимания.

– Староста! Кого сегодня нет в классе? – голос её нельзя было назвать грубым, но присутствовало в его тембре что-то от вороньего карканья, какие-то хриплые, дерущие слух ноты, словно хруст беспрестанно ломаемого дерева. Удивительно, отчасти даже непостижимо, с помощью каких мистических или психологических чар это высохшее, тщедушное существо внушало страх и подчинение, причём натурам далеко не робкого десятка. Не берусь судить, как выглядела Зинаида Григорьевна в молодости (возможно, была чертовски красива, как все ведьмы), но к старости кожа у неё высохла, изморщинилась и обвисла жёлтым пергаментом, волосы поседели и поредели, ресницы выпали вовсе, а ногти отслаивались так, что из-под них выступало красноватое мясо. Тем не менее, Зинаида Григорьевна продолжала по инерции румянить дряблые щёки, накладывать густые фиолетовые тени на безресничные веки, красить редкие волосы хной (отчего лишь отчётливее проступали очертания черепной коробки), губы – карминного цвета помадой, а остатки ногтей – коричневым лаком. Держалась она всегда прямо, двигалась уверенно, говорила властно и внятно. Память никогда не подводила её.

По традиции каждый понедельник первый урок предваряла десятиминутная политинформация, ответственным за которую был именно мальчик. Он привычно вышел к доске, раскрыл серого картона папку-скоросшиватель и стал зачитывать вырезки из газет о борьбе никарагуанских сандинистов с контрас и о новых мирных инициативах Советского правительства. При этом взгляд его поневоле скользил поверх голов, упираясь в висевшую на противоположной стене большую географическую карту, на которой территория Советского Союза была выделена ярко-алым цветом, а Москва показана в виде Спасской башни Кремля с непропорционально большой звездой. Почему-то мальчику это алое пятно всегда напоминало бегущую лошадь: не столько даже конкретными очертаниями, сколько скрытым намёком на стремительное движение с запада на восток.

Мальчик читал вслух заметку из газеты, а про себя думал, почему американцы упорно не соглашаются на наши мирные инициативы. Если бы все ядерные державы согласились принять план разоружения, предложенный нашим генсеком, то уже к двухтысячному году в мире не осталось бы оружия массового поражения. Кому от этого было бы плохо? Разве плохо, если люди избавятся от постоянного страха уничтожения? Должны же американцы понимать, что в реальной ядерной войне не будет победителей. Что это может кончиться не только гибелью человечества, но и всего живого на планете, концом эволюции.

Мальчик посмотрел на своих одноклассников, на их знакомые лица и не смог, при всём своём богатом воображении, никого из них представить убитым или убивающим, не смог даже представить просто в военной форме и с оружием в руках. Это так не вязалось вот с этими, конкретными, людьми, внимательно (или не очень внимательно) внимающими его нудной политинформации, что легче было поверить в злой умысел историков, сочиняющих байки о деяниях никогда не существовавших полководцев и героев в никогда не бывавших сражениях и битвах. Война была в книгах, в фильмах, в новостях – всегда где-то очень далеко. Мальчик припомнил, каким шоком для него оказалось в своё время узнать, что на его родной город тоже нацелены ядерные ракеты. Это не укладывалось в голове. Казалось невероятным, что кто-то хочет уничтожить его, мальчика, и всё, что его окружает. Причём этот «кто-то» ничего не знает ни о мальчике, ни об окружающем его мире, он даже не знает об их существовании: для него это абсолютно абстрактная цель, всего лишь маленький кружочек на карте. Но ведь и самого мальчика или кого-то из его друзей, или из знакомых могут призвать в армию, обрядить в военную форму, посадить за пульт управления ракетной установкой, которая будет нацелена на точно такой же абстрактный кружочек на карте США… Бред!

Последнее слово мальчик, видимо, произнёс вслух, поскольку Зинаида Григорьевна настороженно спросила:

– Что значит «бред»? Ты это о чём?

Пришлось выкручиваться:

– Следующая заметка называется «Бред империалистической пропаганды».

И мальчик тут же, не сходя с места, сочинил этот самый «бред», разоблачил его и заклеймил несмываемым позором.

– Хорошо, – Зинаида Григорьевна обвела притихший класс долгим взглядом. – Будут какие-нибудь вопросы к докладчику? Нет? Тогда скажу я. Вы только что прослушали информацию о том, что происходит в стране и в мире. Но что вы поняли из этой информации? Мне кажется, современная молодёжь мало интересуется политикой, по легкомыслию (или недомыслию) не видит опасности многих, казалось бы, невинных вещей. А между тем идеологическая борьба во всём мире обострилась как никогда. Борьба идёт уже не за территорию, не за ресурсы, а за души людей. Загнивающий капитализм хватается за любую возможность продлить собственную агонию. Знаете ли вы, что директор ЦРУ с присущим ему цинизмом заявил: «Мы будем показывать советским пионерам наши фильмы, насилие и порнографию, будем насаждать в их неокрепших умах наши ценности, наш образ жизни, и они быстро позабудут о своих коммунистических идеалах». В Вашингтоне разработан подробный план развала Советского Союза, рассчитанный на десять лет, и идеологические диверсии играют в нём не последнюю роль. За сорок лет мы привыкли жить в безопасности, уверенные в том, что никто не осмелится напасть на нас, привыкли пользоваться всеми благами и завоеваниями социализма, даже не задумываясь о том, какой ценой они достались. Но означает ли это, что можно расслабиться, притупить бдительность? Враг не дремлет. Только действует он исподтишка, окольными путями, пытаясь сначала одурманить нашу молодёжь своей пропагандой, привить ей западные ценности, подсадить на наркотик «массовой» культуры, а затем ввергнуть страну в хаос гражданской войны и разрухи. Так они действовали в пятьдесят шестом в Венгрии, в шестьдесят восьмом в Чехословакии и, наконец, совсем недавно в Польше.

Возможно, вам всё это сейчас кажется слишком отвлечённым. Что ж, не будем далеко ходить за примерами. В нашей школе некоторые старшеклассники увлекаются западной рок-музыкой, не видя в этом увлечении ничего криминального, даже бравируя своей… как это?.. «продвинутостью». Но понимают ли они, что несёт с собой подобная музыка? Агрессию и моральную распущенность. Посмотрите, как беснуется толпа на рок-концертах, зачастую перерастающих в пьяные побоища. Почитайте биографии известных рок-музыкантов – это сплошь конченые люди: преступники, алкоголики, наркоманы, извращенцы. Да, они богаты. Но откуда их богатство? Помните пословицу: кто платит, тот и заказывает музыку? Я специально попросила одного из фанатов этой псевдомузыки взять словарь английского языка и самостоятельно перевести тексты нескольких песен. Как думаете, о чём там пелось? «Живи для себя. Наплюй на других. Бери от жизни всё. Убей того, кто скажет тебе „нельзя“»… И это не пустые слова. Они уже убивают: в Сальвадоре, Никарагуа, Анголе, Афганистане. Там люди не либеральничают, потому что на собственной шкуре чувствуют все «прелести» американского империализма. Но чем больше американских солдат погибнет в «горячих точках», тем лучше, тем скорее народ в самой Америке поймёт преступную суть подобной политики. Администрация Рейгана тоже понимает это и пытается действовать чужими руками, используя наёмников, но, рано или поздно, посеявший ветер пожнёт бурю. Вавилонская башня, возведённая на лжи и насилии, рухнет под собственной тяжестью. И тогда трудящиеся Америки скажут своё веское слово.

Зинаида Григорьевна выдержала вескую паузу и продолжила тем же тоном:

– На прошлом занятии вы писали сочинение на тему «Живи и процветай мой СССР». Сразу оговорюсь, что «пятёрку» из всего класса получила одна Тося Белянина. Она единственная подошла к теме ответственно. Сразу видно человека начитанного, находящегося в курсе текущих политических событий. Молодец. Мне хотелось бы зачитать её работу целиком: хотя бы для того, чтобы вы знали, как следует писать сочинения.

Зинаида Григорьевна взяла со стола заранее отложенную тетрадку и принялась читать.

Тося Белянина была прилежная ученица. В школу она никогда не опаздывала, форму носила идеально чистую и отглаженную, за партой сидела прямо, сложив руки перед собой, никогда не вертелась и не болтала. Дружила только с серьёзными и положительными девочками, хотя иногда ссорилась с теми, кто оспаривал её лидерство.

Начиналось сочинение Тоси Беляниной, как и положено, с обоснования важности и актуальности поднимаемой темы. Вслед за общетеоретическими рассуждениями о необходимости патриотического воспитания шла в бой тяжёлая артиллерия в виде пространных цитат из классиков марксизма-ленинизма (откуда она их только «надёргала»? ). В основной части поминались имена А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Т. Г. Шевченко, Н. А. Некрасова, Л. Н. Толстого и, почему-то, Лукиана из Самосаты; подробно говорилось о героях революции и гражданской войны, о бессмертном подвиге советского народа в Великой Отечественной войне, о первых пятилетках, о покорении космоса, о БАМе и, конечно же, о целинной эпопее, которая «ещё ждёт своего Геродота или Гомера». В заключение умненькая Тося Белянина писала о том, как мы, современные пионеры, наследники славных традиций, должны крепить советский патриотизм, быть активными борцами за светлое будущее, поддерживать и внедрять в жизнь идеи перестройки.

Всё сочинение было написано аккуратными закруглёнными фразами, нанизанными одна на другую, как нанизывают петли при вязке спицами. Косноязычного от природы мальчика всегда поражала эта способность мыслить и говорить готовыми отполированными фразами. Подобные люди вызывали у него неподдельное восхищение. Ему казалось, что только тот, кто глубоко и ясно мыслит, способен излагать свои мысли так красиво. Для самого же мальчика это всегда был непосильный труд: он ворочал словесами, как огромными неотесанными глыбами, с трудом состыковывая между собой отдельные фразы.

Закончив чтение, Зинаида Григорьевна принялась бегло перечислять фамилии прочих учеников класса вместе с выставленными им оценками. Но фамилии мальчика произнесено не было. Мальчик уже намеревался поднять руку, когда учительница извлекла откуда-то из воздуха знакомую затрёпанную тетрадку и заявила:

– Ещё за один опус я ничего не поставила, поскольку более дикой, абсолютно ни с чем не сообразной мешанины я ещё не читала. Ни плана, ни какой-либо логики в изложении нет. Размышления об отвлечённых материях, лишённых какой-либо социально-исторической конкретики – всё это не стоит выеденного яйца. Если уж берётесь подражать Достоевскому, то потрудитесь хотя бы почитать критическую литературу о нём. Тогда вам стало бы ясно, что это хоть и «гений, но злой гений наш», что это ренегат и предатель революционных идеалов собственной юности, в конце концов скатившийся до поповского мракобесия и великорусского шовинизма. Впрочем, я подозреваю, что в этом опусе изложены чьи-то чужие (и чуждые) мысли, которые некоторым неокрепшим умам кажутся оригинальными.

После этого Зинаида Григорьевна приказала старосте класса – всё той же Тосе Беляниной раздать тетради с сочинениями, а сама принялась объяснять новую тему.

Едва мальчику вернули его тетрадку, как он поспешил раскрыть её, надеясь… Впрочем, он и сам не знал толком, что именно надеялся увидеть там.

Во всём сочинении не было сделано ни единой пометы, ни единого исправления. Ни-че-го! Только в конце вместо оценки стоял огромный знак вопроса.