Текст книги "Цареубийца. Подлинные мемуары графа Орлова"

* * *

– Теперь мы до самого переворота добрались, – сказал граф. – Готовились мы к нему несколько месяцев, но я подробности опущу, о них уже много до меня рассказчиков было; приврали порядком, ну, да ладно… Я буду рассказывать коротко, про то, что помню.

…Накануне приехал ко мне Григорий и кричит уже из передней:

– Алехан, хватит спать! Поехали к Дунайке семёновцев подымать!

– «Алехан» моё прозвание было, а «Дунайка» – брата Фёдора, который по-прежнему в Семеновском полку служил, – пояснил граф.

Мой Ерофеич ему говорит:

– А ты бы ещё погромче кричал, Григорий Григорьевич, не то не все тебя услышат! Горяч ты больно, а на горячих воду возят.

– Душа горит, оттого и горяч, – отвечает Григорий. – Эй, Алехан, вставай! Ей-богу, пора начинать!..

Поехали мы в Семёновский полк. В казармах нас встретил Фёдор, весь как на иголках, и тоже кричит с порога:

– Где вы пропадаете?! У нас тут такое творится, пойдёмте скорее!

Заходим в казарму, там офицеров куча, и, несмотря на утренний час, многие уже хмельные. При виде Григория как завопят:

– Орлов! Орлов приехал! Виват Григорию Орлову! – очень его в гвардии любили, боготворили прямо-таки.

– Здорово, братцы! – отвечает он. – Ну что, постоим за императрицу Екатерину?! Медлить больше нельзя: император заявил, что собирается развестись с нею, чтобы жениться на Лизке Воронцовой. Более того, он в присутствии двора, дипломатов и иностранных принцев крикнул императрице через весь стол: «Дура!»; она даже заплакала. Он так разошёлся, что хотел её тут же арестовать, однако дядя императрицы, принц Готторпский, не позволил. Сейчас она одна в Петергофе пребывает и не знает, чего дальше от императора ждать…

К. Христинек. Граф Алексей Бобринский, сын Григория Орлова и Екатерины II

– Да какой он нам император, прихвостень немецкий! – кричат гвардейцы. – Хватит, натерпелись!.. К оружию, ребята! Преображенцы и измайловцы нас поддержат!

– Постойте, братцы! – утихомириваю я их. – Преображенцы выступить готовы, и измайловцы с нами, но выждем ещё день. Завтра всё порешим.

– Чего ждать-то?! Пока нас всех арестуют?! – возмутились они. – Не слушайте Алексея Орлова, слушайте Григория!

– Погодите, дайте досказать, – не сдаюсь я. – Завтра император со всем двором из Ораниенбаума в Петергоф переедет, чтобы там отпраздновать Петров день. Случай удобный – пусть он там себе празднует, а мы императрицу в Петербург вывезем и самодержавной правительницей объявим. Вот и останется наш немец без короны – голыми руками потом его возьмём.

– Алексей дело говорит. Один день уже ничего не решит, – поддержал меня Григорий. – Завтра, так завтра… Виват императрице Екатерине Алексеевне!

– Виват! Виват! – пуще прежнего закричали семёновцы.

Долго уговаривать их, как видите, не пришлось…

Вышли мы из казармы, Фёдор меня спрашивает:

– А Екатерина знает, что мы затеяли? Согласная она?

– Как ей согласной не быть, – отвечает вместо меня Григорий, – настрадалась, бедная, а теперь вовсе может в крепости дни свои окончить. Ждёт нашего сигнала.

– Ты за ней поедешь? – спрашивает ещё Фёдор.

– Нет, не смогу, Дунайка, – качает головой Григорий. – Мне в Петербурге надо находиться, чтобы наше дело в последний момент не прогорело. Да и Екатерина, завидя меня, плакаться начнёт и печалиться – ум у неё мужской, а сердце бабье. А тут каждая минута дорога, так что Алехан поедет; он лучше моего с этим справится.

Гвардейцы Семеновского полка. Гравюра XVIII века

– Быть по сему, – соглашаюсь я, – а ныне пошли к Ивану: он у нас в семье старший, испросим его благословения.

* * *

– Брат Иван после смерти отца нам его во всём заменил, – продолжал свой рассказ граф. – Всё хозяйство на нём держалось, а когда и матушка наша скончалась, младший брат Владимир у него в доме воспитывался. Мы Ивану почёт оказывали истинно как отцу своему: в присутствии его стояли и называли его «папенька-сударь». Без разрешения Ивана никакое предприятие не осуществляли – вот отчего в тот памятный день к нему за благословением поехали.

Поцеловали ему руку, по обычаю, и обо всём, что задумали, доложили. Он не сразу ответил, насупился и молча сидел, а после встал, обнял нас поочередно и сказал:

– С Богом! Россия этого хочет, а за неё и головы сложить не жалко. Дерзайте!

Владимир, который тоже здесь присутствовал, взмолился:

– Папенька-сударь, разрешите и мне с ними! Сколько можно в недорослях ходить – ей-богу, не подведу!

Иван, однако, ему отказал:

– Куда тебе, тихоне, в такое дело лезть! Обижаться нечего, у каждого своя стезя: ты к наукам влечение имеешь, и там имя Орловых, даст Господь, не менее братьев прославишь. Не торопись – будешь и ты в почёте.

Так и не пустил его; Владимир потом признавался, что всю жизнь об этом сожалел.

…Расставшись с Григорием и Фёдором, я поехал домой, чтобы с рассветом в Петергоф за Екатериной Алексеевной отправиться: надо было туда успеть до приезда императора.

В июне ночи белые, я даже не ложился. Утром простился с Ерофеичем:

– Ну, сегодня или грудь в крестах, или голова в кустах! Не поминай лихом, если что…

Ф. Рокотов. Портрет Ивана Григорьевича Орлова

– Дай бог, обойдётся, Алексей Григорьевич! – перекрестил он меня. – Главное, на полдороге не останавливайся, иди до конца, а смелости тебе не занимать…

Взял я экипаж у своего приятеля Бибикова, приехал в Петергоф; ищу Екатерину Алексеевну, а её нет нигде! Охрана меня пропустила, а слуги спят ещё, спросить некого. Наконец, насилу отыскал её в отдалённом углу сада, в павильоне Монплезир.

Стучусь тихонько в окошко, оно открывается, а в нём какая-то старая немецкая фрау в ночной рубашке и чепце. Спросонья она бог весть что себе вообразила, шепчет:

– О, майн гот, почему вы лазить моё окно, разве мы есть знакомы? Вы очень спешить: извольте делать по этикет.

– Императрица где? – спрашиваю её. – Мне императрица нужна.

– О, императрикс! Вы к ней ходить? – говорит она с большим разочарованием. – Она вам позволила?

Ну как тут объясниться! – по счастью, на шум вышел Василий Шкурин, камердинер императрицы, которому мы ребёнка её от Григория на воспитание отдали.

– Алексей Григорьевич, это вы? Что случилось? – с тревогой на меня смотрит.

– Подымайте императрицу, – отвечаю я. – Гвардия восстала, в Петербург надо прямо сейчас ехать. Сегодня всё решится.

– Погодите, я вам дверь открою, – говорит, а у самого руки трясутся.

– Не нужно, я через окно влезу. Только не шумите, нам надо тайно действовать, – объясняю я ему.

– Но это не есть прилично! – возмущается фрау. – Чужой мужчина лезет в дом, где есть неодетые женщины!

– Оставьте! – прерывает её Шкурин. – Теперь не до приличий…

Идём мы со Шкуриным в спальню императрицы, заходим – Екатерина Алексеевна мирно спит. Я её за плечо потряс:

– Ваше величество, вставайте, нельзя терять ни одной минуты.

Павильон «Монплезир» в Петергофе

Она вмиг ото сна пробудилась:

– Что такое, Алексей Григорьевич? С какой вестью вы ко мне пожаловали?

– Гвардия выступила, ваше величество, только вас ждут, – говорю. – Одевайтесь скорее, и поехали!

Она в лице переменилась: так долго этого ждала, а тут и хочется, и колется; да и нешуточное это дело – со смертью в салочки играть.

– Истинно ли всё таким образом обстоит? – спрашивает. – Не выйдет ли по пословице «поспешишь – людей насмешишь»?

Как многие живущие у нас немцы, русские пословицы она любила и, в отличие от иных своих соотечественников, применяла их как нельзя кстати.

– Помилуйте, ваше величество, здесь иная пословица подходит: «Кто смел, тот и съел», – отвечаю. – Диву даюсь, как император до сих пор ответных мер, не считая некоторых арестов, не принял – о заговоре уже в открытую говорят. Видимо, верна и другая пословица: «Кого Бог хочет покарать, лишает разума».

– Да, да, я это слыхала, – кивает, а сама колеблется, никак решиться не может.

Тогда я последний довод в ход пустил:

– Григорий ждёт; он гвардию поднял и в Петербурге вас встретит.

– Григорий?.. – зарделась она, как маков цвет. – Что же, «смелому горох хлебать, а несмелому и щей не видать»! Выйди, Алексей Григорьевич, я сей момент готова буду…

* * *

Дожидаться её, однако, пришлось с полчаса, не меньше. Вышла она тщательно одетая и напудренная и совсем в другом настроении – решительная и быстрая.

– Поехали, Алексей Григорьевич, я вам полностью доверяюсь.

Сели мы в экипаж: я за кучера, императрица со Шкуриным и фрау своей кое-как сзади поместились, – и погнал я лошадей во весь опор! А они уже по дороге сюда устали, а на обратном пути совсем из сил выбились и встали. Вот незадача! – но императрица присутствия духа не теряет:

– Как там у Шекспира сказано: «Полцарства за коня!» Надеюсь, мы не разделим судьбу короля Ричарда.

А. Пэн. Портрет Екатерины II в молодости

И точно, удача нам улыбнулась: мимо крестьянская телега проезжала, я её остановил и без лишних слов забрал у мужика, что на ней ехал, а императрица ему сказала:

– Не тужи – ты нынче большую услугу самой царице оказал и без вознаграждения не останешься…

Подъезжаем к Петербургу, – глядь, навстречу нам коляска, а в ней Григорий с князем Барятинским.

– Всё готово! – кричит Григорий.

В коляске лишь четыре места было; тогда Барятинский вышел, оставшись на дороге с фрау, которая этому была, кажется, весьма рада, а мы в седьмом часу утра достигли, наконец, Петербурга.

Первыми нас измайловцы, бывшие однополчане Григория, встретили – их казармы как раз в предместье находились. Григорий уже успел у них побывать, так что они, построившись, при всём параде нас ждали.

Императрица с коляски сошла и говорит:

– Солдатушки! Я, ваша царица, у вас защиты прошу! Хотят извести меня мои неприятели – на жизнь мою покушаются. А ещё веру исконную русскую желают порушить и над Церковью святой надругаться!

– Матушка-царица, мы тебя в обиду не дадим! Умрём за тебя все до единого! Да здравствует матушка наша Екатерина! – закричали солдаты и бросились целовать ей ноги, руки и платье. В это время является полковой священник с крестом, и весь полк присягает Екатерине. Она садится опять в коляску, и мы едем к казармам семёновцев, а измайловцы за нами бегут.

Семёновский полк тоже нас уже дожидается: Фёдор солдат навстречу вывел. Они дружно грянули «ура!» и тут же к нам примкнули. Далее мы поехали к моим преображенцам – и там такая же история. Последними к нам артиллерия и Конная гвардия присоединились – и вот большущей толпой все направились к Казанскому собору. Около него нас встретили многие высшие вельможи, что при Елизавете Петровне служили, а во главе их архиепископ Дмитрий и прочие священники.

Присяга Измайловского полка Екатерине II, 28 июня 1762. Гравюра. Неизвестный художник

Собор всех вместить не мог, вошли лишь избранные. Архиепископ Дмитрий прочёл благодарственный молебен и торжественно провозгласил Екатерину самодержавнейшей императрицей. А когда она из собора вышла, тут такое ликование началось, какого я ни до, ни после этого никогда не видел!..

Затем императрица поехала в Зимний дворец, где ей Сенат и Синод присягнули, а мы с Григорием и Фёдором между тем все меры предосторожности приняли: подступы к дворцу артиллерией защитили, на пути к Петербургу и в самом городе расставили сильные отряды, сообщение с Петергофом и Ораниенбаумом совершенно прекратили, а в Кронштадт послали адмирала Талызина, чтобы крепость сию к верности Екатерине привести.

Обложили императора, как медведя в берлоге, – да только какой из него медведь?.. Как я и предсказывал, голыми руками его взяли. Он, когда о перевороте узнал, в Кронштадт кинулся, хотел флот поднять, но поздно было: Талызин моряков к присяге Екатерине уже привёл.

В тот же вечер императрица и Катенька Дашкова, – приятельница её, которая, невзирая на то что родной сестрой Лизке Воронцовой приходилась, Екатерину во всём поддерживала, – переодевшись в гвардейские мундиры, сели на коней и поскакали во главе нашего войска в Петергоф. Шляпа Екатерины украшена была лавровым венком, волосы распущены по плечам; Дашкова тоже одета как амазонка – театр, и только! Ну, пусть себе покрасуются, дело-то сделано!..

В дороге они притомились и остановились в Красном кабаке, чтобы передохнуть, а я далее путь продолжил. В пять утра занял со своим отрядом Петергоф, к одиннадцати императрица с Дашковой приехала, а потом Григорий сюда Петра Фёдоровича доставил и Лизку Воронцову. Император к тому времени от престола отрёкся, о сопротивлении даже не помышляя.

И. Кестнер. Екатерина II на балконе Зимнего дворца, приветствуемая гвардией и народом в день переворота 28 июня 1762 года

Я его в Ропшу отвёз; он всё плакал, умолял не разлучать его с Воронцовой, однако мы её к отцу отправили.

За переворот государыня нас щедро одарила. Мне, Григорию и Фёдору дано было по пятьдесят тысяч рублей и восемьсот душ крестьян на каждого, затем императрица ещё больше нас своими милостями осыпала. Все мы получили графское достоинство, включая Ивана и Владимира, и высокие чины военные: Григорий стал генерал-поручиком, я – генерал-майором, Фёдор – полковником. Владимир чин капитана гвардии получил, но от него отказался и уехал за границу науки познавать, получая ежегодную пенсию в двадцать тысяч рублей. Все имения, нам дарованные, мы отдали под управление Ивана, и он доходы с них в короткое время удвоил, так что мы в число богатейших людей России вошли.

* * *

– Да, дело было сделано, но как быть с императором? – сказал граф, искоса поглядев на нас. Григорий Владимирович поёжился, а граф продолжал, как бы размышляя вслух:

– У нас уже был один свергнутый император – Иоанн Антонович. Ему императрица Анна Иоанновна корону завещала, хотя он тогда ещё младенцем был, а Елизавета Петровна от престола отстранила, и с тех пор сидел он по крепостям, в последнее время – в Шлиссельбурге. Бедняге ни с кем видеться не разрешали, и даже с охраной ему запрещено было разговаривать. Содержать в крепости ещё одного императора было бы опасно: соблазн большой для тех, кто захотел бы кому-нибудь из этих сидельцев трон ввернуть и через это большие для себя выгоды получить, – с Иваном Антоновичем потом такое пытались сделать, дальше расскажу…

А. Антропов. Елизавета Воронцова (фаворитка Петра III)

Правда, Пётр Фёдорович за границу просился, уверял Екатерину Алексеевну, что никогда больше на власть не посягнёт – будет тихо доживать в любезном его сердцу Гольштейне свой век. Однако кто мог с уверенностью сказать, что так оно и будет? Не захотят ли враги наши использовать Петра Фёдоровича против России, как было это в своё время с царевичем Алексеем Петровичем, сыном Петра Великого? Нет, за границу его отпускать нельзя было.

Обречён был император – по самому своему положению обречён, – продолжал граф, не являя ни тени волнения. – Всё могло решиться быстро и без затруднений, когда Григорий его в Петергоф доставил: гвардейцы на императора так злы были, что хотели самосуд учинить, однако Григорий не позволил. Императрица благодарность ему вынесла, а императора приказала беречь – но приказала мне, а не Григорию, и при этом так на меня посмотрела, что я распрекрасно её понял: мы с ней оба знали, что жить уродцу нашему более нельзя.

Видимость заботы о нём тем не менее следовало соблюсти: императрица распорядилась, чтобы Петра Фёдоровича содержали в Ропше со всеми удобствами, и повелела доставить ему арапа, что его забавлял, камердинера, скрипку и любимую собачку. Ещё и врача хотела отправить, но тот не приехал, лишь лекарства прислал. Что за лекарства были, мне не ведомо, однако по приёму их начались у императора колики, едва не помер. Я императрице об этом написал, но ответа не последовало.

Пётр Фёдорович, будто предчувствуя неладное, заметался – не знает, чего опасаться и где спрятаться. За водой стал к ручью ходить, пищу ест только слугами пробованную; на офицеров, которые в комнате его денно и нощно находились, пожаловался – не дают, де, по нужде сходить без свидетелей, – но раньше, когда императором был, он этим не смущался. Другой раз, выйдя в сад, бежать бросился – а куда бежать, когда всюду караулы, имение тройным кольцом окружено?.. Тогда он пить стал сильно, и от этого умом малость тронулся: заговариваться начал, а не то в бешенство впадал – хоть смирительную рубаху на него одевай!

Дворец Петра III в Ропше

Мои офицеры тоже пили немало, да и я этим грешил: не чаяли дождаться, когда уродец с наших рук уберётся. Произошло всё, однако, случайно, за обедом. Выпито было много, и вот князь Барятинский, схватив вилку императора, полез ею за куропаткой. Тот вспылил:

– Как ты смеешь такое поведение передо мною показывать?! Я император, в моих жилах кровь европейских монархов течёт! А ты, по-русски говоря, холоп, и предки твои были холопы!

– Ах, ты, вошь немецкая! – закричал Барятинский. – Какие мы холопы: мой род России издревле служит не за страх, а за совесть! Получи же от меня и ото всех предков моих, тобою оскорблённых! – и влепил ему оплеуху.

Император покачнулся, но усидел на стуле:

– А это тебе от меня, холоп! – и вдарил так, что Барятинский свалился.

Тут офицеры как завопят:

– Выродок голштинский, он Барятинского убил!.. Да он всех перебьёт, дай ему волю!.. Бей его, братцы!

Набросились они на императора, повалили его, пинают, бьют, кто-то душить пытается; он, однако, не сдаётся – откуда только сила взялась?

Пора это было кончать, а шпаги при мне нет; я ищу что-нибудь подходящее и хватаю первое, что под руку подвернулось, – вилку, которую Барятинский у императора отобрал. Гляжу, император каким-то образом вывернулся и подняться пытается: тут-то я в него вилку и всадил – прямо в сердце попал, не промахнулся.

Император охнул и завалился на пол; крови из раны всего капля вылилась, а он уже не дышит. Офицеры вмиг протрезвели, отпрянули от Петра Фёдоровича и на меня в испуге смотрят.

– Перенесите его в спальню, положите на кровать, – говорю. – А я сей же час письмо императрице напишу. Бог милостив, матушка-императрица тоже – обойдётся как-нибудь…

Убийство Петра III в Ропше 6 (17) июля 1762 года

Письмо я написал и наверняка знаю, что императрица всю жизнь хранила его в секретном ящике – оно ей полное оправдание в смерти супруга давало. В письме было сказано так: «Не знаю, как беда случилась, но Пётр Фёдорович заспорил за столом с князем Фёдором Барятинским – не успели их разнять, а императора уже не стало. Сами не помним, что делали, все до единого виноваты, пьяны были, но никто не думал поднять руку на государя! Повинную тебе принёс – и разыскивать нечего. Погибли мы, когда ты не помилуешь, – прогневили тебя и погубили души навек».

Кары никакой нам не последовало, напротив, князь Барятинский был пожалован императрицей в камер-юнкеры и получил двадцать четыре тысячи рублей; далее Екатерина произвела его в камергеры, тайные советники, а потом – в гофмаршалы.

О смерти императора Екатерина народ оповестила манифестом, в котором внезапную кончину Петра Фёдоровича объяснила прежестокими коликами от гемороидического приступа. Верил ли кто в это, не знаю, тем более что когда тело императора в Петербург привезли и выставили в Александро-Невской лавре для прощания, лицо было чёрным и опухшим. Впрочем, долго рассматривать не давали – офицер, тут находящийся, командовал: «Поклониться и сразу идти в другие двери!»

Императрица на похороны не пришла, а погребли императора в той же Александро-Невской лавре, так как в императорской усыпальнице Петропавловского собора хоронили только коронованных особ, а уродец наш короноваться не успел. После кончины императрицы сын её Павел прах отца своего в Петропавловский собор перенёс, посмертно короновал и рядом с Екатериной захоронил; мне тоже в этой церемонии участвовать пришлось, но это уже другая история.

* * *

– После смерти императора кое-кто стал на меня косо поглядывать, иногда я слышал шепот за спиной: «Цареубийца!» Ну, что же, пусть так – разве я первый и единственный, кто поднял руку на царя? – сказал граф. – С древности до наших дней царей убивали и дальше будут убивать: такая уж это должность – быть царём… Господин философ рассказывал мне, – он кивнул на меня, – как некий греческий государь решил показать своему придворному, что значит быть царём… Как их имена, господин философ?

– Дионисий и Дамокл.

Монеты с изображением Петра III

– Да, верно. Так вот, Дионисий усадил Дамокла на свой трон, и тот мог делать, что угодно, но над троном висел на тонкой нити тяжёлый острый меч, который мог в любую минуту обрушиться и убить сидящего на троне. Мудрая притча: каждый царь, будь он самый наилучший, должен помнить о дамокловом мече – а уж если царь своего предназначения не оправдывает или подданных своих обижает, обязательно вонзится в него меч!..

– Однако разговоры за моей спиной не только от высокого негодования возникали – чаще завистью были они побуждаемы, – продолжал граф. – Ну, как же – вон на что Орловы дерзнули и вот что приобрели!.. Особенно зависть усилилась, когда пошли слухи, что императрица замуж за Григория собралась, – тут целый заговор составился! Возглавил его Федька Хитрово, которого мы за своего считали: до переворота он служил ротмистром в Конной гвардии, а там наших мало было, – если бы не Федька да ещё Потёмкин, который тогда был вахмистром, вряд ли конногвардейцы к нам присоединились бы. Императрица этого не забыла и обоих одарила: Федька восемьсот душ крестьян получил, Потёмкин – четыреста, каждому дано было по десять тысяч рублей, а кроме того, и тот, и другой были переведены ко двору, в камер-юнкеры.

Но им этого показалось мало; Потёмкин от тоски в монахи хотел уйти, к тому же глаза лишившись при лечении у какого-то знахаря и получив отсюда обидное прозвище «Циклоп». Григорий его при дворе склонил остаться: Потёмкин чужим голосам удивительно подражал и этим искусством императрицу забавлял – хорошо же он после брату моему отплатил, став новым Григорием при Екатерине!..

А Федька Хитрово решил, ни много ни мало, всех нас, Орловых, перебить, Екатерину с трона свести, а на её место посадить Иоанна Антоновича, узника шлиссельбургского. Первый пункт такового плана большое сочувствие вызвал у многих важных персон при дворе, но о втором и третьем они и слышать не захотели. Тогда Федька начал сообщников среди менее значительных персон искать и обратился к камер-юнкерам Несвицкому и Ржевскому – однако они, его выслушав, тут же донос в Тайную экспедицию написали, а Ржевский, этим не удовольствовавшись, ко мне прибежал и лично всё доложил.

Григорий Потемкин в молодости

– Федька – ведь брат твой двоюродный? – говорю я Ржевскому, выслушав его. – Не жалко брата под топор подводить?

– Я матушке-императрице служить присягал, а не Федьке, – отвечает он.

– Да, – соглашаюсь я, – разве ты сторож брату своему?..

Тайная экспедиция розыск учинила, Федьку Хитрово арестовали. Начальник Тайной экспедиции Василий Суворов, отец нашего будущего генералиссимуса, протоколы допросов Федьки мне для ознакомления прислал, особливо одну фразу выделив: «Первым мы Алексея Орлова убить намеревались. Григорий Орлов глуп, а брат его Алексей больше всего делает: он всему причиной».

Я поехал в Тайную экспедицию: уж очень хотелось в глаза Федьке посмотреть – мы с ним хорошо знакомы были, кутили вместе не раз и в перевороте заедино головами рисковали. Вхожу в комнату, его допрашивают; завидев меня, пал он передо мною на колени и стал прощения просить:

– Бес попутал, Алексей Григорьевич! Кровь в голову бросилась, когда узнал, что императрица замуж за Григория собралась. Если уж она решила замуж идти, то вольна взять владетеля или принца крови – а Гришка разве может быть императором, сам посуди? Один из вельмож наших, знаешь, что сказал? «Готов служить Екатерине Романовой, но графине Орловой служить не буду».

– Я на тебя зла не держу, – отвечаю, – обидно лишь, что ты нашу былую дружбу предал. В остальном пусть государыня-императрица твоё дело рассудит.

Василий Иванович Суворов, глава Тайной экспедиции, отец Александра Васильевича Суворова

Позвал я Суворова и говорю ему:

– Я тебе советовать, Василий Иванович, не смею: ты человек опытный, сколько лет уже сыском занимаешься. Однако какой из Федьки заговорщик – болтовня одна с пьяных глаз, от зависти, что Орловы императрицей столь обласканы. На каждый роток не накинешь платок, а «слово и дело» покойный император Пётр Фёдорович, слава богу, отменил – хоть какая-то от него польза была.

– Разберёмся, Алексей Григорьевич, – сказал Суворов. – Я доклад матушке-императрице со всем беспристрастием составлю.

Верно, разобрался он в сем деле до тонкостей и отписал императрице, что заговор был несерьёзный, никаких последствий иметь не мог. От затеи свести с трона Екатерину они в самом начале отказались и только на Орловых злобой исходили. Императрица решила дело замять и запечатала следственные бумаги о Федьке в особый конверт с собственноручной надписью: «Не распечатывать без докладу». Федьку Хитрово сослали в его имение, что, впрочем, равносильно смерти для него стало: зачах он там и умер через несколько лет…

Замуж за Григория императрица не пошла, отступила, однако Иоанн Антонович оставался для неё, да и для нас, как бельмо в глазу. Но здесь случай помог. Служил в охране Шлиссельбургской крепости подпоручик Василий Мирович – потомственный бунтовщик, его дед к Мазепе и Карлу шведскому перекинулся; отец с поляками стакнулся и в Сибирь был сослан. Сам Мирович считал себя императрицей обиженным, хоть ничего для неё не совершил, – и вот взбрело ему на ум Иоанна Антоновича освободить и на трон вновь возвести. Подговорил солдат, обещая им в случае удачи такие милости, каких и Орловы не видели; они взбунтовались и пошли Иоанна Антоновича освобождать.

А. Тардье. Иоанн Антонович

Но ещё от Елизаветы Петровны существовал строжайший приказ: если будет попытка освободить узника, немедленно оного жизни лишить, так что приставленные к Иоанну Антоновичу офицеры, как только бунт в крепости учинился, в камеру арестанта вошли и сей приказ выполнили. Мирович лишь к мёртвому телу подоспел; видя крах своего предприятия, он сдался и по приказу императрицы казнён был…

А Иоанна Антоновича жаль – как перед Богом говорю, жаль! Всю жизнь безвинно страдал и кончину принял мученическую, но опять-таки скажу: такова участь царственных особ – кто корону на голову надел, тот всегда её может вместе с головой лишиться.