Текст книги "Вишневый сайт"

Я люблю тебя, жизнь

 
Из бутылки накапав полвека,
я когда-нибудь буду таков —
на Луне ни следа человека,
только лунки от волчьих клыков.
Солнце жжёт сквозь контактные линзы,
задирают пожарники жесть —
всё равно осмотрюсь с оптимизмом,
потому что диоптрий не счесть.
На планете, надкушенной с краю,
я, отныне во веки зрачков,
эту жизнь без любви выбираю —
отнимаю у тех дурачков.
Потому что про глупости эти
Марк Бернес, на прощание, спел —
подходящую девушку встретил,
телефончик спросить не успел.
 

Несварение мира

 
Создан мир из картонных коробок,
где и ты паковаться изволь —
выдающийся, как подбородок,
упоительный, как алкоголь.
 
 
Набирая цвета понемногу,
за тобой подтянулись след в след —
куст сирени, на босую ногу,
и, на скорую руку, рассвет.
 
 
Как часы, переводишь дыханье
над блуждающим нервом свечи.
Смерч, такая пружина в диване,
нагибай – и до неба скачи,
 
 
но объём не вмещается в плоскость,
значит, снова система крива.
Зеленеет берёза от злости
и качает права-мурава.
 
 
Почему, как расстёгнут ошейник,
контролёру на всё наплевать —
отвечающий за освещенье,
бросил свечку и лезет в кровать?
 
 
Выбирая другую основу,
на потеху друзьям-босякам,
надеваешь свой фартук фартовый
в день, когда пал последний секам.
 

Пивнуха на Каляевке 1980-й

 
Черёмуха шипит в стеклянной кружке,
ладонью липкой шлёпает об стол.
Мелькая над плетёной завитушкой,
изображает вобла волейбол,
 
 
но, поймана за хвост, под ногтем грубым
зафыркала разбрызгав чешую.
И самонаводящиеся зубы
запущены, и я уже жую.
 
 
Не требует прописки папироска,
любовь-морковь, вчерашний недосып.
В курилке, за углом, студенты просто
тягаются, кто выше всех поссыт,
 
 
без очереди лезут кровожадно
и счастливы всего-то, дураки —
никто не тычет вилкой им под жабры,
не отрывает, с хрустом, плавники.
 

Москва

 
Мне двадцать лет. Застава Ильича.
Московский отвратительный рассвет.
Спидола напевает ча-ча-ча,
а у меня такой игрушки нет.
 
 
Я соблюдаю вынужденный пост.
Литинститут. Долги. Снежинок хруст.
А у Москвы на всё найдётся гост,
Как будто создавал её Прокруст.
 
 
В носках дырявых прячешься в гостях
За кресло, за диванчик – западло
иметь избыток кальция в костях,
а воспарить, как будто нло.
 
 
Когда же все расселись по местам,
Я понял, осенив себя крестом,
Что я – щенок дворовый без хвоста.
И не жалею, в общем-то, о том.
 

Мораль

 
Вот будущего классика тетрадки,
святой воды ему не пить с лица:
Герасим-сим не топит му-мулатку
Мазай-за-зайцами плыть ленится.
Не у него ли в рубище колодца
в жару темно от звёзд наверняка?
Неве, чтоб уползти туда придётся
разжать мосты, как челюсти жука.
В его столбцах проклюнутся ли всходы
колючей проволоки из семян?
Пора, выходит прошлое из моды,
и фантик благодатью осиян.
А ты рискни надменно отмолчаться,
когда всё на планете этой влом,
клонируй стволовые клетки счастья,
но будь поаккуратней со стволом.
 

Песня Сольвейг

 
Прогулял каникулы опять я —
потому, трамваями трендя,
город заключил меня в обьятья
за попытку ветра и дождя.
От портвейна сумерек осипнув,
изучаю осени архив,
где листы желтеющей осины
на плечах товарищей бухих.
Облетая сам, листаю вести
будущих и прошлых непогод.
Усижу ли умником на месте,
если время ходит взад-вперёд,
гулом водосточного прибоя
за пределы разума маня,
если, как проклятье родовое,
песня Сольвейг мучает меня?
 

Тишина

 
Море в берег торкалось всю ночь —
не пустили и послали прочь,
Только дым валил из саксофона
будто джаз, как опий подожжён.
Пролетела брошенным ножом
обоюдоострая ворона.
Я же погружался в тишину,
будто шёл по шёлковому дну,
до тех пор, пока раздался ветер.
Через вату памяти трубя
раковина слушала тебя —
или поворачивался вертел.
Не поверишь – будет всё ништяк.
Скрюченными пальцами дождя
схвачен под уздцы лежачий камень.
Отвечай вопросом на вопрос:
медный всадник или купорос?
Твой костёр опять развёл руками.
Спотыкаясь, чайка воду бьёт
точно в отражение своё.
Ты же вновь изрыщешься по следу.
Попадёшь из этого всего
прямо бесконечности в седло —
знак бессмертия велосипеда.
 

Отражение

 
Лейся, песня, над простором
прямо в лодку рыбака:
мотылёк летит, с пробором,
раздвигая облака,
рассекреченный, как атом,
неустойчив, словно ген —
весь пропитан консервантом,
и практически нетлен.
Это он с гуденьем низким
движется наискосок,
будто виолончелистка
пилит фугу между ног.
Принимай, вода литая —
выгребаешь неспеша,
а подмышку залетает
отражение стрижа!
На песок горячий пузом —
бац, в прыжке – и над рекой,
к запотевшему арбузу
приморозишься щекой.
 

Когда

 
Когда мы были молодыми —
ловили кайф в шашлычном дыме,
укрывшись майскими садами
нарыли нор от дамы к даме.
Прощались на закате мая,
по два часа не вынимая.
Потом, одни, впадая в кому,
шли, под конвоем, к военкому.
Там, расставаясь с Лёвкой, Севкой,
как тормоза, визжали девки.
 
 
Другие, испугавшись врак
про армию, и всё такое,
попасть пытались на филфак,
им биография героя
морфлота или ВВС
не представляла интерес.
 
 
Когда мы были, как стальные
другие были стариками.
Теперь – Харуки Мураками,
Пелевин, Я… и остальные.
 

Омик

 
Там, где не мычат стога двурогие,
на верёвках телится бельё —
соловей кошачьей лапой трогает
сердце непутёвое моё.
И, пугая рыб гудками долгими,
ищет пристань пьяный теплоход,
где пестрит фальшивыми наколками
знаков зодиака небосвод.
Ветра нет, он только приближается,
намотав усищи на кулак.
Мой костёр, как зуб больной шатается —
и во тьму не выпадет никак.
Околдован птичьими уловками,
на пустом кораблике опять
уплыву со всеми остановками
дорогих и близких догонять.
 

Оптимизм

 
От понтовой юности прививка —
обещал любить, и был таков…
Быстро ты к слоновнику привыкла —
бьёшь посуду шорохом шагов —
в этой тесноте твоя вина ли,
слышишь, укорачивая даль,
ветер хриплым хоботом сигналит,
птицу нажимая, как педаль,
запускает пальцы в космы грома.
Если стоя бодрствуешь и спишь —
не приснится рокот космодрома,
а слюну пускающая мышь —
у слона в подошве для забавы.
Вот и ты, на цырлах сквозняка,
за улыбку держишься зубами
чтобы устоять наверняка.
 

Игра в кости

 
Осень сдохнуть с голода не даёт,
украшая клюквой салат столицы.
В горле неба булькает вертолёт —
да и мне пора уже приземлиться.
 
 
А Москва опять целится с носка,
растлевает листья и верных женщин —
сколько было их, сосчитай до ста,
всё равно получится вдвое меньше.
 
 
Хоть в уме случайный объект нагни,
невозможность счастья – как раз разлука.
Тень летит на крышу из-под ноги,
где вовсю зияет луна без люка.
 
 
Партитуру мнёт голубей возня,
старый лифт гремит, как ведро в колодце.
Через две ступеньки спешишь зазря —
нотный стан в подъезд тишиной крадётся.
 
 
Дорогую скрипочку не буди —
там плюются свечи и запах лака…
И такая музыка впереди,
что болит живот, и скулит собака.
 

Возникновение

 
Ты не успел во все детали
войти, покамест, стрекоча,
тебя из бездны доставали
щипцы похмельного врача.
 
 
Небытиё глотком перцовки
жгло дёсны и кривило рот,
но жизнь, измазав марганцовкой,
тебя включила в оборот:
 
 
без умолку страдали рядом
соратники грядущих игр —
ты в их обойму лёг снарядом,
пелёнкой стянутый в калибр.
 
 
Помалкивал и пялил очи
в проём больничного окна,
а там, по трубам водосточным
пускала пузыри весна.
 
 
И, уподоблен майской почке,
с нахрапом клейкого листка,
ты так рванул из оболочки,
что не очухался пока
 
 
пришёл к величине искомой,
закутавшись в дырявый плед:
все звуки жизни – рокот грома,
и молния – всей жизни свет.
 

Песочная баллада

 
Песочница, а раньше был мой дом,
где я, в бреду черемуховых веток,
походкой молодого Бельмондо
соседских очаровывал нимфеток.
Был теремок не низок ни высок,
но – дыбом стол, и гости непрестанно.
Теперь повсюду сыплется песок,
и жизнь груба, как кожа чемодана.
Всему – труба походная, пока
ворочает не выспавшийся ветер
слежавшиеся в небе облака,
как мойву в замороженном брикете.
Цыганский откудахтал леденец,
двадцатый век, позволь, пока не поздно,
тебя вдохнуть, как жемчуга ловец
с запасом набирает свежий воздух.
Там память рефлексирует давно,
почти – собака Павлова с пробиркой.
Но, если жизнь рифмуется с кино,
то в каждом кадре праздничная стирка.
 

Урок нежности

 
Я думал так: вот груша спелая,
счастливей нет меня ребёнка,
когда всё было черно-белое
на однобокой киноплёнке.
Меня тогда манила чем-то
поляна за соседской дачей —
а там, в спортлагере, студенты
под вечер шнуровали мячик.
Великовозрастные мальчики,
волейболисты, дули пиво
покамест бегал я за мячиком,
упавшим в заросли крапивы.
И, загорелые, как дервиши,
бутылки, с вывертом, бросали —
им аплодировали девушки
с распущенными волосами.
Меня почти не замечали,
но было, в общем, всё в порядке —
какую свежесть излучали
они, транзистор у палатки.
Но самая одна, красивая,
на той площадке волейбольной,
поймала за руку, спросила:
малыш, тебе не очень больно?
Приблизила глаза зелёные,
ладонь лизнула осторожненько,
и волдыри, слюной краплёные,
забинтовала подорожником.
…что, знают выросшие дети —
зашито в память поределую.
Она одна осталась в цвете,
всё остальное – черно-белое.
 

Склероз

 
Срываешься из дома поутру,
на цырлах, только хрустнет половица —
шагнёшь опять, пора остановиться.
Далёко ль ты?. Напиться – я совру.
И – через двор, мгновенным воробьём
за удочкой, червями в ржавой банке,
с Федорина бугра к реке Казанке
по склону с другом катимся вдвоём.
С воды туман, как скорлупу с яйца
варёного сковыривает ветер.
На дебаркадер сторож дядя Петя
пускает нас, со шрамом в пол-лица.
Сам зыбкой шарит утренних ершей.
Уколется – и мать твою малина —
Шаляпин басом здесь и в половину
распевшись не давал таких мощей.
Вдоль побережья – ропот мужиков:
опять орёт, всю рыбу распугает.
А реку изнутри голавль лягает,
сорожка морщит гладь у берегов.
Завёлся катер где-то, и волна
пошла чесать разбуженный камышник.
Застыл приятель с удочкой подмышкой.
Ударил гимн, заёрзала страна
и на зарядку вышла на траву.
А что потом, запомнить поленился —
закончил школу, институт, женился.
И до сих пор, наверное, живу?
 

38 попугаев

 
Грядущее наступит и отпрянет,
как только дополнительный наркоз
введут хирургу. Даже лысый пряник
боится нападения волос,
 
 
свистящих ножниц, бегства из полона,
глядит в окно, где в сумерках остро
искрятся непечатные вороны,
как пепел от газеты над костром —
 
 
в груди его – простуженно и гулко,
на дне бутылки – «дома перельём»,
а дома зашнурованная булка,
распущенный из кубика бульон,
 
 
одна надежда в кухоньке, нагая,
где лампочка сгорает со стыда,
что мене текел фарес в расстегаях —
сочтём и взвесим раз и навсегда.
 

Переходный возраст

 
Воды оловянной хлебнёшь из пилотки,
хрустящую лужу ударишь винтом.
Весной примеряешься к каждой красотке —
не то? Оставляешь её на потом…
 
 
Хохочется Вере и надобно Наде —
на лавочке в сквере ладонь козырьком.
С шампанским бокал на включённом айпаде —
рентгеновский снимок его пузырьков.
 
 
Прикуришь свистульку, съешь ягодку с торта —
порезы души заживут без забот:
жужжит, отжимаясь с прихлопом, моторка —
на гребне волны, что втянула живот.
 
 
Спасение от соловьиного сленга
не светит горящим в саду, а пока
ползёт вертолётная лесенка с неба,
как липкая ниточка из паука:
 
 
заденешь – проснёшься во времени оном,
чужим языком за щекой мармелад.
Посветишь в потёмках души телефоном:
не то, на потом, и полезешь назад.
 
 
А запах такой, будто свечка погасла,
на шее болтается вырванный зуб,
в воде пионерские кубики масла,
печенье «Весна» и какао в тазу.
 

Черёмуха

 
Мы вытоптали ров у этой стенки,
пора жениться, сочинять нетленки.
Вот зацвела черёмуха-ха-ха,
ипритом заползает в потроха.
Вот пенится сирень активным хлором
в руках студента тощего с пробором,
удушенного в половецкой пляске
подругой, имитирующей ласки.
Не стоит разбираться в этой схеме,
пока тебя петух не клюнул в темя.
Ударил первый ливень, зол и вязок,
грозит ли плясуну растяжка связок?
Увяз в грязи с утра – что за видок?
Мон Депардье, неуязвим Видок.
Черёмуха, в кистях невкусных с детства
жил терпкий яд французского кокетства.
Из трубки пущен, впитывался в лоб
разбитых ягод медленный сироп.
Теперь быть некрасиво плодовитым
отравленному, и притом, ипритом.
 

Примечание. Черёмуха – также сильный слезоточивый газ.

Добрые сказки

 
Чего-то очень жаль, и не понять нисколько —
как мозг ноотропилом ни глуши —
Хоттабыча уж нет, но есть покой и Волька,
и камеры слежения кувшин.
Опять Али-Баба уволен из театра —
какой щенок крестом пометил дверь?
Ну а Сим-сим «вапще» блокирует сим-карту —
никак не отпирается теперь.
Котовский к Маршаку наведывался в злости,
такого даже дети не смутят —
спалил господский дом, чтоб не хамили гости,
и превратил племянников в котят!
Откосы парусов стрижи берут в кавычки —
кромешный штиль, закончилась ничьей
жизнь наперегонки, где флагманские спички
поштучно канут в мартовском ручье.
Дощатые «толчки», наклейки на гитаре,
зашарканные чешки и трико —
как нас любили те, кто в треугольной таре
за вредность получали молоко!
Мне сказочно везло на мелкие обиды.
Чтоб ощутить былую благодать
попробую горелый пирожок с повидлом —
с какого края слаще угадать.
 

Ночная музыка

 
Транзистор ночи августовской —
материй тонких проводник,
Слезой отмучившейся Тоски
в твоё сознание проник:
 
 
Над небоскрёбами Башкирии,
над вещей птицей Хоррият,
Занявшись пламенем, Валькирии
в объятья Вагнера летят.
 
 
Им вслед вздыхая, наши девицы
рискуют плавать нагишом
под экскаваторным ковшом
рассерженной Большой медведицы.
 
 
А ты, в предчувствии зари,
сбежав с обрыва Шелангинского,
ну порисуйся, покури
отраву музыки Стравинского.
 

АО

 
Когда ещё мы строили каналы
и улыбался русскому казах,
мне вышивала мать инициалы
на майках пионерских и трусах.
Июньский мир вокруг глаза таращил —
нас повезли клубнику собирать.
А мама всё: бельё стирай почаще,
меняй, и постарайся не терять.
Пугающее: Осторожно, дети! —
табличка у шофёра за стеклом.
Наверное, учился в классе третьем,
четвёртом, пятом – эх, облом-облом —
я память просвистел наполовину.
Соратники, узнаю ли кого?
Но помню, как впивалась майка в спину,
верней две буквы – вышивка АО.
Работа до обеда и… купаться.
Захочется – за рыжиками в лес,
в котором невозможно потеряться —
отыщет спутник, всё-таки, прогресс.
А если солнце спрячется за ветки,
наверняка спасут, хоть сам с усам,
надёжный компас, крохотная метка —
две буковки, пришитые к трусам.
…ау! Прощай волшебная заначка.
Проходит жизнь, толкаясь и грубя.
Народ – дурак, законы пишет прачка.
И никому нет дела до тебя.
 

Бескозырка

 
Я вышел из детства, в чём был, ты меня не рожала —
я выскользнул искрой в трубу из ночного пожара.
Гудящее пламя казанских проулков и скверов
вылизывало, будто сука, нас – сирых и серых.
 
 
Я вышел за квасом с бидоном в июльское утро
во двор, где на лавках – портвейн, а в кустах – Камасутра.
Где пеной пивной поднялись тополиные кроны
и старый фокстрот подавился иглой патефона.
 
 
Я вышел в открытый киоск с сигаретами «Космос»
где люк на асфальте и глюк состыкованы косо,
где шишел и мышел, копейки сшибающий хроник,
где, Дороти, твой сволочей убивающий домик.
 
 
Там вечный ремонт и о стены шершавые гулко
котом загулявшим скребётся монтажная люлька.
Дворовый Шумахер с руками в порезах и цыпках
играет джаз-рок на горячей трубе мотоцикла.
 
 
Невольники чести, сражались в оврагах, как психи —
разменные карты «козла», «петуха» и «зассыхи».
Я вышел из детства, а был запечатан в колоде —
трясу рукавом, только козыри кончились вроде…
 

Призыв

 
Не наступает… пает осень.
Ну как же, вот она… она
маячит солнцем у окна,
веснушками под август «косит».
 
 
А я из армии бегу
на свист зеленоглазой нимфы,
от волка хоронясь в стогу —
летальном домике ниф-нифа.
 
 
Последний болт слетел с резьбы,
и я лечу, проникшись Ганди,
плевком с потресканной «губы» —
таков мой модус операнди.
 
 
Вослед, сквозь воздух и бурьян,
плывут по небу бомбовозы,
хотят меня сравнять с навозом,
но лётчик спит, наводчик – пьян.
 
 
Ещё не сорок первый год —
повсюду громоздятся планы.
А я из армии, урод,
сбежал, перестреляв охрану.
 

Друзьям

 
Летят пушиночки золы
от старых фотографий.
Мы были молоды и злы
узлами биографий.
Об этом помнится вчерне.
Случайный вспых петарды.
Нас было много на челне,
и даже муха в кадре,
метнулась птичка к ней – бабах!
Та – лаборант, тот – лабух.
Остался этот на бобах,
хоть был всегда – на бабах.
Другой – в хребет Афганистан
окопами вгрызался,
расставил шейхов по местам,
да так там и остался.
Пушиночки золы летят
и в памяти роятся.
Нас было много, негритят,
решивших искупаться.
Предрешено, как ни крутись,
нам навсегда, с разбега
поочерёдно падать ввысь,
разбрызгивая небо.
Имею, растворяясь днём,
с покорностью валета,
я в каждом атоме своём
свободную валентность.
 

Ходьба по лужам

 
Чайка – плавки Бога.
 

А. Вознесенский

 
Трамвай сойти напоминает
приятным голосом вождя.
Аптека, улица, пивная,
и пена в дырках от дождя,
который смотрит как-то косо,
пора закончить, может быть,
дразнить эпоху, как барбоса,
руководителей дразнить?
Не попытаться ли с изнанки
примерить возраст призывной —
призывно любопытной самке
трубя в сирени проливной,
где просто близость – признак блуда,
а нет – рискуешь поседеть,
когда в болотосе, как будда,
так и останешься сидеть
на кочке – квантум милосердья,
где жгутся муравьи, как йод,
насвистывает верба Верди —
резвяся, ношпу ношпой бьёт.
Согрей же сердце, недотрога,
шуршит в ладони майский жук,
и ласточки, как ласты Бога
гребут без устали вокруг.
 

Жизнь насекомых

 
Вот финал августовского блица —
разорённый мышами бисквит.
Прорябина в прорабстве томится,
как электропроводка искрит.
Звёзды сыплются птичьим помётом,
а в сенях, неподвижен и сух,
злой комар вертикального взлёта
прикорнул на липучке для мух.
 
 
Снова в яблоко лезут личинки,
а в рассержаной хлеб – лебеда.
Всё наладится после починки,
будто рыбка – совсем без труда.
 
 
Нам такая погода полезней —
пустырём, где росли огурцы,
жеребцы выступают за резвость,
а за трезвость – другие борцы.
 
 
Этой ночью попробуй не спиться —
за бокалом с домашним вином,
перелистывай взглядом страницы,
что печатает дождь за окном.
 

Рецепт невесомости

Ветеран

 
Я вернусь через тернии лапочкой
на родную планету пешком
эти сумерки штопать на лампочке,
чистить звёзды зубным порошком.
 
 
Надоела война с бледнолицыми,
дружба с выводком гадких утят.
И проносится небо над птицами,
что лететь никуда не хотят.
 
 
Лучше прятаться в маленьком городе,
за порядком на крышах следить,
чтобы ночью спасать тебя, Господи,
и фонариком в небо светить.
 

Житие мое

 
Дыша с трудом и шорохом, в груди
одно ребро расшатано, наверное,
я доктора прошу, не набреди
на остриё блуждающего нерва.
 
 
Я был всегда достаточно раним,
житейский сор накапливая в сердце.
Вельми понеже аки херувим,
в компании друзей под водку с перцем.
 
 
Не держит статус-кво метаболизм,
слабеет пульс и зрение садится
в преддверии отплытия без виз
в республику берёзового ситца.
 
 
Как всё внутри растянуто, хоть плачь,
когда у микрофона зло и кротко
охапку скользкой музыки скрипач
придерживает чутким подбородком.
 

Коромыслик

 
Трезвой голове от пьяных мыслей
не освободиться наяву,
инопланетянин-коромыслик
изучает майскую траву,
если и присядет ненадолго
головою подкрутить завод,
Муза, как цыганская иголка,
будет щекотать его живот.
Замер, цвета хаки, на ладони,
сочиняет хокку, абстинент:
Не бросайте в форточку гондоны,
ничего смешного в этом нет!
Коромыслик – объектив печали,
тень морщинки с пьяного чела.
Что же мы, друзья, так накачались,
отмечая пьятницу вчера?
В голове не умолкает Витас —
жабры растопырил и болит.
Эта жизнь, зависшая как Windows
заслужила cntrl, alt, delete.
 

Паводок

 
Ты задержался, ты дёргаешь молнию куртки,
верно, движенье своё отработал в сортире —
можно увлечься, но так не разденешь якутку,
так совершают бескровное харакири.
Сверим часы. Время за полночь. Где ты, товарищ?
Мы заждались, да и ночка сегодня сырая.
Ной за углом выдаёт каждой твари по харе.
Где-то в тылу – непорочная дочь самурая.
Нынче не принято брать дураков на поруки.
Лет через десять, вот так пережив глухозимье,
вместо икон крестный ход понесёт ноутбуки,
рваные сети и свежую рыбу в корзинах.
Ворон застыл на ветвях, как монтажная галка —
ноет душа, наблюдая потоп на планете.
Помни, товарищ, что тазом накрылась рыбалка —
если червей не успел накопать в интернете.
 

Последний герой

Захару Прилепину

 
Глоток сверх меры – смерть автопилота…
Откуда, Aвва Oтче, эта чача!?
Смотрел в упор и напевал всего-то:
«в тропическом лесу купил я дачу».
Сошлись в снегу, эффектно скинув польта,
и вот один плашмя лежит у ели —
я знаю кто он, за кого и сколько
сидит свинца в его тщедушном теле.
Пропал кураж с отменой перекура,
а партитуры реквием навыли
ещё тогда, когда стрела Амура
попала в сердце, но прошла навылет!
Но зодчему обрыдло строить глазки,
крошить табак в бокал киндзмараули.
Как Бог его хранил без женской ласки,
и черти не забрили потому ли?
Был гибок, стал как проволока ломкий —
за способ избавления от стресса
благодарят брутальные потомки
и даже те, кто не имеет веса.
Он из-за тучи, растопырив пальцы,
жжёт пенопласт, распугивая темень
в душе француза, русского, испанца
который окончательно не в теме.
 

Наёмник

 
Твоя судьба не выбраться из драк
затеянных ещё друзьями детства —
запал войны передаётся как
серебряная ложка по наследству.
Другое кимоно себе пошей,
пока растяжки времени повсюду,
не ешь противотанковых ежей,
для виду притворившись куклой вуду.
Хичкок с орбиты валится ничком,
и ангелы трубят, как самолёты —
прикинься в этом кадре дурачком,
выуживая груши из компота.
Рассыпались субтитры в рюкзаке,
не шлёт е-мейлы почта полевая…
Ты на каком воюешь языке,
моя-твоя с трудом не понимая?